она не выносит запаха алкоголя...
   По дороге Петер орал старые баварские песни  и  даже  пытался  что-то
спеть с тирольскими переливами. Изредка он наваливался сзади  на  Эдика,
обнимал его за плечи и кричал по-русски:
   - Давай, давай!!! Мать твоя!.. Здравствуй! Катьюша!..
   Наташа сердилась, Эдик смеялся, а Петер  до  самого  "Китцингер-хофа"
выступал по большой программе и даже вспомнил  еще  несколько  приличных
русских слов и пару забытых матерных.
   Потом допоздна сидели у дома под уютным деревянным навесом,  пытались
разговаривать на смеси  немецко-украинско-русско-матерного,  и  Петер  с
Эдиком выпили три бутылки легкого белого вина  под  салями  собственного
китцингеровского изготовления и под  мгновенно  испеченный  Наташей  ап-
фельштрудель - знаменитый немецкий яблочный пирог.  Наташа  прихлебывала
минеральную воду с соком и все подкладывала и подкладывала  Эдику  новые
куски апфельштруделя.
   К полуночи Петер сломался и заснул прямо за столом, уронив седую  го-
лову на свои огромные, изуродованные тяжким крестьянским трудом руки.
   Эдик помог Наташе втащить Петера в дом и вышел на свежий воздух поку-
рить.
   Совсем рядом, в конюшне, всхрапывали и переминались с  ноги  на  ногу
лошади, похрюкивали и возились в своей загородке свиньи, из-за дома вре-
мя от времени слышалось робкое блеяние и перестук тоненьких овечьих  ко-
пыт. Пахло деревней, навозом и теплым ночным весенним ветром...
   Эдик вдруг почувствовал себя таким вымотанным, таким усталым - от се-
годняшней нервотрепки на Мариенплац, от репетиций на пустыре, от вонхай-
ма с его обитателями, от ежесекундного ожидания  неведомых  перемен,  от
постоянной необходимости вслушиваться в чужой язык, от каждодневного по-
давления самых простых и естественных желаний, от одиночества...
   "А нужно ли все это было?.." - впервые подумалось Эдику.
   И захотелось ему лечь на эту теплую землю тихого баварского хуторка и
по-детски заплакать - о себе, о маме, в  спешке  похороненной  на  самом
дальнем подмосковном кладбище... О ребятах, ни за что, ни про что погиб-
ших в Афганистане и нигде, нигде не похороненных...  О  том  ташкентском
мальчишке, которому вспороли живот автоматной очередью...
   Но тут из дому вышла старая Наташа Китцингер и
   сказала:
   - Тоби трэба видпочыты. Отдыхать, Эдди. Комм мит...
   Она привела Эдика за дом, во встроенную в  огромный  сарай  небольшую
чистенькую комнатку и включила свет. Комната была вся из свежего желтого
дерева: и пол, и стены, и потолок. Из комнатки вела дверь  в  душевую  с
туалетом. Широкая деревянная кровать застелена свежайшим бельем с  весе-
ленькими цветочками и громадным пуховиком. Рядом с кроватью на маленьком
столике стояла бутылка минеральной воды и стакан с баварским гербом.
   - Это наша гастциммер, - уходя сказала Наташа. - Когда-то,  фор  филе
яр, я здесь жила... Спи. Морген фрю отвезу тебя ин Мюнхен. Гуте нахт.
   - Данке, - поблагодарил ее Эдик. - Спокойной ночи. Гуте нахт.
   Под утро у Петера Китцингера поднялась высокая температура - он  рас-
чихался, рассопливился, раскашлялся. Наташа запихала в него уйму  разных
таблеток, напоила горячим отваром из каких-то ведомых только ей  трав  и
как символ постельного режима поставила у кровати Петера большой старин-
ный фаянсовый ночной горшок с крышкой.
