чная девушка окажется в такой
ситуации, в которой я оказалась сейчас? Поверьте, кое в чем я могу дать фору вашей жене.
     - Бывшей жене.
     - Да, бывшей жене. И за многие поступки, что я делала, мне очень стыдно. И перед теми
людьми, что так заботливы ко мне, - стыдно.
     - Послушайте, Юля, зачем вы наговариваете на себя?
     - Наговариваю?
     - Конечно. Всякого человека по глазам видно - хороший он или плохой... И зря вы смеетесь.
     - А Настя была хорошей?
     - Да. Но слабой. Я с ней развелся не потому, что меня ребята знакомые рогоносцем называли...
     - А почему?
     - Потому, что ей Пашка не нужен был.
     - А зачем мне наговаривать на себя?
     - Не знаю, - пожал плечами Новиков. - Засиделся я. Пора мне. Завтра заехать не смогу, а
послезавтра обязательно буду.
     - А я думала, что мужчин в женский монастырь не пускают, - пошутила Юля, стараясь скрыть
легкую досаду: ей отчего- то захотелось услышать от Федора ответ на свой вопрос.
     - Да, матушка-настоятельница - человек хороший, но строгих правил. - Новиков, похоже, не
почувствовал шутливой нотки в голосе Юли. - Но мы с ней ладим. Я им на грузовике то уголька
подвезу, то дровец... Только не подумайте, что за деньги - монастырь все-таки.
     - Приходите, - вдруг сказала Юля. - Я буду рада. И еще. Мне помощь ваша нужна будет.
     - Говорите, - с готовностью откликнулся Федор.
     - Позвонить надо в Москву. Городок ваш хоть и маленький, но мне еще трудно ходить.
     - Довезу. Могу и в Елец, могу в Липецк - там связь лучше работает.
     - Спасибо. Меня Задонск вполне устраивает. Кстати, а сколько из Москвы до вашего городка на
машине ехать?
     - На хорошей машине?
     - На очень хорошей.
     - Часов пять.
     - Понятно.
     - Ну, я пошел?
     - Спасибо... тебе.
     Но Федор топтался на месте и все не уходил. Потом еще раз сказав: "Я пошел", закрыл за собой
дверь.
     Когда он ехал на своем грузовике в Хлевное, где ждал его семилетний Пашка, то всю дорогу думал
о том, что скоро эта необыкновенная девушка уедет в свою Москву и забудет его, такого нелепого со
своими яблоками, козьим молоком и грязными от угля руками.
А Юля представила себя в роли жены Федора, доящей коз, окучивающей картофель, варящей щи
на русской печке. Нелепая получалась картина. Но смеяться почему-то не хотелось...
Между прочим, настоятельница была действительно женщиной строгих правил. Однажды она
сказала Юле, что праздность - мать всех пороков. Затем, немного помолчав, добавила:
     - По-моему, залежалась ты, дочка. Это пусть мужики над тобой пчелками порхают, у нас все-
таки монастырь.
     - Гоните, значит? - без обиняков спросила Юля.
     - Упаси Господь! Вижу, что ты еще не совсем здорова. У нас сестры трудятся в меру своих сил.
Вот я и пытаюсь узнать твою меру.
     - Отжиматься от пола еще не могу, а на ногах уже стою.
     - Ну и славно. В хоре пела когда-нибудь?
     - В музыкальной школе пела. Правда, давно это было...
     - Вот и помоги сестре Евфимии. Приказывать я тебе не могу, тем более знаю, что скоро ты в
Москву уедешь. Но сейчас праздников много наступает, а хор у нас маловат. Да и слабоват, надо
признать.
     Юля сначала едва не рассмеялась, потом, поняв, что это будет невежливо, решила культурно
отказаться. И вдруг неожиданно вспомнила, как Михаил читал ей стихотворение Блока...
     - Но я не пела в церкви... никогда. Вдруг - не получится?
     - Ты думаешь, я всю жизнь настоятельницей была?
     - А на вас посмотришь, матушка Валентина, и кажется, что всю.
     - Язык у тебя... - засмеялась настоятельница. - Я пятнадцать лет бухгалтером на фабрике
отработала.
     - А как же...
     - Так же. Призвал Господь - и пошла. Не обо мне речь. Так поможешь сестре Евфимии?
     - Сестре  и  не  помочь? Только я сутану вашу черную не одену.
     - Сутану? - опять засмеялась матушка Валентина. - В чем сейчас ходишь, в том и пой.
