опи-
лись. Тут рядом есть одна очень приличная забегаловка.  Там,  наверняка,
раза в три дешевле.
   - Плюнь, - сказал я. - Расскажи мне лучше, как ты попала сюда, в Мюн-
хен.
   Она задумалась, ковыряя вилкой остывшую пиццу. Потом подняла на  меня
глаза и спросила:
   - А можно я начну почти с конца?..

   Часть Четвертая,
   рассказанная Катей Гуревич, - о том, как она была вынуждена  уйти  от
мамы, а потом поссорилась с папой. Но, помирившись  с  ним,  покинула  и
его...

   ... И тут он мне как дал по физиономии!.. Я кувыркнулась  и  чуть  на
заднице в коридор не выехала! Вот это да!.. Откуда у него и силы-то взя-
лись?! Такой худенький, пугливый, интеллигентный...
   - Дурак!!! - завопила я от неожиданности и боли.
   Первый раз в жизни я крикнула ему - "дурак". Но я ничего не  могла  с
собой поделать - в левом ухе звон, как с колокольни, щека  огнем  горит,
обидно до смерти!..
   - Правильно!.. Правильно, папочка! Бей  своих,  чтоб  чужие  боялись,
да?! - ору я ему, а сама вижу, что на глазах у него слезы, руки  трясут-
ся, и он вот-вот рухнет передо мной на колени и начнет меня облизывать и
просить прощения.
   И тогда, чтобы этого не произошло, чтобы я сама не рассоплилась и  не
простила его, я сознательно распаляю в себе злобную обиду  и  задавливаю
нарастающую жалость к нему:
   - Ты же ничтожество! Бездарность!.. Тебя хватило только на то,  чтобы
защитить диссертацию и уехать в Израиль!.. Кому ты нужен здесь?!  Ты  же
сгниешь в этой идиотской Беэр-Шеве! Тебе на роду написано раз  в  неделю
мыть полы в синагоге за сто пятьдесят шекелей в месяц! Ты, кандидат сво-
их кретинских наук!..
   Папа смотрел на меня широко раскрытыми от ужаса  глазами,  протягивал
ко мне трясущиеся руки и тупо, на одной ноте, бормотал:
   - Катенька... Что ты говоришь, Катенька?!..
   Господи! Боже мой!.. Что же я, действительно-то, говорю? Да как у ме-
ня язык поворачивается?! И по морде он мне дал - абсолютно  справедливо.
Нечего мне было кричать ему: "Алкоголик! Импотент! Правильно,  что  мама
послала тебя подальше!" Ну, что я за  сука  такая?!  Это  же  мой  отец!
Единственный в мире близкий мне человек... Тем более что в истории с ма-
мой папа вел себя, как ангел.
   История примитивная, банальная. Но когда она коснулась меня, когда  я
невольно стала ее участником, я напрочь забыла о том, что мне уже  давно
известны десятки таких историй. Мне вдруг стало казаться, что наша исто-
рия - уникальна, и ни с кем, никогда, ничего подобного не происходило.
   Мама - красивая, сексапильная баба с редкостно  хорошей  фигурой  для
своего сороковника и без явных внешних признаков еврейства, что  в  Рос-
сии, как известно, немаловажно. Поэтому мама - главный администратор са-
мого большого кинотеатра на Невском проспекте в Ленинграде.
   Папа - милый, слегка замухрышистый еврей-технарь с неуемной  тягой  к
разговорам об искусстве и претензиями на глубокое понимание во всех  его
областях. Поэтому папа до сорока пяти лет -  младший  научный  сотрудник
какой-то исследовательской шараги, без каких-либо перспектив на  повыше-
ние в должности и окладе.
   Я с детства очень прилично играю на гитаре (папа заставил!) и неплохо
пою.
   - Еврейский ребенок, поющий старинные русские  романсы  с  грузинским
акцентом, - это что-то невероятное! Гиньоль какой-то... -  сказал  папа,
когда впервые услышал меня со сцены на нашем школьном выпускном вечере.
   Вероятно, мама перепутала "гиньоль" с "гениальностью" и  приняла  эту
фразу как руководство к действию: тут же через  своих  блатных  знакомых
устроила меня в Институт культуры.
   Там, в течение полутора лет, я очень неплохо себя чувствовала. А бла-
годаря гитаре и Нани Брегвадзе стала достаточно популярна и любима  луч-
шими представителями мужской половины этого института. Не скрою,  многим
из них с удовольствием отвечала чувством на чувство, как  говорится,  на
всю катушку...
