Все, детки, - сказала я ледяным голосом и  выключила  телевизор.  -
Встали, сделали дяде и тете ручкой и по домам. Быстренько.
   - Бунт на корабле, - усмехнулся Лифшиц.
   - Чтобы ребенок так разговаривал?.. - одной  стороной  рта  прошамкал
кривомордый инсультник Захар.
   А папа, растерянно улыбаясь, еще не веря в то, что он слышит, в  сла-
бой надежде, что я только шучу, неуверенно проговорил:
   - Катенька... Деточка, это же мои друзья...
   - Таких друзей - раком до Москвы не переставить, - сказала я, отобрав
у папы последнюю надежду на мое остроумие. -  Кому  я  сказала?!  Ну-ка,
быстро все марш отсюда!
   - Что происходит, Муля? - спросил Захар у папы.
   - Идемте, Захар, - осторожный Лифшиц помог встать Захару и повел  его
к выходу. - Они сами разберутся.
   Когда за ними закрылась дверь, ошеломленный папа спросил:
   - Что с тобой, Катенька?..
   Вот тогда-то я ему и сказала все, что о нем думала.
   Но, конечно, я не имела никакого права кричать ему:  "Правильно,  что
мама тебя послала подальше!.."
   Наверное, защищаясь именно от этой фразы,  он  инстинктивно  взмахнул
рукой и дал мне по физиономии. После чего и  разразилась  та  бездарная,
безобразная, грубая сцена, о которой я уже говорила.
   Два с половиной месяца я прожила в Тель-Авиве на улице  Шломо-а-Мелех
в доме для бездомных. На его фасаде, между вторым и третьим этажами, так
и было написано по-английски и по-русски:
   ДОМ ДЛЯ БЕЗДОМНЫХ
   Попала я туда совершенно случайно.
   Наутро после того отвратительного скандала с папой я взяла из  домаш-
них денег еще тридцать шекелей и поперлась на тахану-мерказит - междуго-
роднюю автобусную станцию. Там я купила за восемнадцать шекелей билет до
Тель-Авива и обратно - на четыре шекеля дешевле, чем если покупать биле-
ты отдельно.
   С собой у меня была зубная щетка, кое-какие шмоточки  из  расчета  на
два дня, парфюмерные мазилки, документы и гитара. Уж худо-бедно, а  пару
дней она меня прокормит. Переночевать же я смогу и  на  вокзале.  Ничего
страшного.
   Я не собиралась задерживаться в Тель-Авиве.  Мне  просто  нужно  было
хоть на день-два сменить обстановку, остаться наедине с  собой  и  попы-
таться понять - что же со мной такое происходит?.. Уж  больно  мерзко  я
вела себя вчера вечером!
   Я втиснулась со своей бандурой в роскошный двухэтажный рейсовый авто-
бус (все-таки гитара в футляре занимает ужасно много места!),  с  трудом
пролезла по узенькой лестничке на второй этаж и стала пристраивать гита-
ру так, чтобы она никому не сверзилась на голову.
   - Тебе помочь? - услышала я чистый иврит и обернулась.
   Ох, и хорош был этот сукин сын! Морда - глаз не оторвать... Стройный,
широкоплечий. Рукава закатаны по локоть, рубаха до пупа расстегнута,  на
загорелой шее - золотой могендовид на тоненькой элегантной цепочке.  Ну,
прямо - еврейский Ален Делон!
   - Да, пожалуйста, - ответила я на иврите. - Если не трудно...
   Он удивленно посмотрел на меня и по-русски сказал:
   - Какой прелестный,  интеллигентный  московско-ленинградский  акцент!
Откуда?
   Черт побери... Лучше бы он рот не раскрывал!  Не  перевариваю  я  эти
мягкие невытравляемые украинизмы, которыми заражен весь юг России  -  от
Горбачева до вчерашних теток у "Кеньона"... Они сегодня, наверное, стро-
чат на меня донос и спрашивают друг у друга: "Ривочка,  детка,  "абсорб-
ция" пишется с большой буквы или с маленькой?" И стокилограммовая  детка
Ривочка отвечает: "Конечно, с большой! Как Политбюро..."
   - А вы, несомненно, из Киева, да? - говорю я.
   - Из Одессы. Гриша из Одессы. А вы?
   - Ленинград. Катя...
   Через полчала, к Кирьят-Гату, я уже многое о нем знала.
   Он приехал сюда один, на разведку, сообразить "что  почем"  и  только
потом вызвать родителей. А теперь он уже второй год  звонит  и  пишет  в
Одессу, умоляя отца и мать повременить с отъездом.