   Затем пошла в сарай к Эдику и сказала ему на  русско-украинско-немец-
ком языке:
   - Эдди, ты не мог бы у нас пожить дня три, пока не поправится мой Пе-
тер? Очень много работы - швайны, пферды,  хирши...  Все  хотят  кушать.
Нужно везти салями в гешефт. У нас контракт... А кисты очень тяжелые!  Я
теперь не могу поднимать. Я уже говорила с Руди по телефону. Он сказал -
битте...
   Собственно говоря, на этом и закончилось пребывание Эдика в общежитии
для беглых иностранцев.
   Неделю спустя, когда старый Петер Китцингер снова  обрел  возможность
ходить в нормальный туалет, а не пользоваться ночным горшком, они  оста-
вили Наташу дома, а сами смотались в Мюнхен на голубом  "форде"  и,  уже
навсегда, перевезли вещи Эдика в "Китцингер-хоф"...

   Часть Десятая,
   рассказанная Катей, - о том, как она встретила "настоящего  еврея"  и
поняла, что вторично эмигрировать - практически невозможно...

   Мое прибытие в Мюнхен было совсем не таким стройным и благостным, как
у Эдика. У меня никаких инструкций и шпаргалок не было, да и если бы они
были - я не смогла бы ими воспользоваться. У меня совершенно другой  ха-
рактер. Эдька у нас мужик тренированный. Он умеет и сказать вовремя,  он
умеет вовремя и промолчать. А я сначала раззявлю рот, а потом  семьдесят
семь раз подумаю - зачем я это сделала?! Не было случая, чтобы я на ров-
ном месте в какое-нибудь дерьмо не вляпалась!.. У меня, как говорила те-
тя Хеся, "в поле - ветер, в жопе - дым".
   Выползла я со своей гитарой и сумкой из аэропорта, стою как  дура.  В
кармане у меня письмо Якова его брату, которого  он  не  видел  двадцать
семь лет, но от разных людей слышал, что тот большой человек в  Мюнхенс-
кой еврейской общине. Адреса брата он  тоже  не  знал.  Подозреваю,  что
двадцать семь лет тому назад между ними пробежала черная кошка -  что-то
они, наверное, не поделили. Может быть, даже тот  "Дом  для  бездомных",
который строил их отец. Не знаю, не знаю... Помню, как Яков  все  звонил
куда-то, узнавал, где находится община в Мюнхене.  Конверт  надписал  на
иврите, а я уже позже приписала по-русски: "Райхенбахштрассе, 27".
   Короче, "на деревню дедушке Константину Макарычу". И все. И  три  де-
сятка английских слов, унаследованных от моего южно-африканского одесси-
та Гришеньки. И абсолютный ноль в немецком языке. И вообще, я первый раз
за нормальной границей!
   Куда ехать, на чем ехать, сколько нужно платить -  понятия  не  имею.
Пустили Дуньку в Европу...
   И вдруг откуда-то сверху слышу:
   - Хелло!
   Поднимаю голову - негр! Такого роста, будто  сбежал  из  Национальной
баскетбольной лиги, из команды "Глоб троттерс".  Минимум  два  с  лишним
метра!.. И морда у него такая цивилизованная, и улыбается  во  все  свои
сто тридцать два зуба, и снова говорит:
   - Хелло!
   Ну, совершенно рекламный негр!
   - Хелло... - говорю.
   А он вдруг как затараторит по-немецки. И размахивает своими  розовыми
ладошками величиной с пластмассовый поднос из столовой самообслуживания.
   - Айм сори, - говорю. - Айм ноу спик дойч...
   Тут негр вдруг так обрадовался, что даже пританцовывать стал.  И  без
всякой паузы перешел на английский. И  молотит,  и  молотит...  Я  опять
свое:
   - Экскьюз ми... Айм ноу спик инглиш.
   Негр остановился, как вкопанный. На морде - горе, отчаяние, трагедия,
будто он только что всех родственников похоронил. И  спрашивает  по-анг-
лийски:
   - А на каком языке мы можем разговаривать?
