й-Абрам. - А я, слава Богу, знаю, что говорю.
   Рожа у него была не такая уж гнусная. Я бы даже сказала - вполне  ин-
теллигентного вида. Небольшого росточка, рубашечка с  галстуком,  пиджа-
чок, черные туфельки... Ни дать,  ни  взять  -  маленький  чиновник  бе-
эр-шевского отдела абсорбции.
   Мы стояли на третьем этаже в симпатичном и уютном холле, куда выходи-
ли двери трех или четырех служебных кабинетов. На стульях  и  диванчиках
для посетителей в ожидании приема сидело  несколько  человек.  Осторожно
переговаривались шепотом и время от времени испуганно поглядывали то  на
закрытые двери кабинетов, то на этого Виталия-Абрама.
   А он, сукин кот, всем своим видом, тоном, манерой не смотреть на  со-
беседника, выказывая ему полное презрение, изо всех сил старался  произ-
вести впечатление "особы, приближенной к императору",  которой  известно
что-то такое, чего другим знать не положено.
   И чудовищный, наигранный, мерзейший псевдоеврейский акцент, с которым
даже в Жмеринке никто не разговаривает!
   - И не надо мне ваше письмо! Заберите его! Я не знаю, кто это писал и
кому оно адресовано. Я знаю только, что вы пришли не по адресу. Я вообще
не понимаю, как вас сюда пропустили! За какие такие ваши прелести? -  он
поглядывал на сидящих, словно хотел показать им, как надо  разговаривать
с такими, как я.
   Но я решила, что вытерплю все! Обратной дороги у меня не было.
   - Ну, пожалуйста... - говорила я, не обращая внимания на его  хамский
тон. - Может быть, вы проконсультируетесь с кем-нибудь?.. Человек, кото-
рый писал это письмо...
   - Я не собираюсь ни с кем консультироваться! Если я сказал, что тако-
го человека здесь нет - значит, нет!!!
   В это время дверь одного из кабинетов открылась и оттуда вышла  очень
хорошо одетая дама средних лет. Посетители тут  же  почтительно  встали.
Абрам сразу же стал меньше ростом.
   Дама заперла свой кабинет на ключ и вопросительно подняла брови, гля-
дя на бывшего ленинградского Виталия - ныне мюнхенского Абрама.
   Совсем другим тоном, совсем другим голосом, заискивающе улыбаясь, по-
жимая плечами и беспомощно разводя руками,  Абрам-Виталий  показал  этой
даме на меня, на мое письмо и стал что-то ей говорить.
   Она молча выслушала его, взяла письмо в руки, прочитала написанное на
конверте, грустно улыбнулась и вскрыла конверт.
   Письмо было написано на иврите. Она прочла его, печально покачала го-
ловой и вернула письмо Абраму, сказав несколько фраз. Тот, как китайский
болванчик, мелко и часто кивал головой. Затем дама сочувственно  улыбну-
лась мне и с легким поклоном попрощалась  со  стоящими  посетителями.  И
пошла к лифту.
   Я же видела, как она легко прочла письмо! Какого же черта я не  заго-
ворила с ней на иврите - до сих пор понять не могу...
   Абрам подождал, когда за дамой закроются створки лифта,  и  мгновенно
снова обрел начальственный тон:
   - А я что говорил?! Нет такого человека! Он умер одиннадцать лет тому
назад. И ваш покровитель, который писал ему, мог бы об этом знать, а  не
писать письма на тот свет! И потом, оказывается, он  просит,  чтобы  вам
помогли устроиться в Мюнхене! Так вы же уже один раз эмигрировали?!  Что
же вы еще хотите? Еще раз эмигрировать? Теперь уже из Израиля в Мюнхен?!
От чего вы теперь бежите? От антисемитизма? Или, может  быть,  вы  ищете
политических свобод?.. Не смешите людей и не морочьте им  голову!  Заби-
райте свое письмо и возвращайтесь к маме в Израиль. Германия вам не про-
ходной двор! Это раз. А во-вторых, настоящая еврейская девушка не должна
покидать землю предков! Другое дело, может быть, вы вообще  не  еврейка?
Тогда, кто вам позволил придти в еврейскую общину?.. Что вы здесь делае-
те? Кто вас сюда к нам подослал?.. Как вы посмели здесь появиться?!  Ме-
ня, как настоящего еврея, это просто-таки возмущает!
   И тут во мне что-то сломалось. Даже в глазах темно стало.
   - Кто-кто "настоящий еврей"? - спросила я. - Вы?
   Вы - "настоящий еврей"?!