   - Им по пятьдесят два. До пенсии отцу - тринадцать лет, матери -  во-
семь. А кому здесь нужен учитель ботаники из Одессы? И  как  прожить  до
пенсии? На пособие можно только умереть. И то тихо. Без  особых  претен-
зий. Одному мне их не вытянуть. Я им все это объясняю, а они мне не  ве-
рят...
   - Ты кто по профессии? - спрашиваю я и,  кажется,  перестаю  обращать
внимание на его черноморский выговор.
   - Никто. Педагогический институт, факультет английского... Потом учи-
тель в школе рабочей молодежи. Ученики все на учете в милиции. Ты им про
"Past Indefinite", а они тебе ножички показывают, объясняют,  как  лучше
кастетом пользоваться. Принес в школу  магнитофон,  произношение  у  них
ставить, - сперли... Ушел в кооператив, лепил чебуреки. Продукты исчезли
- кооператив накрылся. Грузчиком был, переводчиком на корабле, осветите-
лем в театре...
   - Сам-то какого черта приехал? - жестко спросила я.
   Он пожал плечами и грустно улыбнулся:
   - А что оставалось делать? Одесса,  которую  я  любил,  стала  просто
грязным портовым городом... Друзья разъехались, невеста бросила...
   - Такого мужика?!
   - Такого еврея. Она честно сказала: "Я очень люблю тебя, Гриша, но  я
боюсь, что скоро вас опять начнут убивать, а у меня от тебя будут  дети.
Я не хочу жить в постоянном страхе за них".
   - Молодец! Четкая девушка. Ты работаешь?
   - Да. На бензоколонке. Излюбленное место работы олим. Кстати,  я  там
иврит здорово улучшил. Иногда даже думаю на иврите. Пять лет зубрил анг-
лийский, а такого не было...
   - А где ты живешь?
   Он мне все больше и больше нравился - этот одесский Гриша!
   - О-о! Где я живу - это картинка маслом! - рассмеялся он. -  В  самом
центре Тель-Авива!.. Если тебе негде остановиться, можешь пожить у меня.
Даже без секса.
   - Это еще почему?! - возмутилась я. - Ты болен?
   - Нет, здоров. Просто боялся тебя отпугнуть.
   - Уже отпугнул.
   - Жаль...
   - А когда приглашал, надеялся и на секс? - спросила я.
   - Конечно!
   - Тогда повтори приглашение в нормальной редакции.
   Он взял мою руку в свои огромные загорелые лапищи и  негромко  повто-
рил:
   - Если тебе негде остановиться в Тель-Авиве - можешь пожить  у  меня.
Комната без удобств, но с сексом. Устраивает?
   - Очень!.. - и я поцеловала его чуть выше могендовида.
   Да, этот дом был, действительно, - картинка маслом! Ничего  подобного
по величию и убожеству я не встречала и по сей день.
   Снаружи - огромный заброшенный дворец с фонтаном и  зияющими  черными
провалами мертвых окон.
   Внутри - полуразрушенная, грязная, чудовищная ночлежка.
   И жуткий запах нищеты.
   Говорят, когда-то дом был просто великолепен! Витражи, мозаичные  по-
лы, синагога, соединяющая два высоченных здания,  лифты,  мусоропроводы,
центральное отопление - все, все это когда-то было.
   - Идем к хозяину. Это ритуал. Что не поймешь - я переведу,  -  сказал
мне Гриша. - Улыбайся и помалкивай. Зовут его Яков.
   Яков, красивый израильтянин с седой бородой, истошно орал на одну  из
своих маленьких дочерей и раздраженно тыкал пальцем в строчки Торы.
   Как только Гриша представил меня, он тут же выставил дочь за дверь  и
стал вещать хорошо отрепетированный текст:
   - Этот дом построил мой отец и организовал в нем "Агудат  Рафаель"  -
общество для бездомных. Я беру с жильцов минимальную плату.  Но  если  у
человека нет денег - он может здесь жить и так.
   - Врет, - по-русски заметил Гриша.
   - Бездомный - это человек, у которого нет  родных,  нет  друзей,  нет
протекции. Ему некуда идти, кроме нашего дома. Здесь  его  семья.  Здесь
живут израильтяне, эфиопы, русские...
   - Русские - это мы с тобой. В Союзе мы были евреи, а здесь мы - русс-
кие, - Гриша сделал вид, что переводит мне слова Якова.
