идеть  с
вами, перекусить - запросто!
   - Тогда не надо, - сказал я. - Тогда лучше объясни, как ты узнал, что
я прилетаю. А то все это выглядит чуточку фантастически.
   - Никакой фантастики! Вчера вечером позвонил Виктор  -  помните,  тот
толстый переводчик из кинофирмы? Вы меня еще в последний день с ним поз-
накомили...
   - Помню.
   - А мы потом несколько раз встречались... Он нам кое-какие  документы
и справки на немецкий переводил. Он мне и  сказал:  "А  ты  знаешь,  кто
завтра прилетает?" Я говорю: "Не может быть!" А он говорит: "Точно! Факс
получен". И сообщает мне номер вашего рейса и отель, где вы будете жить.
Ну, я ему и говорю: "Витя! Ты скажи там в этой фирме, чтобы они свою ма-
шину не гоняли на аэродром". Я, дескать, сам встречу. Вот и все...
   Отельчик находился на Терезиенштрассе. Он был подешевле и похуже "Ро-
зенгартена", в котором я жил в августе, но это был все-таки почти  самый
центр мюнхенского Швабинга.
   Эдик затащил мои чемоданы в крохотную комнатку с  узенькой  постелью,
телефоном и душем, и деловито посмотрел на часы:
   - Значит так... Виктор просил передать, что до пяти часов  вечера  вы
свободны. А потом за вами заедут из фирмы, повезут знакомить с  режиссе-
ром и смотреть уже отснятый материал.  Вечером  у  вас  ужин  с  их  на-
чальством. Сейчас ровно десять часов. По-мюнхенски. Так  что  времени  у
вас - навалом!
   - Эдик! - не выдержал я. - Все-таки ты жуткий сукин сын, Эдик! Почему
ты мне не говоришь, что с Нартаем, с Катей, с этими вашими  стариками  -
Наташей и Петером? Здоров ли ваш танк?..
   - Я же сказал вам, что все в порядке, - рассмеялся Эдик. -  И  я  вам
потом все подробно расскажу. Не торопитесь.
   - Но хоть какой-нибудь ответ из Союза пришел?.. Появился ли, наконец,
Джефф Келли?.. И вообще, что у вас здесь происходит?! Я слышал, что  ка-
кие-то подонки - неонацисты, бритоголовое хулиганье, вроде наших  "любе-
ров", - громят общежития иностранцев, жгут дома!..
   - Ну, вы даете! - чуточку более нервно,  чем  я  ожидал,  сказал  мне
Эдик. - Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал
бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в
начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше... А мне  вы  поче-
му-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с ут-
ра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей?
   Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти
пустом еврейском ресторанчике "Манон".
   Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку "Пей-
саховку".
   Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только  ми-
неральную воду.
   - Эдик, - сказал я, прикончив свою "Пейсаховку". -  Попроси  принести
мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию.
   Эдик обеспокоенно посмотрел на меня:
   - Успеете оклематься до вечера?
   - Во сколько, ты сказал, они приедут за мной?
   - В пять.
   - Наверное, успею.
   - Вы перевели часы?
   - Да.
   - Ну, смотрите... - и Эдик заказал мне еще "доппель-водку".
   По нашим понятиям, этот "доппель" был смехотворен и, отхлебнув  сразу
половину, я сказал Эдику:
   - Давай дальше.
   - А дальше... - продолжил Эдик, - возвращаемся мы как-то поздно вече-
ром, часам к двенадцати, с Мариенплац в "Китцингер-хоф", а нас встречают
Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый  сон  видят.
Встают-то в пять утра... А тут - не спят. И оба какие-то смурные. И  Пе-
тер - трезвый, как стеклышко!
   - Эдик, - говорит мне Наташа. - Тут к тебе недавно приезжали два тво-
их друга.
   - На девятьсот сорок четвертом "порше", - мрачно так добавляет Петер.
- Белого цвета...
   А "порш" - это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на пол-
тораста марок... Тем более девятьсот сорок четвертый!
   - И оставили тебе это письмо, - говорит Наташа и протягивает мне сло-
женный вчетверо листок без конверта.
   Я разворачиваю этот листок и читаю: "Не забывай друзей, Эдик!" И под-
пись - "Саня и Яцек".
   - Один из них, такой лысый  с  круглым  лицом,  хорошо  разговаривает
по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, - говорит Ната-
ша.
