я утром в магазин успел сходить".
     - Спасибо. И за молитвы, и за приют, и за рассказы ваши интересные.
Отец Владимир молча кивнул в ответ. Он явно думал о чем-то для него важном.
     - Михаил, можно я вас спрошу? Есть у меня сомнение одно, я все не решался его высказать.
     - Даю слово, отец Владимир, что я не обижусь.
     - Ну и хорошо. Яко Бог судия есть: сего смиряет и сего возносит... Так вот, не совсем я все-таки
понимаю, зачем вы пешком отправляетесь Россию посмотреть? А она везде - Россия. Эта улочка,
которой мы идем, - это тоже Россия. И если Бог захотел, чтобы я здесь нес свой крест, я его буду
нести здесь... Вы тяжко больны...
     - Отец Владимир, простите, что перебиваю, я все понял. Очень может быть, что ваши сомнения
верны, а может - нет. Не знаю. Пусть мне и вам на этот вопрос ответит дорога. Мне один хороший
человек тетрадку дал с цитатами из святых отцов. Есть там слова Тихона Задонского, уж больно они
мне на сердце легли: "Всяк человек, живущий на земле, есть путник".
     - Правильно.
     - А я... считайте, что глупый человек, все принимаю еще и буквально. Вот мы вчера с вами на
высоком берегу Нугри сидели, закат чудесный видели. Вы поверите мне, если я скажу, что последний
раз закат солнца видел лет пятнадцать тому назад?
     - Не может быть! А что, в Москве разве нет закатов? - простодушно спросил священник.
     - Есть, конечно. Только квартира моя находилась на втором этаже, а перед моим домом стоит
громада в четырнадцать этажей. Вот ее я и видел - и утром, и вечером.
     - Вот как...
     - Да. Вы сказали, что везде можно крест свой нести...
     - Везде.
     - Тем более, не мне выбирать. Но хочется найти место, где я буду закат видеть, хоть совсем
недолгое время - год или месяц, но все-таки видеть.
     - Понимаю вас, понимаю. Но сейчас время такое... непростое.
Киреев улыбнулся. Они уже стояли на центральной улице Болхова, и Михаилу Прокофьевичу не
терпелось начать свое путешествие.
     - Я запомнил, как вы сказали мне вчера: "Аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко
Ты со мною еси, жезл твой и палица Твоя, та мя утешиста".
     - Это не я сказал.
     - Не вы?
     - Я только повторил эти слова. В том-то все и дело: их легче повторить, нежели жить по ним. Они
веры требуют, огромной веры - хотя бы в горчичное зерно. Вчера я увидел святую икону и...
воодушевился. А ночью... молился я, одним словом. И сомнения меня обуяли. Получается, что это я
вас в путь, ну, подтолкнул как бы. А я не знаю силы веры вашей.
Киреев молчал. Отец Владимир встрепенулся:
     - Вы обиделись на меня?
Михаилу Прокофьевичу захотелось обнять этого чудесного человека. Но он постеснялся своего
порыва.
     - Нисколько, отец Владимир... батюшка. Вы все правильно сказали, а разве на правду обижаются?
Слаба моя вера, но... - и Киреев вдруг неожиданно повторил с каким-то мальчишеским упрямством:
     - "Не убоюся зла, яко Ты со мною еси".
     Отец Владимир обнял его - порывисто и неуклюже:
     - Вот и славненько... Но если будет трудно сверх меры - возвращайтесь без стыда, я буду вас
ждать. Побываете у отца Егора - и возвращайтесь. А сейчас давайте я благословлю вас на дорожку.
Киреев смутился:
     - Я не знаю, как это.
     - Очень просто: левую руку корабликом сюда, правую на нее... во имя Отца и Сына и Святаго Духа
да благословит тебе, раб Божий Михаил, Господь в сей час и грядущий.
Впервые в жизни Киреев получил благословение у священника, впервые поцеловал у него руку.
     - Еще раз спасибо вам, батюшка. Просьбу одну можно?
     - Говорите.
     - Нет, это вы скажите мне на дорожку что-нибудь из Псалтыря. Красиво - и к месту все
получается...
     - Не хвалите. Не моя это мудрость, заемная... Что же сказать? - Отец Владимир принял важный вид,
поднял указательный палец кверху и произнес: - "Заповедь Господня светла, просвещающая очи.
Страх Господень чист, пребываяй в век века: судьбы Господни истинны, оправданы вкупе,
вожделенны паче злата и камене честня многа и слаждшая паче меда и сота". Перевести?