   - На иврите, - говорю я.
   Негр чуть не заплакал. Мне его даже жалко стало.  И  чтобы  не  пока-
заться уж совсем безграмотной кретинкой, говорю без малейшей надежды  на
успех:
   - Айм спик рашен.
   И тогда эта дылда, эта верста коломенская, расплывается  от  счастья,
бацает чечетку и говорит на отличном русском языке:
   - Тогда у нас вообще не будет проблем! Я сразу почувствовал,  что  мы
нужны друг другу, как воздух!!!
   Вот это да! Я чуть в обморок не хлопнулась... И говорю:
   - Вы из университета Патриса Лумумбы?
   Он как заржет на весь аэропорт. Вытащил из  заднего  кармана  джинсов
спортивную шапочку с козырьком, напялил ее на  башку,  встал  по  стойке
"смирно" и отдал мне честь:
   - Сэм Робинсон - капитан армии Соединенных  Штатов  Америки.  Мюнхен.
Институт военных переводчиков.
   - Катя... - говорю. - Катя Гуревич. Из Ленинграда. То есть, сейчас из
Израиля...
   А он не понял меня и говорит:
   - Я тоже здесь теперь ненадолго. Скоро мы вернемся в Америку, и я бу-
ду жить дома в Нью-Йорке. У меня там мама и папа.
   "Тебе хорошо... - думаю, - а у меня мама на одном конце  света,  папа
на другом, а я на третьем. И жить мы вместе уже,  наверное,  никогда  не
будем..."
   - А я думала - вы баскетболист, - говорю.
   - Я тоже так думал, пока играл в баскетбол, - снова заржал Сэм. - Ка-
тя! Я встречаю своего лучшего друга - лейтенанта Джеффри Келли. Он  при-
летает к нам на полтора месяца на стажировку и языковую  практику.  Ког-
да-то мы вместе кончали институт военных  переводчиков  в  Монтерее.  Он
неплохо говорит по-русски. И если ты не очень торопишься, мы вместе  от-
везем тебя в Мюнхен. Самолет уже сел. Он минут  через  десять-пятнадцать
появится. О'кей?
   - О'кей, Сэм, - говорю. - Большое спасибо! Это как раз  то,  что  мне
нужно. Но мне нужно еще и заглянуть в туалет. Ты пока пригляди за  моими
шмотками.
   Всем своим длинным телом, ногами, руками, лицом Сэм изобразил бешеную
работу мысли и сказал:
   - За "шмотками"... Молчи! Сейчас сам вспомню!..  Шмотки...  Шмотки  -
вещи! Правильно?
   - Молодец! - похвалила я его и пошла в туалет.
   Этот аэропортовский писсуар своей чистотой и вылизанностью  напоминал
операционную, где можно было делать трепанацию черепа без дополнительной
дезинфекции.
   Небольшая косметичка со всеми мазилками у меня была в кармане куртки,
и я быстренько привела себя в порядок - подмазалась,  подкрасилась,  по-
пудрилась и причесалась. И вышла из туалета малость посвежевшая и слегка
взвинченная. Но такое со мной происходит всегда, когда я  чувствую,  что
начинаю кому-то нравиться.
   Покойная тетя Хеся считала, что это во мне не в полный голос, но дос-
таточно слышно, позвякивают блядские гены моей мамы.
   Вылезаю из-под крыши аэропорта на свет Божий, а Сэм уже стоит со сво-
им приятелем, хлопает его по спине и хохочет, как сумасшедший.  Приятель
- ростом пониже, в плечах пошире, в какой-то хипповой пятнистой куртке и
таких же штанах - тоже лупит Сэма по спине и чуть не помирает со смеху.
   Рядом с моими вещами - вещи приятеля. Огромная зеленая сумка, в кото-
рой можно лето прожить небольшой семье с двумя детьми, и чемодан,  стои-
мостью в половину подержанного автомобиля по израильским ценам.