   - Никаких контрактов о найме жилища, - продолжал Яков.  -  Ты  можешь
вылететь отсюда в любой момент - за ссору с соседями,  за  пьянство,  за
что угодно. Но и я не требую никаких документов. Вот я сейчас просто за-
пишу тебя в свою книгу - и все! Это не гостиница - это дом  для  бездом-
ных. Хочешь вселиться - сам приведи комнату в порядок. Не сливается вода
в туалете - почини. Нет воды ни в бачке, ни в раковине? Сходи на  первый
этаж, там еще, кажется, есть вода. Набери и смой свой  горшок.  Наберешь
побольше - заодно и помоешься. Ах, у тебя нет такой большой посуды?  Это
уже твои проблемы. Вместо стекла в окне фанерка, а на  полу  лужи  после
дождя? Заделай дыру в потолке, купи стекло, вставь его, и тебе  покажет-
ся, что ты уже член кнессета. И всего за четыреста шекелей! Делим на два
сорок и получаем сто шестьдесят шесть долларов. Где  ты  еще  в  Израиле
найдешь крышу над головой за сто шестьдесят шесть долларов?!
   - Вот тут он прав, - по-русски сказал мне Гриша.
   Вскоре я стала своим человеком и в доме (двух старших дочерей Якова я
учила играть на гитаре), и среди тучи уличных музыкантов.
   Я пела на Алленби, пела на Дизенгофе, в парке Яркон... Мои песни  от-
лично звучали в подземном переходе напротив рынка Кармаль, где я  неожи-
данно обнаружила спасительную прохладу и превосходную акустику.
   Моталась я со своей гитарой и в Яффу, и в Рамат-Ган, и в Бат-Ям, и  в
Петах-Тикву...
   Меня гоняли с места на место хозяева лавочек и магазинчиков -  одному
я мешала разговаривать по телефону, второму загораживала рекламу... Но я
не сдавалась. Я насобачилась весело огрызаться  на  добротном  иврите  и
продолжала вкалывать как папа Карло!
   День на день не приходился, но минимум  сто-сто  двадцать  шекелей  я
каждый вечер приносила в нашу конуру, в "Дом для бездомных". А однажды я
была вынуждена позвонить на бензоколонку  и  попросить  Гришку  приехать
после работы за мной к фонтану Дизенгоф. Мне просто не под силу было та-
щить домой и гитару, и пластиковый мешок с четырьмя  килограммами  медя-
ков! Единственное, что примиряло меня с весом этого мешка,  что  медяков
там было шекелей на полтораста!
   К ночи у меня садился голос, я начинала сипеть и хрипеть, и мой  бед-
ный одесский Ромео, вместо обещанного секса, вынужден был варить мне ка-
кие-то полоскания, чтобы на следующий день я снова была в форме.
   Он сопротивлялся, но я настояла на том, что вхожу в  половинную  долю
оплаты за комнату. Но и он потребовал, чтобы пятьдесят шекелей в день  я
откладывала и хранила бы их у Якова.
   - Нашу комнату может открыть любой байстрюк, - сказал он. - А у  Яко-
ва, как в швейцарском банке. Тем более что он тебя нежно полюбил и  уго-
варивает меня жениться на тебе.
   - Почему бы тебе не внять разумному совету пожилого человека? - спро-
сила я.
   - А правда, почему бы?.. - рассмеялся он.
   Но я знала, что этого не произойдет.
   К тому времени мой Гришаня нашел одну русскоязычную хитрую  адвокатс-
кую контору, занимавшуюся незаконной репатриацией новых переселенцев.  Я
даже несколько раз съездила вместе с ним на улицу Ха-Негев в эту  конто-
ру. Просто так, за компанию.
   Дело в том, что ни один вновь прибывший олим хадаши  не  имеет  права
покинуть Израиль, не выплатив долга банку "Идуд". Это те деньги, которые
мы получаем на обзаведение при первых шагах по земле предков.
   Задача этой конторы - ликвидировать твой долг банку, примерно  в  де-
сять тысяч шекелей, и всего за две тысячи получить для тебя  заграничный
паспорт через своих людей в Министерстве внутренних дел.
   Охотнее всего такие конторы переправляли желающих смылиться из Израи-
ля в южно-африканские края. Там требовался английский язык, что и  прив-
лекло моего Гришечку. А по заверениям хозяев конторы, Иоганнесбург и его
окрестности буквально рыли копытом землю от  нетерпения  увидеть  вас  в
числе своих счастливых сограждан.
   Гришка сразу же предложил мне поехать с ним, но в глазах  моих  вдруг
возник мой слабый, одинокий, обиженный мною, несчастный папа и, помнится
мне, я нашла какую-то непринужденную и веселую форму отказа.
   Дней за десять до того я позвонила Лифшицу в Беэр-Шеву. В нашем  доме
телефон был только у него. Я извинилась перед Лифшицем за тот вечер, уз-
нала, что папа жив-здоров, и попросила передать ему, что у меня все, все
в порядке...