     - Не надо. Прощайте, батюшка.
     - Ангела-хранителя вам в дорогу.
Таким и запомнился Кирееву отец Владимир Дрозд. Когда шагов через тридцать Михаил Прокофьевич
обернулся, священника он не увидел.
     Первые пять километров Киреев прошел в хорошем темпе и самом веселом расположении духа. Шел
он по узкой бетонке. Плиты бетонные были уложены безобразно: дорога больше подходила для
испытания машин на прочность, нежели для обыкновенной езды. Впрочем, Киреева это мало касалось:
он в основном шел по земляной обочине и смотрел по сторонам. Может, Киреев что-то и не понимал,
но, вспомнив слова священника: "Редкие деревушки, унылые поля, глубокие овраги, рощицы -
жалкие остатки былых лесов", не согласился с ними. Да, редкие деревушки, овраги, поля и рощи. Но
почему унылые? Дорога то спускалась вниз, к очередному ручью или речушке, то поднималась вверх,
пусть не круто, но все-таки ощутимо для Киреева. Мысленно он сравнивал красоту этих мест России с
лицом девушки, не красавицы, но очень милой. И чем добрее и скромнее девушка, тем она
обаятельнее. Киреев понимал, что сравнение банально, но ему оно понравилось. И на самом деле, не
уныние, а радость вызывали у Михаила Прокофьевича слегка тронутые первой зеленью леса и рощи, а
деревушки, казалось, так уютно расположились вдоль ручьев и речушек, что не уныние, а умиление
царило в сердце нашего путника.
     Но постепенно идти становилось все труднее и труднее. Боль в желудке, сначала тупая и ноющая,
становилась все острее и сильнее. В руках и ногах появилась какая-то вялость. Дыхание стало
прерывистым. К горлу подступила тошнота. Боль из области желудка распространилась на пах,
поясницу и даже почки. "Неужели это метастазы?" - подумал Киреев, и уже забытый страх тихо-тихо
вполз в его сердце. Тошнота стала нестерпимой. Он отошел в придорожные кусты. Пытался вызвать
рвоту - ничего не получилось. Надев рюкзак, Киреев поплелся дальше. До Спас- Чекряка было еще
шагать и шагать, а у него вдобавок ко всем несчастьям стала кружиться голова. Только сейчас до
Киреева дошел весь ужас его положения, все безумие его поступка. Сердце, как молот, лупило по
грудной клетке, и в каждом ударе Михаил Прокофьевич слышал: "Романтик хренов. Романтик
хренов". А затем: "Вернись! Вернись!" Он вспомнил слова отца Владимира: "Но если будет трудно
сверх меры - возвращайтесь без стыда". Вот сейчас - трудно сверх меры или просто трудно?
А боль, словно услышав его сомнения, стала жуткой. Киреев остановился, глотая воздух. Чтобы как-то
отвлечься, он достал карту. Дорога в очередной раз спускалась к речушке. Судя по карте, это была
(или был) Машок, а деревушка называлась Бабенка. До Спас-Чекряка оставалось километров восемь-
десять. Может, доехать? Но дорога стала совсем безлюдной, и машины если и попадались, то
навстречу.
     Кое-как дойдя до деревни, Киреев перешел мост и свернул к речке. Сбросил рюкзак, снял кроссовки и
носки. Подвернув штанины брюк, вступил в холодную воду. Дно речки было каменистое, струи
прозрачны. Летали стрекозы, лягушки, совершенно не боясь, глядели на него. Ноги горели, и потому
вначале обжигающий холод воды был даже приятен, но потом ноги буквально свело. Выйдя на берег,
Киреев понял, почему так холодна вода. Под самым пролетом моста с небольшого пригорка в речку
впадал родник. Михаил Прокофьевич вновь пожалел, что не взял с собой ни спальника, ни одеяла.
Молодая травка еще не была густой, земля еще не прогрелась. А ему так хотелось свернуться
калачиком и уснуть. И чтобы все это: боль, тошнота, жуткая слабость - все осталось по ту сторону
сна... Но Киреев мог только сесть на рюкзак, согнувшись от боли пополам. Журчал родник, плескались
в речке лягушки, изредка в сторону Болхова проезжали машины, а он все сидел, согнувшись. Сидел
час, второй, третий... Неожиданно остановилась машина. Из нее вышел мужчина с пустой бутылкой в
руках. Уверенно - видно, местный - направился к роднику. Увидел Киреева:
     - Турист?