   - Да! Да! Да! - закричал он. - И горжусь этим! И попрошу очистить по-
мещение!
   - Нет, - сказала я с улыбочкой. - Вы не еврей. Вы - персонаж из  чер-
носотенного анекдота. Вы приволокли с собой из "совка" все самое худшее,
самое отвратительное, и на этом  пытаетесь  теперь  выстроить  свою  ма-
ленькую вшивую карьерку!.. И не смейте  налегать  на  еврейский  акцент,
бездарность! Так разговаривают антисемиты, когда пытаются изобразить ев-
рея. Ничтожество... Шесть миллионов погибших евреев должны в гробах  пе-
реворачиваться только потому, что такая дешевка, как вы, представляет их
сегодня среди оставшихся в живых!
   - Я сейчас же вызываю полицию, хулиганка! - завизжал он.
   Вот тогда я совсем перестала себя сдерживать!
   - Что-о-о?! - рявкнула я. - Ты где находишься, эмигрант хуев? На  Ва-
сильевском острове или в Мюнхене?! Кто ты такой, дерьмо  беспаспортное?!
Я - гражданка государства Израиль, а ты кто такой, шестерка вонючая?!
   И, клянусь вам, я вдруг, совершенно неожиданно для себя, сказала  это
с такой искренней гордостью, что сама чуть в обморок не упала! На  ногах
меня удержала только ненависть к этой сволочи.
   - Стоит, сучка, на задних лапах, да еще и тявкает:
   кто - еврей, кто - не еврей... Нацист засраный!.. - сказала я ему на-
последок и пошла к лифту.
   Спустилась вниз к этим трем вооруженным раздолбаям, взяла свою сумку,
свою гитару и направилась к воротам.
   - Тебе помочь? - спросил один на иврите.
   - Пошел ты, знаешь куда!.. - ответила я ему по-русски и вышла на ули-
цу.
   Бреду по этой чертовой Райхенбахштрассе, чтоб она провалилась, волоку
тяжеленную сумку, тащу гитару, ничего не  соображаю.  Переставляю  ноги,
как курица с отрезанной головой. Господи, думаю, что же делать,  что  же
делать?..
   А вокруг меня - такой красивый, такой уютный и такой чужой  город!  И
никого, никого - перед кем можно было бы просто расплакаться...
   В проститутки пойти, что ли?..
   Остановилась передохнуть, сунула руку в карман за сигаретами (я тогда
еще курила) и наткнулась на какую-то бумажку. Вытащила ее, а там телефон
и адрес Сэма. Стою и думаю - позвонить, не возвонить?.. А, плевать,  ду-
маю! Позвоню. Ну, нет у меня сегодня другого выхода! А завтра я  что-ни-
будь придумаю.
   Совсем рядом со мной две желтые телефонные будки. Шарю, шарю по  кар-
манам - ни одной немецкой монетки! А вторая будка вообще только по  кар-
точкам. Как разменять бумажку в десять марок? Кого спросить? И такое от-
чаяние на меня навалилось, что и не высказать.
   Потом, слава Богу, вспомнила, как однажды в Тель-Авиве Гришке на  ра-
боту из кафе звонила.
   Дотащила свои бебехи до ближайшей забегаловки, ввалилась туда, смотрю
- на буфетной стойке у бармена телефон стоит. Подхожу, а он ко мне сразу
с улыбкой: "Вас мехтен зи, битте?..".
   Это я сейчас понимаю, а тогда - ни в зуб ногой! Тычу пальцем в  теле-
фон и протягиваю ему десять марок. А он мне телефон пододвигает и  денег
моих не берет. И так внимательно смотрит на меня. Видно,  морда  у  меня
была совсем опрокинутая.
   Я набираю номер Сэма и чувствую, что силы  у  меня  кончаются.  Слышу
длинные гудки, щелчок и голос Сэма:
   - Робинсон... - и дальше что-то по-английски.
   - Сэм... - говорю я. - Сэм!..
   И как зареву навзрыд на все кафе! Люди даже пиво пить перестали.
   - Катя! - кричит Сэм. - Что с тобой, Катя? Где ты?
   А я слова вымолвить не могу. Реву в три ручья, захлебываюсь,  задыха-
юсь... Бармен перепугался, выскочил из-за стойки, обнял меня  за  плечи,
официантка с водой прибежала. А меня трясет всю, но трубку не отпускаю.
   - Там есть кто-нибудь? - кричит Сэм. - Передай кому-нибудь телефон!
   Я протянула трубку бармену. Тот поговорил немножко с  Сэмом  и  снова
приложил трубку к моему уху. А оттуда уже голос Джеффа:
   - Катя! Катя!.. Мы сейчас приедем за тобой! Три минуты! Всего три ми-
нуты!.. Жди!