   Через два с половиной месяца после того, как я на беэр-шевской  таха-
не-мерказит купила автобусный билет в Тель-Авив и обратно,  я  возвраща-
лась домой, к папе. По тому же билету!
   Я везла с собой (страшно сказать!) три тысячи двести шекелей,  упако-
ванных в специальную полотняную сумочку с пояском, которую мне сшила же-
на Якова - хозяина "Дома для бездомных". Поясок застегивался  на  талии,
прямо на голое тело, и сумочка плотно прилегала к животу под майкой, под
джемпером, под курткой. Так что обокрасть меня можно было только при по-
пытке склонения к греху.
   За время пребывания в Тель-Авиве я слегка обросла барахлишком, а кро-
ме всего прочего, я везла папе бутылку настоящего  "Баллантайна"  и  ка-
кие-то дурацкие, смешные подарочки для Захара и Лифшица.
   Во искупление нанесенных обид, мне - богатой, счастливой  и  раскаяв-
шейся - так хотелось устроить им небольшой семейный фестиваль с  дорогой
едой, с благородными напитками и двумя очаровательными израильскими пес-
нями на иврите, которые я специально выучила для этой встречи.
   С Гришкой мы договорились, что через неделю я на пару дней подскочу в
Тель-Авив, проводить его в Южную Африку.
   ...У дверей нашей квартиры я опустила на каменный пол лестничной пло-
щадки гитару и тяжелую сумку, размяла занемевшие  пальцы  и  достала  из
кармана куртки свои ключи.
   Из-за тонкой входной двери слышно было, как Миткова читала новости по
московскому телевидению.
   Я всунула ключ в замочную скважину и  попыталась  открыть  дверь.  Не
тут-то было - ключ даже не поворачивался в скважине. На всякий случай  я
еще раз глянула на табличку с квартирным номером - не ошиблась  ли  я  в
запарке, не проскочила ли я на радостях этажом выше, не ломлюсь ли  я  в
чужую квартиру? Нет, ошибки не было.
   Я снова попробовала открыть дверь - безрезультатно. И тогда я  нажала
на кнопку звонка.
   Послышались шлепающие шаги, дважды щелкнул замок, дверь распахнулась,
и передо мной возникла пьяная, красивая, но сильно потасканная баба  лет
тридцати пяти, в моем старом махровом халате.
   Она недобро оглядела меня осоловелым глазом и хрипло спросила:
   - Вам кого?
   - Мне? Папу... Самуила Моисеевича... - растерялась я.
   - Муля! К тебе! - крикнула эта баба и ушла в  комнату,  оставив  меня
стоять на лестничной площадке.
   - Видишь ли, Екатерина... - замороженным голосом сказал  сильно  под-
давший папа, когда мы уже втроем сидели за столом.
   Не "Катя", не "Катюшка", не "деточка", как он обычно называл меня всю
жизнь, а "Екатерина".
   - Видишь ли, Екатерина, мы с Лилечкой решили сменить замок. Тот, если
помнишь, можно было шпилькой открыть. А с тех пор, как  Лилечке  удалось
продлить контракт на нашу квартиру еще на год...
   Я усмехнулась и живо представила себе, каким образом ей это  удалось.
Интересно, сколько же раз пришлось ездить бедной Лилечке в  Юд-Алеф,  на
улицу Моше Шарет к этому вонючему сабру, чтобы продлить наш контракт еще
на целый год?
   От напряженной ситуации Лилечка слегка протрезвела, и я вдруг  увиде-
ла, что она превосходно сечет, что я про нее все понимаю! И с  этой  се-
кунды я становилась для нее - "врагом номер один". Наверное, я и раньше,
когда жила в Тель-Авиве, была для нее врагом  -  возможным  разрушителем
того, что она создала здесь за последние два месяца. Но тогда я была для
нее врагом мифическим, неясным, - некоей юной взбалмошной особой,  кото-
рую при необходимости можно будет в два счета поставить на место. А  те-
перь она увидела меня воочию и поняла, что это будет не так просто...
   - Лилечка - киевлянка, она уже здесь пять лет и замечательно  говорит
на иврите, - услышала я папу. - Мы с Лилечкой люди одинокие, и ты,  Ека-
терина, должна понять...
   - Конечно, конечно!.. - я поторопилась улыбнуться как можно  доброже-
лательней. - А где Захар? Лифшиц?.. Я им тут кое-чего привезла...
   Лилечка выпила неразбавленного "Баллантайна", закурила  и  демонстра-
тивно уставилась в экран выключенного телевизора.