     - Вроде того.
     - В какие края путь держишь?
     Кирееву стоило немалого труда отвечать незнакомцу, но быть невежливым не хотелось:
     - Да так, ищу, где места красивее.
     - Понятно.
     - А вы в Болхов едете?
     - Туда. Могу вас подвезти.
Вот только сейчас Киреев понял, что такое настоящее искушение. "Возвращайтесь без стыда". Минут
через сорок он будет в уютном доме отца Владимира, они сходят на берег Нугри, попьют чая. Завтра
можно найти машину до Спас-Чекряка, набрать святой воды, опять вернуться и поехать во Мценск.
Оттуда ходит электричка до Тулы. Контейнер уже пришел, можно будет заняться обустройством дома
на Тихоновской горе.
     - Ну так что, поехали?
     - Спасибо вам. Правда, спасибо. Но я хотел сегодня в Спас- Чекряк попасть.
     - К отцу Егору? И то дело. Ну, в добрый час. Идти вам недалеко осталось - километров шесть.
Человек так же быстро исчез, как появился. Легко сказать, недолго идти осталось. Киреев с тоской
смотрел, как легковушка поднималась вверх на гору. Смотрел долго, покуда она не исчезла из виду.
Неожиданно ему вспомнились слова Экзюпери о том, что действие спасает от голода, холода и даже
смерти. Что он сидит, согнувшись? Киреев достал из рюкзака тетрадь и стал писать. Еще в Москве он
решил вести в пути дневник. Михаил Прокофьевич стал писать, не заботясь о красоте стиля, не
подбирая слова. Писал о дороге до Болхова, о храме, где венчался Иоанн Грозный, о девочке Маше и
отце Владимире. И еще о розовом кусте на берегу Нугри... Незаметно он увлекся. И даже записал
рассказ священника о том, как к отцу Егору пришла бедная женщина, пришла за помощью, ибо он, как
мог, помогал страждущим людям. Киреев писал: "Бросилась женщина в ноги к отцу Егору: "Помоги,
детей кормить нечем!" Богачом отец Георгий Коссов так и не стал, а деньги ему приносили - кто
жертвовал на храм, кто просил молиться за свою душу. Он протянул женщине двадцать рублей:
"Возьми, купи себе корову, прокормишь детишек". Женщина с благодарностью взяла деньги, хотя и
сомнение вдруг родилось: неужели батюшка не знает, что корову за такие деньги не купить? Только
вышла от священника, навстречу - мужик, гонит на веревке корову. Оказалось, ведет он ее
продавать: коров в хозяйстве три, а сена мало приготовил. "А за сколько продашь?" - спрашивает
женщина. Мужик отвечает: "Да хоть за двадцать рублей отдам, чем в город за семнадцать верст
сейчас идти". Короче, сладились они. Женщина приходит домой, а вскоре вся деревня знала о том,
что с ней случилось. И одна соседка позавидовала ей и хотя имела уже двух коров в хозяйстве, но все
равно пошла к старцу с той же просьбой, мол, дай денег, нечем детей кормить. Отец Егор помолчал-
помолчал, затем достал восемнадцать рублей: "Возьми, сдашь шкуры от своих двух коров, добавишь
эти деньги - и справишь себе коровенку". Та удивилась: какие шкуры? - коровы живые-здоровые в
стойле стоят, но деньги взяла. А пришла домой, бежит дочь навстречу: "Мама, коровы наши
околели". Люди качали головами: "Наказал Бог за жадность".
Близился вечер. Боль не утихала, но вновь сосредоточилась только в желудке. Привыкнуть к ней
нельзя, научиться терпеть, оказывается, можно. Да и привал пошел на пользу. Медленно Киреев
поплелся в гору...
     Когда он дошел до Герасимова, на поля уже ложились сумерки. Не доходя до первого дома свернул в
сторону. Хорошая полевая дорога минут через двадцать привела его на поляну. Вокруг - то ли лес, то
ли старый сад, то ли околица деревни. Могилку он увидел сразу. На памятнике та же фотография, что
и у него. Киреев поклонился могилке, посидел возле нее с десяток минут, а потом решил поискать
родник. Над миром уже блестели своим равнодушным и прекрасным светом звезды. Где-то лаяли
собаки, кричала сова. Михаил Прокофьевич растерялся. Он то натыкался на стену прошлогодней сухой
травы, то упирался в какие-то развалины. Стало ясно, что найти родник самому - затея бесполезная.