   Не помню, у кого-то из писателей несколько рассказов - разных по  сю-
жетам, но совершенно одинаковых по авантюрно-романтическому складу - за-
канчивались одной и той же фразой: "...они жили долго, счастливо и умер-
ли в один день..."
   Мы с Джеффом прожили совсем не долго, всего лишь полтора  месяца  его
стажировки и еще две недели, которые Сэм выхлопотал для Джеффа у  своего
командования.
   Но зато - так счастливо, что мне, действительно, иногда хотелось уме-
реть с ним в один день!
   Спустя неделю после моего истерического звонка из кафе, Сэм  переехал
в казармы американского института военных переводчиков, в комнату, пред-
назначенную  для   Джеффа,   а   мы   с   Джеффом   остались   на   Гер-
цог-Вильгельмштрассе в квартирке Сэма Робинсона.
   Это была очень смешная квартира. Вход в спальню был в ней через  ван-
ную. Нет, действительно! Вы входили в квартиру и оказывались в прихожей.
С левой стороны - туалет и кухня, с правой - вход в маленькую  гостиную.
Перед вами оставалась четвертая дверь. Она прямиком вела в ванную комна-
ту. И ванная оказывалась - проходной! В ней была  еще  одна  дверь  -  в
спальню. Туда можно было попасть только через ванную. Выйти из спальни -
тоже только пройдя ванную... Что постоянно держало Сэма и всех его деву-
шек в состоянии высокого гигиенического тонуса. Во  всяком  случае,  так
говорил Сэм.
   Уже вовсю выводились из Германии советские и американские  войска,  и
окончание стажировки моего лейтенанта Джеффри Келли должно было совпасть
с окончанием пребывания института военных переводчиков США в Мюнхене.  А
так как к обычному учебному процессу теперь добавилась еще и  подготовка
к передислокации в Америку, Сэм заявил, что ему -  помощнику  начальника
курса, - лучше всего оставшиеся полтора-два месяца пожить в расположении
института, ибо, в связи с уходом американцев из Европы,  работы  навали-
лась такая куча, что не хватает и двадцати четырех часов в сутки!..
   Тем более, что за последнее время из его обширного дамского окружения
откристаллизовались три более или  менее  постоянные  девицы  со  своими
квартирами, без пап и мам, а следовательно, без риска, что в  самый  не-
подходящий момент кто-то из родителей может войти в комнату и  спросить:
"Вам что - чай или кофе?".
   "Ауди-80" Сэму тоже совершенно ни к чему! Ему там  ездить  некуда,  а
вот Джеффу машина просто необходима. Пусть этот сукин  сын  теперь  хоть
раз попробует опоздать на занятия! Он, Сэм, не посмотрит, что Джефф  его
лучший друг. Он с Джеффа три шкуры спустит! Поэтому он оставляет  Джеффу
документы и ключи от машины и все расходы, связанные с содержанием авто-
мобиля. Так что Сэм еще и выгадывал на этом сотни полторы долларов!
   И чтобы я не вздумала покупать продукты и сигареты в городских  мага-
зинах! У Джеффа теперь есть машина и он будет привозить в дом  все,  что
нужно, из лавки на территории американской базы. Там это вдвое  дешевле!
А он, Сэм, в выходные дни будет приезжать к нам в гости  с  какой-нибудь
из трех своих постоянных девушек. О'кей?..
   А через несколько дней я вышла с гитарой на Мариенплац. Благо от  на-
шей квартиры это находилось буквально в трех шагах.
   У меня был добротный беэр-шевский и тель-авивский  опыт,  и  я  быст-
ренько сообразила, что мне лучше всего не лезть в центр Мариенплац,  где
чуть ли не на каждом углу поют на разных языках и играют на гитарах,  на
банджо, на скрипках, на флейтах...
   Решила остановиться в преддверии Мариенплац, на  Кауфингерштрассе,  и
вклиниться между китайским фокусником и  английским  жонглером,  который
свои трюки комментировал веселой трепотней.
   И фокусник, и жонглер будут стоять со "своими" зрителями: один - мет-
рах в сорока от меня влево к Мариенплац, второй - на таком же расстоянии
вправо, в сторону Штахуса. Наша разножанровость никому из нас не создаст
опасной конкуренции, и негласные законы уличного  исполнительства  будут
строго соблюдены.
   Я тут же нашла себе симпатичное местечко у бывшей августинской  церк-
ви, где теперь помещался охотничий музей. Мне почему-то показалось,  что
огромный бронзовый кабан, стоящий у входа в музей, должен  принести  мне
удачу.