   - Катя! - орет Сэм на весь аэропорт. - Иди сюда скорей! Джефф  приле-
тел!..
   И всем своим видом приглашает меня радоваться вместе с ним, будто я с
этим Джеффом в одном детском саду выросла. Я подхожу.
   - Здравствуйте, Катя, - медленно говорит этот
   Джефф. - Извините, я теперь буду немножко плохо  говорить  по-русски,
но потом хорошо. У меня полгода не было практики. Я работал с документа-
ми, а разговаривать было не с кем...
   - Не прибедняйтесь. Прекрасно вы говорите по-русски, - сказала  я.  -
Если бы я так говорила по-английски...
   - Это не так трудно. Я вас научу, - улыбается Джефф.
   - Начинай! А я пока подгоню машину, - говорит ему Сэм  и  убегает  на
автостоянку.
   Мы с Джеффом рассмеялись. Я сразу же, а Джефф - через небольшую  пау-
зу, когда сообразил, что Сэм шутит.
   Я стала его разглядывать. А он смущенно улыбается и отводит  глаза  в
сторону.
   Ничего в нем такого "американского" не было. Просто здоровый парень с
абсолютно рязанской рожей. Такой классический персонаж из русской народ-
ной сказки - не то Иванушка-дурачок, не то Емеля пополам с Алешей  Попо-
вичем.
   Тут Сэм подкатил на "ауди-80" - мечте любого израильского пижона,  от
вновь прибывшего олим-ходаши до коренного тель-авивского плейбоя.
   Вместе с Джеффом они загрузили наши вещи в багажник, и мы  поехали  в
Мюнхен.
   Едем, едем, едем, а вокруг меня, слава тебе Господи, все такое  евро-
пейское, такое чистое, такое ухоженное... И автомобили все словно только
что вымытые, и трамваи, которых я с Ленинграда не видела...  И  никакого
Востока! Ну, просто глаз отдыхает...
   - Сейчас мы приедем ко мне, положим вещи и  пойдем  куда-нибудь  обе-
дать, - сказал Сэм. - Я приглашаю!
   - Нет, Сэм. Спасибо, - возразила я. - Мне сначала нужно определиться,
устроиться, привести себя в порядок, и вообще, понять, на каком я свете.
А уже потом - все остальное. Так что, если вам не трудно, ребята,  отве-
зите меня пока на...
   Я вынула письмо Якова с адресом и прочла:
   - ...на Райхенбахштрассе, двадцать семь.
   - О, черт побери! - обрадовался Сэм.  -  Райхенбахштрассе!..  Это  же
совсем рядом с моей квартирой!.. А что там за отель?
   - Там не отель. Там еврейская община Мюнхена.
   Джефф повернулся и удивленно посмотрел на меня:
   - Ты будешь для них петь? Я видел у тебя гитару...
   - Нет. Я надеюсь, что петь мне не придется. Мне нужно встретить одно-
го человека. У меня к нему рекомендательное письмо из Израиля.
   - О'кей! О'кей!.. - тут же легко согласился Сэм. - Ты передашь письмо
и сразу позвонишь мне. Мы будем тебя ждать... Джефф! Ты  видишь,  что  у
меня заняты руки? Запиши Кате мой телефон и адрес. Ты не  разучился  еще
писать по-русски?
   Он быстро по-английски продиктовал номер  своего  телефона  и  адрес.
Джефф записал, вырвал листок из блокнота и протянул  его  мне.  Стараясь
правильно выстроить русскую фразу, он медленно проговорил:
   - Но, пожалуйста, обязательно позвони. Ты мне очень нравишься, Катя.
   "Ай-да Иванушка-дурачок! Ай-да Алеша Попович!.. - подумала я. - Ниче-
го себе напор?!.. Вот так Емеля..."
   - Эй, Джефф!!! - возмутился Сэм. - Что такое?! Я уже считал, что Катя
- моя девушка!..