   - Захар в больнице. Второй инсульт, - сказал папа. - Лифшица я не ви-
дел уже больше месяца. По-моему, он готовится к каким-то своим врачебным
экзаменам.
   - Вы работаете? - спросила я Лилечку.
   - А на что бы мы жили? - ответила она и налила себе еще виски.
   - Лилечка сотрудничает с отделом культуры при нашей абсорбции, - пос-
пешил пояснить папа. - Экскурсии,  консультации,  самодеятельность...  У
нее там прекрасное положение!
   - Не ой-ой-ой, не ай-ай-ай, но жить можно, - хрипло сказала Лилечка и
пустила первый пробный шар. - Кстати, Катя... Вы разрешите мне  вас  так
называть?
   - Да, да, пожалуйста! А мне вас называть "Лилечка" или "мама"?
   - Екатерина! - папа испуганно посмотрел на Лилечку.
   - Все, все. Молчу! - быстро сказала я и повернулась к Лилечке.  -  Вы
что-то хотели мне посоветовать?
   Она нервно растерла окурок в пепельнице:
   - Боже меня сохрани! Ничего особенного. Просто мне сдается,  что  все
эти ваши блям-блям на гитаре и песни на улицах уже пора  кончать.  Вы  -
человек взрослый, и о дальнейшей жизни нужно очень серьезно подумать.
   - Конечно, конечно! - снова согласилась я. - Ближайшее время я только
об этом и буду думать...
   Ночью, когда Лилечка спала глубоким пьяным сном в большой  комнате  -
то всхрапывая басом, то подвывая тоненько и визгливо, мы с папой, с моим
папой, полуодетые, обнявшись сидели на кухне и ревели в три ручья.
   - Прости меня, Катюшечка... Прости меня, солнышко... Деточка,  прости
меня!.. - захлебывался в рыданиях папа.
   - Что ты, папочка... Дорогой мой, любименький!.. Ну, что ты?! -  шеп-
тала я ему сквозь слезы и целовала его руки. - Успокойся, миленький! Это
я, я во всем виновата, сучка я этакая!.. Не надо было  мне  уезжать!  Не
надо...
   - Она хорошая... Только выпивает немножко. Вы еще обязательно  подру-
житесь! А то ведь я все один и один. А вокруг все  чужое.  Все  чужое...
Пойми меня, умоляю тебя, Катюня!..
   - Конечно, конечно, папулечка... Успокойся.
   Трясущимися руками я накапала в рюмку корвалол, разбавила водой и да-
ла ему выпить. Он залпом опрокинул рюмку, уронил голову на кухонный стол
и снова безутешно зарыдал, приговаривая:
   - Господи, Боже милостивый! Что же я делаю?!  Что  же  я  делаю,  Ка-
тенька?..
   А я целовала его лысеющую макушку, гладила его мокрое от слез лицо, и
шептала ему:
   - Ничего, все образуется... Все будет хорошо...
   Для себя я решила все. Решила твердо и бесповоротно.
   Я съездила в "Сороку", нашу беэр-шевскую больницу, - к Захару.  Поси-
дела у него часа полтора, помогла санитаркам перестелить под  ним  изга-
женные простыни, сама перевернула его на живот и протерла  ему  спину  и
задницу какой-то пахучей жидкостью, чтобы не было пролежней.  Все  пыта-
лась понять, что он хочет мне сказать. Но так и не поняла, как ни всмат-
ривалась в его глаза, оставшиеся живыми в этом большом и уже мертвом те-
ле.
   И на прощание сказала Захару то же  самое,  что  шептала  тогда  папе
ночью на кухне:
   - Ничего, все образуется... Все будет хорошо...
   Один вечер я просидела в семействе Лифшица, где все деликатно говори-
ли о чем угодно, только не о папе и Лилечке, и дворник Лифшиц  показывал
мне горы учебников и вопросников по офтальмологии, фармакологии и  общей
медицине на иврите, которые ему нужно выучить,  чтобы  подтвердить  свой
советский врачебный диплом.
   Уходя, я и Лифшицу почему-то сказала:
   - Ничего, все образуется... Все будет хорошо...
   За четыре дня я провернула гору дел - я получила все необходимые  бу-
маги в банке, в управлении абсорбции и еще в двух-трех конторах.
   В роскошном и дорогом "Суперфарме", неподалеку от нашего дома, я  ку-
пила для папы самый модный бритвенный станок "Жиллет-Сенсор", две  пачки
запасных лезвий, пену для бритья и  большой  флакон  мужского  одеколона
"Boss". Заплатила кучу денег и оставила весь этот пижонско-миллионерский
набор прямо на тел