   Пока не произошла эта сволочная история, из-за которой  мы  с  папой,
может быть, и оказались на другом конце света - в этой  задроченной  Бе-
эр-Шеве.
   И хотя это все случилось в той, прошлой жизни, куда мне  уже  никогда
не вернуться, я вспоминаю об этой истории и по сей день с омерзением.
   Однажды зимой, под самый-самый Новый год, мама приводит к нам  в  дом
Митю - бармена из маминого кинотеатра, который всегда снабжал нас разны-
ми дефицитами - от копченой колбасы до французских колготок. И заявляет,
что с сегодняшнего дня Митя будет жить у нас.  Они,  дескать,  уже  дав-
ным-давно любят друг друга неземной любовью,  и  мама,  наконец,  решила
расставить все точки над "i".
   Она, мама, понимает, что век ее короток, и остаток жизни  ей  хочется
прожить с Митей в любви, спокойствии и уверенности в будущем, а не с па-
пой - в душной безысходности, нищете  и  тоскливом  ожидании  неопрятной
старости.
   Свои лучшие годы она отдала мне и папе - она, только она,  дала  воз-
можность папе защитить диссертацию, вскормила и вспоила меня до моих де-
вятнадцати лет, довела меня до второго курса института - короче,  поста-
вила на ноги. И теперь хочет хоть немножко пожить для себя...
   Она никого не собирается выгонять из этой квартиры, кстати,  получен-
ной тоже ею от Управления кинофикации, а не  папой,  не  умеющим  забить
гвоздь в стену. Но они с Митей обязаны начать свою новую жизнь со  спра-
ведливых и великодушных решений.
   Итак: ребенок (это я) может, если хочет, оставаться с матерью, а  Ми-
тя, несмотря на то, что он старше этого ребенка  всего  на  десять  лет,
постарается быть этому ребенку превосходным отцом.
   Папа же, в ожидании размена квартиры, может переехать к своей обожае-
мой тете Хесе. Она недавно похоронила своего мужа - дядю Йосю, и  теперь
роскошествует одна в двухкомнатной квартире на улице Бутлерова. Там  не-
подалеку есть метро "Академическая", и папе будет очень удобно ездить  к
себе на работу - всего тридцать пять минут в один конец.
   Мы с папой так и присели на задние ноги!
   Я знала, что мама не носит "пояс верности" и путается направо и нале-
во. Мы, женщины, такие вещи очень хорошо понимаем друг про друга.  Иног-
да, к сожалению, даже лучше, чем нам этого бы хотелось. Но что это будет
- Митя и что это примет именно такие формы - мне и  в  голову  не  могло
прийти!
   - Подожди, деточка... - растерянно сказал папа маме. - Но я же  люблю
тебя... Ведь двадцать один год прожито!.. Разве это можно вычеркнуть?..
   - Вам же объяснили, Саша, - с усталой снисходительностью произнес Ми-
тя.
   - Не смейте называть меня  "Саша"!!!  -  тоненько  прокричал  папа  и
взмахнул над головой кулачком.
   - Ну давайте, я буду называть вас - Александр Моисеевич. Вам от этого
будет лучше? - усмехнулся Митя.
   И мама, стерва этакая, тоже усмехнулась!
   В этот же вечер папа переехал к тете Хесе. А  я,  идиотка,  почему-то
осталась с мамой и Митей. Но ненадолго.
   Через две недели мама уехала в Москву на трехдневный семинар работни-
ков кинофикации. И Митя решил не терять времени.
   Ночью он  пришел  в  мою  комнату  с  бутылкой  шампанского  и  после
двух-трех вежливых и нежных фраз в клочья разодрал на мне ночную рубашку
и, стаскивая с меня трусики, заговорил вдруг нормальным языком советско-
го бармена из кинотеатра:
   - Ты чо, падла, кочевряжишься?! Или я не знаю, что тебя уже  пол-инс-
титута переимело!.. Ах, ты, сучонок!.. Да я тебя сейчас во все дырки ха-
рить буду, жидовочка ты моя!
   Он был очень здоровый - этот мамин Митя... Но я, с прокушенной  губой
и длиннющей царапиной на груди, все-таки вывернулась из-под него,  ухва-
тила со столика бутылку с шампанским и со всего размаха шарахнула ею Ми-
тю по башке. Кровь даже стену забрызгала!..
   Митя тут же отключился, а бутылка, как  ни  странно,  осталась  целе-
хонькой. Так что Митя был не в убытке...
   Я оделась, собрала вещи, взяла гитару и уехала на улицу  Бутлерова  к
тете Хесе и папе.
   Новый год мы встречали с папой на кухне у тети Хеси.