   - Нет, Сэм, - спокойно произнес этот американский  Емеля.  -  У  тебя
всегда есть в запасе сто девушек, которые от тебя без ума. А у меня  бу-
дет только одна - Катя. О'кей?
   - Лейтенант Келли! Вы просто - сукин сын!!! - завопил Сэм и  мы  чуть
не врезались в стоящий на остановке автобус. - Вы - паршивый  и  грязный
койот!!! Вы...
   - Капитан Робинсон, пожалуйста, выбирайте выражения. С нами  дама,  -
невозмутимо прервал его Джефф.
   - Эй, эй, ребята!.. - сказала я. - А вы не хотели  бы  посоветоваться
еще и со мной?!
   - Нет, - сказали они оба в один голос.
   И тут мы подъехали к этому дому на Райхенбахштрассе.  Оказалось,  что
аэропорт был совсем близко от центра
   Мюнхена.
   Наглухо закрытые ворота, вверху по углам арки - глазки телекамер,  на
стене кнопка звонка.
   Жму на кнопку. Пауза. Еще раз нажимаю... Открывается  дверь  и  в  ее
проеме появляется крепенький паренек абсолютно израильского типа.  Заго-
раживает своими широченными плечами вход, оглядывает мою огромную  сумку
и гитару в чехле и что-то не очень любезно спрашивает меня по-немецки.
   - Айм ноу спик дойч, - говорю я.
   - Говори по-английски, - предлагает он мне.
   - Айм ноу спик инглиш... - тупо признаюсь я.
   И чего дура не учила язык?! С моим Гришкой это можно было делать,  не
вылезая из постели. Кретинка ленивая!
   А паренек на меня так и смотрит - как на кретинку и дуру. Тогда я вы-
таскиваю из кармана куртки письмо Якова и свой паспорт и протягиваю  его
пареньку. Тот открывает мой израильский паспорт,  сверяет  фотографию  с
сильно усталым и лохматым оригиналом и говорит на чистом иврите:
   - Почему же ты не говоришь на иврите?
   - Я говорю. Но не очень хорошо...
   - Но это же лучше, чем молчать. Что тебе нужно?
   - Передать вот это письмо вот этому человеку, - и тычу пальцем в  ад-
рес и фамилию на конверте.
   - У нас такого человека нет.
   - Этого не может быть!.. - я чуть не расплакалась.
   - Хорошо, - говорит паренек. - Проходи сюда.
   Он даже не помог мне втащить вещи, этот раздолбай! Он просто посторо-
нился и впустил меня под арку, в глубине которой стояла  немецкая  поли-
цейская машина.
   Когда он распахивал передо мной дверь, я увидела у него  под  курткой
большой пистолет в кобуре. Меня этим, правда, не удивишь. У нас в Израи-
ле чуть ли не каждый третий носит оружие. Конечно, кроме олимов...
   За воротами оказались еще два таких же бычка, словно с плаката,  рек-
ламирующего занятия боди-билдингом.
   - Хальт! - сказал мне один из них, а второй взялся внимательно  разг-
лядывать мой паспорт.
   Первый охранник быстро обшарил меня металлоискателем, затем то же са-
мое проделал с моей сумкой, а потом с гитарой.
   Но если мы с сумкой вели себя тихо и безропотно, то моя гитара  пока-
зала себя во всем блеске! От прикосновения к  ней  металлоискатель  пря-
мо-таки заверещал дурным голосом!
   Охранники настороженно переглянулись. Один спросил:
   - Что там?
   - Гитара, - сказала я.
   - Вынь ее из чехла.
   - О, черт вас побери!.. - выругалась я по-русски и стала  вытаскивать
гитару на свет Божий.
   Я уже еле стояла на ногах от усталости. Мне хотелось  есть,  спать  и
писать, а мне тут еще шмон и допрос устраивают!
   - Ты говоришь по-русски? - усмехнулся один.
   - Да. Ты тоже?