   - Он и есть поляк, - говорю. - А второй?
   - А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски.
   Мои - Катька с Нартайчиком - стоят, ни гу-гу. Они уже  все  просекли,
кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас
уже в курсе была... Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я  улыбаюсь,
вроде - все прекрасно, и спрашиваю:
   - Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски?
   - Почему "немного"? - обиделась Наташа. - Я теперь  все  понимаю.  Он
сказал: "Эдик получит это письмо - очень обрадуется!" Ты, действительно,
рад, Эдик?
   - Я просто в восторге, - отвечаю.
   - Не похоже, - говорит Петер и уходит спать.
   Тут Наташа, которая понимает  все  буквально,  поджимает  губки,  как
всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит:
   - А мне они не понравились. - И со значением добавляет:  -  И  Петеру
тоже! У них были лживые глаза.
   Она так и сказала - "лживые глаза". И вслед за  Петером  отправляется
спать.
   А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как го-
ворится, "у нас с собой было".
   Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку.  Катька
бутербродов наделала. Сидим, ужинаем.
   Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку.
   - Это те самые? - спрашивает Катька.
   - Они, родимые... - говорю.
   Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и
так внимательно ее разглядывает.
   - Может быть, рассказать все Клаусу? - спрашивает Катя. - Он все-таки
полицейский. Пусть они примут какие-то меры...
   Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно - одни щелочки! А там  та-
кая злоба, что даже не по себе становится. И говорит:
   - Советский человек - он повсюду советский! Наверное, это уже не выт-
равить. Куда угодно побежит жаловаться - в профком, в партком,  в  мили-
цию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила  в
Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется... Что
же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке  -  зон-
тик! Клаус - полицейский. Ему скажешь  пять  слов,  а  он  из  тебя  еще
пятьдесят вытащит... Узнают про танк и нашим старикам так жопу  намылят,
что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы
твой Клаус здесь, в "Китцингер-хофе", круглосуточный пост установил?
   - Ладно, не выступай, - говорит ему Катька. - Я сказала  первое,  что
пришло в голову. Твои предложения?
   Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось:
   - Нет у меня сейчас никаких предложений... Я только одно знаю: мы са-
ми себя должны защитить! И стариков наших сберечь... Я за этих  стариков
кому хочешь глотку перегрызу!
   - Погодите, погодите!.. - говорю я им. - Вы-то тут при чем? Ни  Саня,
ни Яцек тебя, Нартай, никогда не видели. Они видели только танк. А  куда
этот танк подевался - они понятия не имеют. Про тебя, Катька,  они  даже
не слышали... Значит, остаюсь один я, кому они могут предъявить счет...
   - Во дурак! - говорит Катька. - А "ты" - это не "мы", что ли?
   - Ну, человек вверх ногами стоит, Катя! Несколько часов в день! - го-
ворит Нартай. - Это же никакие мозги не выдержат!.. Я  ему  сколько  раз
говорил: "Не перегружайся, Эдик..." Ему же никак не  дотумкать,  что  на
Мариенплац мы приезжаем втроем, уезжаем втроем, а когда он  работает,  я
вообще кручусь вокруг него, как вошь на гребешке! То-то нас  так  трудно
всех троих вычислить...
   - Да, - говорю. - Я об этом не подумал. Извините, ребята...
   - Ладно! Что-нибудь сообразим,  -  говорит  Нартай.  -  Иди,  Катька,
спать. Нет, подожди... Я тебя провожу. А ты, Эдик,  не  ложись  пока.  Я
сейчас...
   Он уходит провожать Катерину, а я начинаю мыть посуду. А его все  нет
и нет. Я уже начинаю было волноваться, но тут дверь распахивается  и  на
пороге возникает Нартай.
   - Ну-ка, помоги мне, Эдик.
   На одном плече у него автомат АК-47 - родной товарищ  Калашников,  на
другом - солдатский вещевой мешок. В левой руке ракетница,  в  правой  -
цинковая коробка с патронами.
   Я снимаю у него с плеча вещмешок, а он тяжеленный, килограмм на двад-
цать! Беру у него из рук коробку с патронами и спрашиваю:
   - Ты чего это сюда весь арсенал из танка притащил?
   А он вместо ответа говорит:
   - Ты с вещмешком поосторожнее! Не бросай на пол. Положи на кровать.