Вдруг он увидел огонек. Сил будто прибавилось. Не разбирая пути, он добрался до маленького
домика. Откуда-то из кустов на Киреева бросилась собака. Все попытки утихомирить ее приводили
собаку в еще большую ярость. Когда он подошел к двери и постучался, псина хватанула его кроссовку.
Дверь открылась. На пороге появился высокий седой старик.
     - Вам кого?
     - Сейчас скажу, собаку сначала отгоните.
Дед так же невозмутимо бросил:
     - Шарик, на место.
Шарик мигом прекратил лаять, но, отойдя в сторону, продолжал рычать.
     - Так вам кого? - вновь спросил старик.
     - Не подскажете, как мне найти родник отца Егора?
     - Подождите, я только возьму фуфайку и сапоги обую.
Так Киреев познакомился с бывшим директором чекряковской школы Сергеем Сергеевичем.

     Глава двадцать шестая

     Жизнь штука презабавная. Не зря наши предки сложили пословицу: "Мы предполагаем, а Бог
располагает". Как легко люди строят планы, ставят перед собой задачи, заранее предвкушая
благоприятный для себя результат. Когда же нас настигает неудача, мы начинаем искать виновных.
Среди "подозреваемых" - кто угодно, только не мы сами...
Киреев, решивший извлекать уроки из нового своего бытия, быстро пришел в душевное
равновесие после злоключений первого дня пути. Он понял, что был слишком самонадеян. Во всем,
начиная с подготовки своего путешествия, заканчивая последним разговором с отцом Владимиром. А
поразмыслив, Михаил с благодарностью принял итоги первого дня пути: и то, что он в конце концов
дошел до Спас-Чекряка, и то, что нашел могилку отца Егора и святой источник. Он был счастлив, что
утихла, пусть немного, боль. Но теперь Киреев знал: нельзя ни себе, ни другим говорить о том, как ты
поступишь в той или иной ситуации, что будешь делать завтра. Взять, к примеру, боль. Готовясь к
путешествию, Киреев исходил из того состояния, в котором находился. Да, оно было не блестяще, да,
его мучили тошнота и приступы ноющей боли. Но с чего он взял, что так будет завтра? Еще у моста
Михаил вспомнил про книгу о хосписе, которую ему как-то дала Наталья. В книге описывалось
состояние онкобольных в последней стадии: без помощи других они не могли даже есть. Если это
ждет его, то надо спешить. И с благодарностью принять все, в том числе и боль. Ведь те двадцать два
километра, что он одолел, - это пусть маленькая, но победа... Позже в "Новом Завете" Михаил
наткнется на слова из послания апостола Иакова, которые настолько впечатлят его, что он выпишет
их в свою тетрадь: "Теперь послушайте вы, говорящие: "Сегодня или завтра отправимся в такой-то
город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль". Вы, которые не знаете, что
случится завтра: ибо что такое жизнь наша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий.
Вместо того, чтобы вам говорить: "Если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или
другое", вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло. Итак, кто
разумеет делать добро и не делает, тому грех".
Совсем другое настроение было у компании в "Саабе". Сначала Юля и ее новые друзья спокойно
относились к тому, что о бородатом страннике никто не слыхал, но чем ближе они подъезжали к
Болхову, тем сильнее нарастали раздражение и нетерпение.
     - Мне эти деревни сниться будут. Наизусть выучил, - пожаловался Шурик. - Слышь, Юль, проверяй
по карте: Глазуново, Карандаково, Тулянский, Тельчье, Белый Колодец, Лыкова.
     - Вознесенский пропустил.
     - Вознесенский, Лыкова, Однолуки.
     - Молодец.
     - А сейчас проезжаем Васькова, - обернулся к ним Гнилой.
     - А почему не Васьково? - полюбопытствовал Бугай. - Так вроде правильнее. Может, ошибка?
     - А почему Лыкова, а не Лыково? Ладно, выходим. - С этими словами Шурик открыл дверцу.
Но и в этой деревеньке о Кирееве никто ничего не слыхал. Впереди уже виднелись пригородные
слободы Болхова. После небольшого совещания было решено, проскочив этот городишко, километров
20-25 проехать по белевской дороге. Больше, резонно решили охотники за иконой, Кирееву за день
не одолеть. Так они и сделали, даже перевыполнив план, и доехали до Белева. Будто в воду канул
бородач. В Болхов "Сааб" вернулся, когда уже стемнело.