   Я лениво перебирала гитарные струны, разглядывала ледяное кружево  на
оконном стекле, чтобы не видеть, как плачет пьяненький папа,  и  слушала
монотонный голос тети Хеси с неистребимым местечковым акцентом:
   - Что такое настоящая еврейская жена? Что такое  настоящая  еврейская
мать? Это - настоящая еврейская мать и жена! Это - я! И если бы дядя Йо-
ся был жив и сейчас сидел бы с нами за этим столом - он бы вам все  ска-
зал... А ты, Муля (папа в паспорте - Самуил Моисеевич), знаешь, дядя Йо-
ся никогда не говорил неправды.
   Большего вруна, чем папин покойный дядя Йося, я вообще не встречала!
   - А когда еврейская мать и жена приводит в дом  какого-то  Фоню-квас,
какого-то грязного шейгица, у которого только и есть, что огромный... Не
хочу при Катеньке говорить что. Так это уже не еврейская мать и жена, а,
дико извиняюсь, - просто блядь! И если ты, Муля, думаешь, что это не бы-
ло видно с самого начала, так ты так ошибаешься, как  не  дай  Бог  тебе
ошибиться еще раз! Я еще тогда сказала твоей матери, своей сестре Сонеч-
ке, пусть земля ей будет пухом: "Соня! Мне сдается, что Муля уходит не в
те руки..." А кто меня тогда слушал? Потом родилась Катенька, дай ей Бог
здоровья и счастья! И я замолчала. Теперь мы все втроем  кушаем  один  и
тот же червивый компот...
   Я по-тихому тренькала на гитаре и думала, что это первый Новый год  в
моей жизни, когда я не рвусь в компанию, в шум, трепотню, пляски,  поце-
луи и тисканья по темным углам и парадным подъездам. Вот так - сижу себе
спокойненько на кухне, тренькаю какую-то муру собачью  и  слушаю  старую
семидесятипятилетнюю тетю Хесю...
   - Раньше я думала - нет выхода, - бубнила тетя Хеся. - Раньше я дума-
ла - надо ждать своего часа и потом сразу же лечь рядом с Йосей  на  ев-
рейском кладбище, если вы сумеете там достать для  меня  место.  Теперь,
когда у меня есть вы - я думаю немножко иначе. И Йося бы  меня  понял  и
простил. Тем более что недавно в нашем продуктовом магазине  один  такой
хорошо одетый, представительный мужчина мне сказал: "А вы-то чего  здесь
стоите, мадам? Ехали бы в свой Израиль. Там, говорят, очередей  нет".  И
весь магазин так смеялся, как будто это Райкин сказал. И  я  подумала  -
почему бы мне, действительно, не умереть там - среди евреев и  тепла,  а
не здесь - в холодной очереди за колбасой? А?..
   ...Мы похоронили тетю Хесю в сорокаградусную жару, когда  раскаленные
ветры пустыни Негева исхлестывали нашу тоскливую Беэр-Шеву.
   И были шушукающиеся евреи в кипах, и был раввин, и прекрасно пел кан-
тор, и два маленьких мальчика - синагогальные  служки  с  важным  и  пе-
чальным видом на лукавых мордочках перелистывали страницы Торы...
   Все было, как хотела того тетя Хеся.
   Единственное, что могло бы ей не понравиться - то, что папа  надрался
до изумления и заблевал всю ванную. Но кроме меня,  этого,  слава  Богу,
никто не видел. Да и тетя Хеся за последние несколько месяцев  могла  бы
уже к этому привыкнуть.
   Как это там у певца колониализма мистера Редьярда Киплинга? "Запад  -
есть Запад, Восток - есть Восток..."
   Так вот - никакого Запада. Сплошной Восток. А наша серая от пыли как-
тусно-пальмовая Беэр-Шева вообще помесь Вышнего Волочка с  окрестностями
Сухуми, как сказала однажды тетя Хеся. Но  у  нее  были  свои  довоенные
представления о Сухуми, и она могла ошибаться.
   Мы - нищие. По "совковым" понятиям - ужасно богатые нищие. У нас есть
телевизор "Панасоник", огромный американский холодильник и  фантастичес-
кая стиральная машина с программным управлением. Все это папа купил сра-
зу же после приезда, когда мы получили от министерства абсорбции  специ-
альные деньги на электротовары. Тогда еще папа  вовсю  "гулял  по  буфе-
ту"...
   Тогда ему еще казалось, что в один прекрасный день в наших дверях по-
явится Некто и скажет: "Шолом, Самуил Моисеевич! Вы же  кандидат  техни-
ческих наук! А не возглавить ли вам небольшой отдел в  нашем  исследова-
тельском институте?" И папа снисходительно согласится.