   Освобождается от автомата, кладет ракетницу на стол и начинает  разг-
ружать вещмешок. Вытаскивает оттуда четыре снаряженных рожка для автома-
та, картонную коробку с сигнальными ракетами и  пять  осколочных  гранат
Ф-1.
   - Ты в своем уме?! - спрашиваю.
   А он не отвечает, сопит и в мешке роется. И вдруг вытаскивает  оттуда
здоровенный пушечный снаряд! И говорит:
   - Хорошо, что я парочку холостых зарядов захватил. Глядишь, и  приго-
дятся... Я там на всякий случай орудие уже расчехлил и разблокировал.  А
один снаряд уже и в патронник заслал. С ним можно будет такой шухер уст-
роить, что все "Сани" и "Яцеки" обосрутся от страха!.. А второй вот сюда
приволок. Надо нам, Эдька, подумать с тобой, как из него мину сделать. И
установить ее на подъезде к "Китцингер-хофу". С дистанционным управлени-
ем. И запрограммировать ее только на тот белый "порш". На девятьсот  со-
рок четвертый. Сам понимаешь, я при Катьке не хотел... Одно дело -  раз-
говоры всякие, а другое - когда она реально увидит оружие.  Начнет  дер-
гаться, нервничать. А в ее положении сейчас это категорически противопо-
казано! Я помню, когда моя старшая сестра была беременна...
   А я чуть не плачу от отчаяния!
   Вы знаете, у него даже на полсекунды сомнения не возникли - можно это
делать или нельзя!.. Этот героический казахский малыш даже на  мгновение
не вспомнил - где мы, кто мы и что будет дальше. Он знал только  одно  -
своих надо защищать любой ценой!!!
   И понял я, что от глобальной беды нас теперь может спасти только  мое
волевое решение. Я как заору на него:
   - А ну, неси это все обратно к чертовой матери, джигит хуев! Не  хва-
тает еще, чтобы ты тут, в центре Баварии, в  девяносто  первом  году  из
пушки палил и дороги минировал!.. Ишь, партизан казахский  выискался!  И
только попробуй сейчас вякнуть мне про "копыта коней моих предков"!..
   А на следующий день приезжает к нам Клаус Зергельхубер  -  тот  поли-
цейский, который сохнет по нашей Катьке, несмотря на уже довольно замет-
ный ее животик, и рассказывает, что на севере Германии,  в  бывшей  ГДР,
молодые нацисты жгут и громят азилянтские вонхаймы - общежития  для  бе-
женцев из Турции, из Румынии, из Союза, из Албании.... Ну, короче, отов-
сюду, откуда обычно бегут.
   И уже есть жертвы. И даже женщины и дети. А на  такие  акции  полиции
оружие не выдают. Запрещено. Только дубинки и водометы. Ну, еще каски  и
щиты прозрачные. У нацистов же - пистолеты, ножи, кастеты!.. Поэтому уже
семьдесят четыре полицейских по кранкенхаузам  валяются.  По  больницам,
значит... А один полицейский - совсем пацан - уже умер. Его нацисты  це-
пями забили.
   Но самое главное оружие у  бритоголовых  -  бутылки  с  зажигательной
смесью. И у этой смеси русское название -  "Молотов-коктейль".  Поэтому,
думает Клаус, фашизм и коммунизм растут в одном огороде, на одной  гряд-
ке.
   - Какое счастье, что у нас в Баварии  этого  произойти  не  может!  -
восклицает Наташа. И смотрит на Петера.
   Она хоть и хозяйка в доме, хоть и орет на Петера, и постоянно пытает-
ся им руководить, но в серьезных делах для нее Петер - царь,  и  бог,  и
воинский начальник. Как Петер скажет, так и будет.
   А Петер машет рукой и говорит:
   - Может! Эта зараза родилась в Баварии в тридцать третьем  году,  так
почему бы ей не вернуться сюда в девяносто первом?
   И Клаус подтверждает:
   - К сожалению, может. Я поэтому сегодня и заехал к вам.  У  нас  есть
информация, что в Мюнхен прибыли представители северных нацистских груп-
пировок и ведут свою вонючую пропаганду среди наших идиотов.
   Смотрит так виновато на Катьку, на Нартайчика, на меня и говорит:
   - Может, посидите недельку в "Китцингер-хофе"? Не будете  мотаться  в
Мюнхен? Мало ли что... А когда напряжение спадет, я вам первым скажу  об
этом. Хорошо? Здесь у нас тоже, конечно, не безопасно... Нас очень  вол-
нует новый вонхайм у нашей станции С-банн...