   Огляделась, привычно разложила гитарный футляр  на  каменных  плитах,
повесила гитару на шею, трижды сплюнула через левое плечо,  как  говорят
немцы - "той-той-той" - дескать, "ни пуха, ни пера", взяла первый аккорд
и негромко запела:
   ...Вечером, когда Джефф приехал с занятий, я высыпала  перед  ним  на
стол сто тридцать семь марок мелочью, два бумажных доллара и один метал-
лический рубль (уж не знаю, кто это мне такой сувенир бросил в  футляр!)
и гордо сказала:
   - Отныне Соединенные Штаты Америки могут быть за тебя совершенно спо-
койны! Я тебя прокормлю, Джеффри Келли.
   Он с ужасом уставился на кучу монет и опасливо покачал головой:
   - Нет, ты не Катя Гуревич... Ты - Родион Раскольников. Ты убила  ста-
руху-процентщицу и ограбила ее! Признавайся, где ты взяла топор?!
   Как Сэм Робинсон нам распланировал - так мы и прожили два месяца.
   Три раза в неделю, с десяти часов утра и до часу дня, я  работала  на
Мариенплац. Два раза по официальному разрешению "Бауреферата" и один раз
- контрабандно. Напротив Хауптанхофа - по-нашему, Главного  вокзала,  на
почте я сдавала всю мелочевку и получала десяти-, двадцати- и  пятидеся-
тимарковые бумажки - столько, сколько зарабатывала в этот  день:  сто  -
сто двадцать марок...
   Потом я мчалась домой, вылизывала квартиру, перестирывала мелкое  ба-
рахлишко Джеффа и начинала заниматься приготовлением обеда из  тех  про-
дуктов, которые Джефф накануне привозил из "Пиекса" или  "Комиссерии"  -
своих американских магазинов. Там было все, действительно,  в  два  раза
дешевле. Приготовление обеда занимало минимум времени,  но  я  старалась
как можно дольше растянуть этот процесс. Когда обед был готов, я  остав-
ляла все на плите - на малом огне и садилась за английский.
   В пять обычно приезжал Джефф. К этому времени я уже  висела  в  окне,
как обезьяна, зацепившись хвостом за лиану, чтобы не пропустить  момента
его приезда. Из окна я видела, как Джефф тычется со своим "ауди" в поис-
ках паркинга, и ужасно злилась, когда перед ним кто-нибудь занимал  вне-
запно освободившееся место.
   А потом был обед... И было столько любви - в тарелке обычных  щей,  в
примитивных котлетах, в щелканье тостера, в  свисте  закипающего  чайни-
ка!.. Мне вдруг открылось, что можно любить в человеке все! Даже то, что
тебя раньше раздражало в других людях...
   Ох, черт подери! Какие это были два месяца!..
   Но они прошли. И наступил день, когда  Мюнхен  устроил  торжественные
проводы первых американцев, покидающих Германию. На Мариенплац...
   В Мюнхене от Мариенплац - никуда не денешься!
   На Мариенплац на большом помосте играл американский военный  оркестр.
Американцы были все в военной форме - то, чего мюнхенцы никогда не виде-
ли, потому что в форме американцы ходили только по территории своей  ба-
зы. Американцы пели немецкие песни, немцы - а их на Мариенплац собралось
несколько тысяч - горланили американские песни и размахивали транспаран-
тами: "Не уходите!", "Не покидайте нас!".
   Тут, конечно, дело было не просто в людских симпатиях. В этих  транс-
парантиках был еще и плач о рухнувших надеждах. Как-никак, а масса  нем-
цев, которые работали на огромную  американскую  армию,  теряли  работу.
Вместе с уходом американцев от немцев уплывали рабочие места,  деньги...
А это не Советский Союз, не Россия, где, помню, на каждом заборе  объяв-
ление - "Требуются, требуются, требуются..." Здесь никто никому не  тре-
буется. Каждый крутится сам, как может. Здесь найти работу - как в лоте-
рею сто тысяч выиграть! Мне рассказывали, что раньше, пока немцы не рас-
чухали, что для них значат американцы в Европе, они все другими лозунга-
ми размахивали: "Американцы - вон из Германии!" И по-человечески их мож-
но было понять... Меня бы тоже тошнило, если бы в  моем  доме  поселился
посторонний мне человек, и я постоянно чувствовала бы его присутствие. А
вот теперь, когда американцы, действительно, стали "...вон из Германии",
- транспарантики стали совсем-совсем другими.