     - Хорошо, что хоть гостиница в этом паршивом городишке есть, - заметила Селиванова.
     - Повезло, - процедил сквозь зубы Бугай.
Но оказалось, что им действительно повезло. Завтра должен был открыться рынок, а потому
гостиница работала, в отличие от будних дней недели. Когда же дежурная, которую Юльке удалось
разговорить, сказала, что в городе видели бородатого незнакомца с рюкзаком, настроение у компании
сменилось на противоположное. Юлька даже узнала, что приезжий ночевал у местного священника,
отца Владимира.
     - Шурик, - позвала Селиванова напарника. - У меня плитка шоколада лежит, тащи ее сюда. Я
тетку до конца раскалывать буду, а вы устраивайтесь.
     - Молодец, - похвалил Шурик, - работай. А то, может, рванем к священнику? Вдруг этот еще у
попа?
     - Это паршивый, маленький, но все же город. Если они приезд одного человека заметили, то наш
тем более.
     - Понял, - хмыкнул одобрительно Шурик. - Брать в поле будем.
Особенно обрадовался известию о том, что Киреев был, а возможно, еще находится в Болхове,
Гнилой.
     - Это же настоящая охота, сафари. Когда добыча тебе сама в руки лезет - неинтересно. А я азарт
люблю. Чтоб добыча хитрая была, сильная.
     - Думаешь, он такой? - выпивая очередной стакан "Русской", спросил Бугай.
     - Не знаю. Но уже интересно становится. Мы думали, он нам сам в рученьки придет, нате, мол,
берите меня, а мужика поискать надо.
     - Завтра возьмем.
     - Думаешь? - переспросил Гнилой. - Во мне уже охотник сидит. Чую: у мужика логики нет. Мы его
на одной дороге ищем, на другой, а он...
     - А он на третьей, - закончила за Гнилого фразу вошедшая в номер Юля.
     - Неужели в Орел пошел? - спросил Шурик. - В обратную сторону?
     - Ну-ка, мальчики, налейте мне немного, по-моему, я заслужила.
     - Узнала что? - Бугай быстро выполнил просьбу Селивановой.
     - Достаточно, а то опьянею.
     - Так это же хорошо, - ухмыльнулся Бугай.
     - А ну не расслабляться, - неожиданно цыкнул на него Шурик. - Говори, что узнала.
     - Ух, хорошо! - Юлька явно выдерживала паузу. И лишь положив в рот кусочек ветчины, начала
рассказывать: - Мы с дежурной уже заканчивали разговаривать, как из какой-то подсобки бабка
вышла. Местная, зачем уж заходила, не знаю.
     - Ты без подробностей, - буркнул Гнилой.
     - А может, мне они удовольствие доставляют? Так вот, бабка эта к разговору нашему подключилась.
И оказалось, что в церковь она местную ходит. У них в приходе говорили, что какого-то странника
священник благословил к отцу Егору идти.
     - К кому? - одновременно спросили все трое.
     - К отцу Егору. Он вроде святого у них, в деревне одной могила его находится... Дайте карту. Вот,
смотрите, мы на Белев поехали, а он влево свернул.
     - А как деревня называется?
     - Ее даже на такой карте нет. Зато есть... сейчас посмотрю. Ага - Герасимова. Где-то здесь.
Гнилой потянулся:
     - Славненькая будет охота. Это почище, чем пентбол, это хлеще, чем в подъезде бизнесняру
свалить. Быстро привыкаешь. А такого у меня еще не было. Надо же, мы его весь день в одном месте
ищем, а он спокойненько в другое топает. Слово даю: если за три дня мы этого Киреева не найдем, я
в благодарность за доставленное удовольствие его без мучений порешу.
     - Типун тебе на язык, - перебил друга Бугай. - Три дня - сказал же! Я завтра надеюсь в Москве
быть. Хотя... Моя бабка говорила: "Все, что Бог ни делает, - к лучшему".
     - Ты это к чему? - спросил Шурик.
     - Юлька же говорит, что могила попа этого совсем в глухомани. Все-таки сегодня по мценской
дороге много машин моталось. Глядишь, заметил бы кто случайно. А здесь... - Бугай подбирал
нужное слово. - Короче, вы сами понимаете.
     - Понимаем, - подвел итог Шурик. - Значит, так. Завтра встаем в пять утра, чтобы в шесть быть
там