   - У станции? - удивились мы. - Где это? Мы давно на электричке не ез-
дили. Как машину купили...
   - Его только две недели как построили на месте бывшего  фломаркта.  И
уже заселили беженцами из Югославии. А там - одни старики, женщины и де-
ти... Сто десять человек. И от "Китцингер-хофа" это всего два километра.
Мало ли что наци в голову придет?..
   Нартай дергает меня сзади за рубашку, шипит в ухо:
   - Ну, что, миротворец сраный? Пацифист хренов!.. Дождался?! Так и бу-
дем сидеть, дерьма в рот набравши?!
   А я уже и не слышу его.
   У меня в глазах - слепящее ферганское солнце...
   ...автоматная очередь по ушам хлещет...
   ...и тот узбечонок с ракетницей, ползущий в пыли по собственным  кро-
вавым кишкам...
   Господи, думаю, да что же это?! Да куда же от этого спрятаться?!  Ну,
есть хоть какой-нибудь тихий уголок в этом чудовищном мире?..
   Потом слышу Клаус говорит:
   - Половина этих страстей подогревается со стороны.  Отвлечь  немецкую
полицию на беспорядки, а самим в это время делать свой бизнес.  Наркоти-
ки, автомобили, оружие, сигареты... И вроде  бы  это  дело  рук  румынс-
ко-чешской и, извините,  ребята,  русско-польской  мафии.  Наши  подонки
прекрасно работают в контакте с вашими. Несмотря на основной  нацистский
лозунг - "Германия - только для немцев!".
   И в это время в кармане у Петера раздался телефонный звонок.
   Мы еще в первых числах октября с Катькой и Нартаем сбросились по  сто
марок и к семидесятилетию Петера, к шестому октября - ко дню его  рожде-
ния, купили ему в подарок радиотелефон.
   А то, мало ли, - он в коровнике, или в загоне для оленей, или колбасу
свою делает, или на тракторе где-то неподалеку от дома шурует, -  а  ему
звонят! И обычный телефон, который в доме, он, конечно, не слышит.
   Вот мы ему и подарили классный радиотелефон со складной  трубкой.  Ее
можно запросто в верхнем кармане куртки носить -  такая  она  небольшая,
плоская и удобная.
   Этот телефон в обычном магазине не меньше тысячи марок стоит! А  Нар-
тай как-то случайно познакомился с одним старым семипалатинским казахом,
который тут, в Мюнхене, уже лет сорок пять ошивается -  из  бывшего  му-
сульманского корпуса СС.
   Казах оказался хозяином небольшого радиомагазинчика у Хауптбанхофа. В
таких магазинчиках все раза в полтора дешевле...  Так  после  того,  как
Нартай с ним потрепался по-казахски, бывший эсэсовец нам  еще  процентов
тридцать скинул. Нам телефон обошелся всего  в  двести  восемьдесят  ма-
рок...
   И наш старый Петруша так влюбился в этот телефон, что  теперь  ни  на
секунду с ним не расстается. Вот этот телефон у него в кармане и  зазво-
нил.
   Петер вытаскивает трубку, раскладывает ее, и отвечает, как обычно:
   - Китцингер. Я-а! Битте...
   Слушает, что ему там в трубке говорят, смотрит в  упор  на  Катьку  и
кричит:
   - О, шайзе!.. Момент! Момент маль, еби твою мать!!! Катя!..  Это  те-
бя!.. Америка.
   И протягивает Катьке трубку. Катька вцепляется в нее двумя  руками  и
орет благим матом на весь "Китцингер-хоф":
   - Да! Да!.. Слушаю!!! - И вдруг совсем-совсем тихо говорит: - Это ты,
Джефф?..

   Часть Двадцать Третья,
   рассказанная Автором, - о том, как он лишний раз убедился,  что  даже
хорошо придуманное  кино  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с  реальной
жизнью...

   Несколько "доппель-"Пейсаховок" сделали свое черное дело,  но  уже  к
пяти часам вечера я был почти трезв и, как мне казалось, совершенно  го-
тов к знакомству с режиссером и просмотру отснятого материала.
   И в этот вечер мне все положительно нравилось!