   - Нет. Но у нас есть человек с русским языком. Эйтан! Ты  не  знаешь,
Абрам еще не ушел?
   - Кажется, нет.
   Мне вернули письмо и паспорт, приказали оставить вещи  и  послали  на
третий этаж - к "Абраму с русским языком", сказав, что у Абрама нет сво-
его места - его нужно ловить. Но чаще всего он бывает  на  третьем  эта-
же...
   Я не стала пользоваться лифтом и вверх по лестнице  пошла  пешком.  И
вдруг, на свое счастье,  услышала  откуда-то  сверху  негромкую  русскую
речь. Женский голос слегка раздраженно говорил:
   - Что ты дергаешься?! Что ты все время  ищешь  возможность  понервни-
чать?.. Ну, так сломался протез! Ай-ай-ай! Большое дело!.. Так пойдешь к
цанарцу и починишь.
   - И выложу ему двести марок... - уныло отвечал мужской голос.
   - Таки выложишь. Ничего страшного. Лейбовичам  за  их  паршивые  зубы
страховка оплатила пять тысяч! А у тебя двести. Тьфу! Заплатят, как  ми-
ленькие!
   - А если не заплатят?..
   - Так тогда и будешь нервничать! Почему надо убивать себя раньше вре-
мени?!
   Я мигом взлетела наверх и между вторым и третьим этажами на  лестнич-
ной площадке увидела старика и старуху. Старуха была  чем-то  похожа  на
тетю Хесю.
   - Здравствуйте! - сказала я им.
   - Здравствуй, деточка, - ответила мне старуха, а старик только кивнул
головой и прикрыл беззубый рот ладонью.
   - Ради Бога, извините меня, но я услышала русскую речь и... - я  пос-
мотрела на старика: - Вы - не Абрам?
   - Боже его упаси! - сказала старуха. - Я бы сразу же удавилась!
   Через три минуты мы со старухой знали все. Она про меня, я - про  Аб-
рама. Никакой он не "Абрам". Он - обычный еврей Виталий  из  Ленинграда,
где был каким-то доктором, а сбежав полтора года тому  назад  в  Мюнхен,
здесь переименовался в "Абрама" и сразу же заговорил на русском языке  с
еврейским акцентом, которого у него никогда не было и быть не могло, по-
тому что он совсем еще молодой человек - ему не больше пятидесяти,  а  у
молодых людей, родившихся и выросших в Ленинграде и Москве,  акцента  не
бывает! Он уже говорит по-немецки и состоит в "Юдишегемайндшафт" на  об-
щественных началах, как промежуточное звено между начальством  общины  и
русскими евреями. И все русские евреи от него буквально  плачут,  потому
что он может сделать столько гадостей!.. А начальство в нем души не  ча-
ет!..
   Несколько раз старик пытался прервать старуху, подавал ей всякие зна-
ки, чтобы она заткнулась, но та не обращала не него никакого внимания. А
один раз прервала себя и сказала ему:
   - Нам с тобой осталось три-четыре года жизни. Я устала всех  бояться.
Я там боялась, я и здесь должна бояться?! Девочка будет знать -  к  кому
она идет!
   Я выслушала старуху, сказала ей, что таких перевертышей я и в Израиле
встречала навалом, и мне с ним детей не крестить, мне нужно только пере-
дать письмо вот этому человеку, который здесь большой начальник.
   Старуха посмотрела на конверт и пожала плечами. Она никогда не слыша-
ла о таком человеке в Мюнхенской еврейской общине.
   - Но если этот, так называемый "Абрам", -  сказала  старуха,  -  этот
шейгиц, этот байстрюк, этот аид-а-моцер сможет тебе  помочь,  это  будет
первое доброе дело в его жизни! Иди на третий этаж. Он там вечно крутит-
ся. Ты его сразу узнаешь по его гнусной роже. Дай Бог тебе удачи!..
   - У нас в общине нет человека с такой фамилией, - сказал мне этот Ви-
тали