   Но шло время, иллюзии таяли, изучение иврита в ульпане оказалось нам-
ного труднее, а водка в Израиле намного дешевле, чем папа мог  предпола-
гать, и папа резко понизил планку своих претензий к жизни.
   Теперь он каждую неделю моет полы в синагоге за сто пятьдесят шекелей
в месяц - спасибо тете Хесе, это она его туда пристроила, - смотрит  две
программы советского телевидения и почти ежедневно пьет со своими новыми
приятелями - соседями по дому.
   Дом - дерьмо. Даже у нас в "совке" таких уже сто лет не  строят.  Об-
шарпанная четырехэтажная коробка с маленькими отвратительными квартирка-
ми, где зимой от стен несет промозглой сыростью и согреться можно только
при помощи трех электрических каминов. После чего в конце месяца  прихо-
дит такой счет за электричество, что хочешь тут же повеситься!
   А летом нет спасения от обморочной духоты.
   У нас в квартире две комнаты - восемь и двенадцать метров. Через  че-
тыре месяца кончается контракт и нас отсюда выпрут.  Уже  несколько  раз
приходил хозяин квартиры - сабр лет сорока - и предупреждал нас об этом.
   В меру своих познаний я пыталась переводить папе все, что  на  иврите
говорил хозяин квартиры, а папа, жалко улыбаясь хозяину, с пугливой  на-
деждой смотрел на меня и поминутно спрашивал: "Что он сказал?.. А ты что
сказала?.."
   Уходя, хозяин каждый раз спрашивал меня уже в дверях:
   - Отец совсем не понимает иврит?
   - Да, - говорила я, точно зная, что за этим последует.
   - Завтра приезжай ко мне в Юд-Алеф. Улица Моше Шарет,  четыре.  Будем
делать секс. Тебе будет хорошо и мне будет хорошо. И  твоему  отцу  тоже
будет хорошо: продлю контракт еще на полгода, - с неандертальской прямо-
той говорил хозяин и уходил в святой убежденности, что уж  завтра-то  я,
безусловно, буду лежать в его постели.
   Секс, говоришь, обезьяна израильская? Секс - это хорошо. Секс был  бы
сейчас очень ко времени, а то ведь я с  Ленинграда,  как  говорится,  на
просушке...
   Если, конечно, не считать того молоденького солдатика, которого я са-
ма заклеила на арабском шуке в наш первый  беэр-шевский  месяц.  Но  он,
бедненький, так боялся опоздать из увольнения, ему так мешал  автомат  и
так больно упирались мне в бок спаренные автоматные рожки, нафарширован-
ные боевыми патронами, что у нас с ним ничего не получилось.  Хотя,  Бог
свидетель, я ему старалась помочь изо всех сил!
   И натягивая свои форменные брючки, отряхивая колени от грязной  земли
нашего пустыря, мой первый израильский неумеха, солдат непобедимой армии
ЦАХАЛа, плакал навзрыд и что-то стыдливо причитал на непонятном мне тог-
да иврите. Через два дня его отправили на юг, в Эйлат, и я его с тех пор
больше никогда не видела.
   Так что секс мне был бы сейчас - в самый раз. Но не с  этой  же  сво-
лочью, которой мы платим триста пятьдесят долларов в месяц  за  говенную
квартиру. Ей в базарный день красная цена - двести, а он  мне  еще  секс
предлагает, засранец!
   Мы - нищие. Поэтому мы все время что-нибудь делим или умножаем на два
сорок. Это средняя цена доллара в шекелях. Мы  отнимаем  от  пособия  по
безработице (в шекелях) стоимость квартиры (в долларах), прибавляем  оп-
лату счетов за свет, газ и воду, вычитаем это из остатков  пособия  и  в
конце своих нехитрых арифметических упражнений выясняем, что денег у нас
осталось ровно на пятнадцать автобусных билетов. О "прожить" - не  может
быть и речи. При тете Хесе - она получала вполне приличную пенсию  -  мы
еще как-то сводили концы с концами, а теперь...
   Теперь папа берет у нашего дворника Наума Лифшица - бывшего  московс-
кого врача-офтальмолога (тоже кандидата наук) небольшую тачку для мусора
и катит ее к пяти часам вечера через полгорода на базар. К этому времени
арабы заканчивают торговлю овощами и фруктами и оставшееся, нераспродан-
ное бесплатно раздают таким, как мой папа. Меня  уже  тошнит  от  одного
взгляда на эти бананы и апельсины. Кстати, и на папу тоже...