   И молодой долговязый режиссер в джинсах, с дорогой кубинской сигарой,
чуточку провинциально играющий в Голливуд... И то, что он успел снять. И
превосходный актер какого-то гамбургского театра, исполняющий  роль  не-
мецкого инженера в далекой царской  России...  И  современные  ухоженные
германские пейзажи, выдаваемые за русские просторы прошлого века...
   И крохотный просмотровый зальчик. И то, что в этом зальчике  не  было
президента киностудии...
   И даже то, что его помощник перед просмотром  вручил  мне  конверт  с
"тагесгельд" и шепотом извинился за то, что в  связи  с  запуском  моего
сценария в производство, для фирмы наступили трудные времена  и  я  буду
получать не пятьдесят две марки в сутки, как в прошлый приезд, а  только
сорок пять... Оттого, дескать, и отельчик - не "Розенгартен".
   Даже это не смогло испортить мне настроения!
   Может быть, сказалось благотворное и сказочное  действие  старой  ев-
рейской шестидесятиградусной "Пейсаховки", помогающей  евреям,  несмотря
ни на что, сохранять неистребимый оптимизм, оставаться ироничными и  та-
лантливыми, умеющими на пустом месте нафантазировать себе рай и выжить в
кошмарном, реальном аду.
   Наверное, мне давно надо было начать пить "Пейсаховку".
   Да, где ее у нас в России достанешь? У нас и евреев-то почти не оста-
лось. Только и слышно - уехал, уехал, уехал...
   - Каждый час аренды интерьера, в котором мы будем снимать эпизод при-
езда нашего героя к царю, стоит огромных денег!  Поэтому  нам  надо  его
сократить до минимума. Но для этого мне будет необходима новая монтажная
связочка к следующей сцене, - сказал мне  режиссер  при  помощи  верного
толстого Виктора.
   О, сколько раз в жизни я это слышал!.. И как мне не хотелось кромсать
один из лучших эпизодов сценария, а потом еще и подбирать этому  мутанту
монтажные костыли.
   - Нет проблем! - тем не менее легко ответил я.
   - Тогда давайте еще раз посмотрим последний ролик, - предложил режис-
сер. - Или вы хотите сразу начать разговор по эпизоду?
   - Нет, нет... Витенька, переведи ему, что я с удовольствием  посмотрю
еще раз последний ролик! - поторопился ответить я.
   А потом по рабской привычке понизил голос и тихо спросил у Виктора:
   - У вас здесь немножко выпить негде? Буфет какой-нибудь или...
   - Здесь - нет, - тихо и с сожалением ответил мне Виктор. -  Но  после
просмотра запланирован ужин с президентом.
   - Ага... Очень хорошо! Тогда скажи им - пусть гасят свет  поскорее  и
дают последний ролик на экран.
   Джеффри Келли прилетел в Мюнхен на  следующий  день  после  звонка  в
"Китцингер-хоф".
   Было еще совсем тепло, и в аэропорту Катя встречала его в праздничном
просторном баварском платье старой Наташи Китцингер. Платье слегка скры-
вало достаточно заметный Катин живот, на котором уже месяц не  сходились
ни одни джинсы.
   Последнее время Катя даже на Мариенплац работала  в  этом  платье.  И
преуспевала, как никогда!
   Хотя выглядело это, наверное, более, чем странно - стоит этакая, явно
беременная, красивая,  молоденькая  баварочка  в  бабушкином,  абсолютно
фольклорном платье с жилеточкой и расшитым фартуком и поет  русские  ро-
мансы голосом грузинской певицы Нани Брегвадзе!
   Похудевший и осунувшийся Джефф сначала даже не узнал Катю.
   Он стоял со своей огромной сумкой в руке  и  растерянно  оглядывался,
пока Катя не подошла к нему вплотную и не сказала:
   - Джефф... Черт тебя подери, я тебя так долго ждала!..
   Джефф охнул, выронил сумку, увидел Катины глаза, Катин живот, и осто-
рожно обнял ее.
   Так они стояли долго-долго. А потом Джефф  слегка  отстранился  вбок,
положил руку Кате на живот и тихо спросил:
   - Это мое?
   - Это - наше, - ответила Катя.
   Джефф понравился Эдику еще в аэропорту. Нартаю - только ко второй по-
ловине дороги на "Китцингер-хоф".
   В машине Катя с Джеффом сидели сзади. Эдик впе