   Но это все, так сказать, глобалка. И не мое это  собачье  дело  зани-
маться "большой политикой" и чужой экономикой!
   Лично меня это стукнуло, может быть, сильнее, чем кого бы то ни было.
Хотя, кто знает? Каждый судит со своей колокольни.
   Я знала только одно - моя колокольня подо мной рушится, и  я  лечу  с
нее кувырком на очень-очень твердую
   землю.
   Институт военных переводчиков сокращали чуть ли не  вдвое.  Одна  его
часть возвращалась в Штаты, вторая переводилась  за  сто  километров  от
Мюнхена - в Гармиш. На мое несчастье и Джефф, и Сэм попали в первую  по-
ловину.
   - Джефф... - сказала я ему в последнюю ночь. - Возьми меня, пожалуйс-
та, с собой.
   Не хотела, а получилась прямо цитата из моего репертуара:
   Миленький ты мой, возьми меня с собой, Там, в краю далеком, буду тебе
женой...
   Хорошо, что он мне еще не спел: "Милая моя, взял бы я тебя... Там,  в
стране далекой, есть у меня жена". Но что-то в этом роде он мне ответил:
   - Катюшка... Девочка моя любимая! Потерпи три месяца. Мы с Сэмом  уже
все, все рассчитали!.. Конечно, можно было бы сейчас съездить в  Голлан-
дию - там бы нас поженили без всяких условностей. Это не  Германия.  Там
регистрируют браки даже между гомосексуалистами.
   - Хочу в Голландию! - рассмеялась я сквозь слезы.  -  Хочу  в  страну
подлинной свободы и демократии!..
   - Нет, нет! Не надо шутить, - Джефф крепко прижал меня к себе. - Если
мы это сделаем сейчас - я навсегда потеряю клиренс...
   - Что?!
   - Клиренс. Это вроде, как у вас - допуск. Допуск к работе. А потерять
клиренс в нашей армии - значит потерять работу. Меня даже на  год  могут
уволить из армии. И нет никаких  гарантий,  что  через  год  меня  снова
возьмут на службу. Тогда со своим филологическим образованием я в лучшем
случае смогу мыть автомобили. И нам будет очень трудно жить...
   - Наплевать! А то я не жила трудно...
   - Нет, - твердо сказал Джефф. - Если ты будешь моей женой...
   - Буду, буду! - закричала я. - Я очень хочу быть твоей женой!  Джефф!
Миленький Джефф! Не оставляй меня здесь одну, пожалуйста!..
   - Катя! Катенька... Я осенью прилечу за тобой... Я  уже  оплатил  для
тебя эту квартиру за три  месяца  вперед  и,  пожалуйста,  подожди  меня
здесь!.. Я не могу сейчас сказать своим начальникам: "Я женился!" Я могу
только сказать: "Я хочу жениться..." За эти три месяца наши  специальные
службы проверят и тебя, и меня... И если я даже потеряю клиренс, то меня
не уволят из армии. Может быть, понизят в должности и переведут куда-ни-
будь в далекий гарнизон, и по-русски я там смогу разговаривать только  с
тобой.
   - А если тебе не разрешат меня?.. - прошептала я, уткнувшись носом  в
его подушку.
   - Тогда я пошлю армию ко всем чертям, и мы с тобой будем жить трудно!
Я буду мыть автомобили...
   - А я - петь и играть на гитаре...
   - А ты - петь и играть на гитаре, - сказал Джефф и поцеловал  меня  в
нос.
   Сэма Робинсона в аэропорту провожали все его три постоянные  немецкие
подружки. Они по-приятельски щебетали между собой и  висели  на  длинном
Сэме, как макаки на пальме.
   В последнюю секунду я спросила у Джеффа:
   - А что если у нас будет ребенок, Джефф?
   - Ох, черт побери!.. Тогда я буду самым счастливым отцом на свете,  -
шепнул мне Джефф и улетел в Америку.
   "Они жили долго, счастливо, и умерли в один день..."
   До сих пор не могу понять, почему я ему тогда  не  сказала,  что  уже
второй месяц беременна?..
   Прошло два тоскливых дня. Возвращаюсь с  Мариенплац,  бросаю  гитару,
подсчитываю выручку, принимаю душ и сажусь писать первое письмо  папе  в
Беэр-Шеву.
   Только   дохожу   до   описания   мюнхенской   квартирки   на    Гер-
цог-Вильгельм-штрассе, - как мне в ней хорошо и уютно, и вообще,  папоч-
ка, жизнь моя прекрасна и удивительна, - как вдруг  раздается  звонок  в
дверь. Открываю.
   На по