   Я же беру гитару и пешком, чтобы не платить полтора шекеля  за  авто-
бус, иду напрямик через огромный захламленный  и  загаженный  пустырь  в
центр, к "Кеньону". Это такой роскошный торговый дом с кафешками, ресто-
раном, кинотеатром и подземным паркингом для автомобилей.
   Там у меня уже есть "свое" местечко. Я вынимаю  гитару  из  облезлого
футляра, оставляю алчно раскрытый футляр на белых каменных плитах и...
   Да здравствует великая Нани Брегвадзе!..
   Да здравствует дорогой товарищ Окуджава, уважаемый Булат Шалвович!..
   Низкий поклон и пусть земля вам будет пухом, как говорила  наша  тетя
Хеся, незабвенный (простите, не знаю отчества!) Александр Галич!
   Спасибо вам, родные мои. Уж минимум двадцать пять-тридцать шекелей  я
унесу с вашей легкой руки в своем клюве в этот вечер.
   А утром в большом и недорогом  беэр-шевском  супермаркете  "Гринберг"
они превратятся в замечательный кусок индюшачьего мяса,  отличную  пачку
макарон, божественную израильскую селедку, в газету "Время" для папы. Не
исключено, что если за покупками пойдет папа, он еще на эти  деньги  на-
шустрит и бутылку дешевой водки.
   Только не нужно думать, что я вот так стою у "Кеньона", как на эстра-
де, пою, предположим, "Последний троллейбус" Окуджавы или "Мы похоронены
где-то под Нарвой..." Галича, а вокруг благоговейно замерла  благодарная
толпа, потрясенная моей гитарой, моей песней, моей красотой. И с послед-
ним аккордом в гром аплодисментов вливается сладкий тугой звон сыплющих-
ся монет...
   Все совсем не так. Иногда я пою в пустоту. Иногда для  двух-трех  зе-
вак-израильтян, которые ни хрена не понимают ни одного русского слова и,
восхищенно цокая языком, с удовольствием разглядывают мои ноги в  корот-
ких шортах - точно так же, как это делают наши восточно-рыночные люди.
   Иногда собирается человек пятнадцать-двадцать. Платят из них, в  луч-
шем случае, - пять. И я начинаю новую песню...
   Но самое противное - наши недавние местечковые эмигранты. Не  потому,
что никогда не платят. Большинство из них - такие же нищие, как и  мы  с
папой. А потому, что они все время мне что-нибудь советуют: строить дома
для прибывающих евреев, взять в руки автомат и защищать их  от  арабских
террористов, на худой конец, ухаживать за маленькими детьми  и  больными
стариками... Петь все умеют, а вот заняться делом...
   Они привезли из своих Черновцов и  Мелитополей  стойкий  воинствующий
провинциализм и наглую безапелляционность:
   - Ну, таки - не Алла Пугачева...
   - Шо вы говорите?! Шо вы говорите!.. Это же позор всей нашей  алие!..
Куда смотрит абсорбция?!
   - Бедные родители! Привезли доченьку...
   - Был бы это мой ребенок, я бы ей такое показала, шо она три дня  си-
деть бы не смогла!
   - Не, вы смотрите! Она еще улыбается!..
   - А шо она плакать должна? Стоит, бесстыжая, как на паперти с  протя-
нутой рукой...
   И тогда я не выдерживаю и говорю:
   - Все вы тут - на паперти с протянутой рукой.
   Когда же я, голодная, вымотанная и осипшая, вернусь в первом часу но-
чи домой, я застану привычную картинку: доктор-дворник  Лифшиц,  папа  и
еще один наш сосед с третьего этажа - Захар, бывший гомельский  жулик  и
пройдоха, лишенный возможности жульничать из-за недавнего инсульта,  си-
дят у телевизора, смотрят первую московскую программу, пьют водку и  ре-
шают судьбу России с достаточно безопасного расстояния в несколько морей
и тысяч километров.
   Обычно я помалкиваю. Ну, сидят и сидят, черт с ними...
   Но в этот раз - то ли оттого, что я схлестнулась с нашими  бесформен-
ными, визгливыми кретинками, обещавшими, абсолютно по-советски, написать
на меня "телегу" в управление абсорбции, то ли от того, что я заработала
всего семнадцать шекелей и полтора втюхала в  автобусный  билет  (просто
уже ноги не волокли), то ли мужика у меня не было целую вечность, а  мо-
жет быть, оттого, что во мне после смерти тети Хеси вообще что-то слома-
лось, - но в этот раз я выступила по большой программе!
   -