Между прочим, одежду и белье Юле купила на задонском рынке Ирина Васильевна, жена
Голубева. Покупала "на глаз", а потому Селиванова не очень ловко себя чувствовала в этой одежде.
     - Только краситься не надо и не забывай платком голову покрывать.  Считай, это будет твое
послушание, - добавила матушка.
     - Хорошо, - Юля даже растерялась от того, что обычно суровая и неулыбчивая настоятельница
так озорно рассмеялась.
     Селиванова вообще переступила порог монастыря с огромным количеством накопленных ранее
предубеждений. Например, ей казалось, что в монастырь идут либо пожилые, либо жизнью
обиженные люди. А если Юле и доводилось что-либо читать или слышать о монастыре, то это
сводилось в основном к рассказам о якобы прорываемых между мужскими и женскими монастырями
подземных ходах. С какой целью прорываемых, объяснять, надеюсь, не надо. Разумеется, подземного
хода она не обнаружила. А вот среди сестер обители увидела и пожилых, и действительно обиженных
жизнью, но также и молодых, и даже красивых девушек. Это еще больше озадачило Юлю. Смущали,
правда, вечно опущенные долу глаза некоторых монашек и осуждающие взгляды, направленные в ее
сторону. Но когда Селиванова стала ходить на спевки небольшого монастырского хора, когда она
почувствовала, с каким терпением и тактом относятся и к ее шуткам, не всегда безобидным, и к ее
ошибкам на репетициях, а они в свою очередь поняли, насколько искренна и добра эта девушка, то
отчуждение растаяло, как льдинка на мартовском припеке. Юля перестала разгадывать
психологические загадки, а приняла этих людей, называвших друг друга сестрами, а ее - Юленькой,
такими, какие они есть. Когда же она первый раз спела на службе вместе с сестрами Трисвятое:
"Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас", когда увидела глаза
двенадцатилетней Вареньки, девочки-сироты, нашедшей приют в обители, в которых отражался
отблеск свечей, когда услышала проповедь тихого батюшки Сергия, в которой говорилось о том, что
Господь преобразился на горе Фавор, а мы тоже должны преобразить свои жизни, - Юля перестала
чувствовать себя здесь чужой. Она не могла, да и не собиралась идти по пути матушки Валентины,
сестры Евфимии, других девушек, ставших монахинями или послушницами, но теперь Юля открыла
новый для себя мир. И поняла, что будучи лишенной этих тихих молитв, колокольного звона, зовущего
к вечерне, пения, от которого у нее в некоторых местах мурашки бежали по спине, - она была
лишена чего-то очень родного и светлого...
     Юля отказалась от того, чтобы ей носили еду в комнату, а с разрешения настоятельницы ходила в
трапезную. Во время трапезы кто-нибудь из сестер обязательно читал - обычно это были выборочные
места из житий святых. Однажды матушка Валентина попросила почитать Юлю. Все посмотрели на
нее. Неожиданно для себя Юля смутилась:
     - Я не умею по церковно-славянскому.
     - Жаль. А какие-нибудь приличествующие для этого места стихи ты знаешь?
     - Стихи?
     Юля на секунду задумалась, а потом стала читать - про девушку, которая пела в церковном хоре,
о радости, которая обязательно будет, об усталых людях, мечтающих обрести покой... Последний раз
она читала стихи на пионерском сборе в седьмом классе, а потому от волнения не заметила, что никто
во время ее чтения за столом не ел... Кроме глухой древней старушки, которую все звали сестрой
Клавдией. Клавдия доедала пустые щи и бормотала про себя: "Добрые щи, но укропчику можно было
побольше положить".

     Глава сороковая

     Если и оставалось темное облако на Юлькином жизненном небосклоне в эти августовские дни, то
это было невыполненное обещание, данное в больнице Кирееву. Она так и не позвонила Софье. Когда
"мой угольщик верный", как Селиванова за глаза называла Федора, напоминал Юле о просьбе
довезти ее до телеграфа, она, ссылаясь на занятость (Новиков при этих словах удивленно поднимал
свои белесые брови), говорила: давай лучше завтра. Завтра все повторялось вновь. На самом же деле
Юля каждый вечер проговаривала этот разговор. Она хотела и боялась его. В конце концов
Селиванова не выдержала и пошла за советом к настоятельнице.
     - Да ты у нас и впрямь настоящей православной становишься! - искренне удивилась матушка
Валентина. - Вот уже совета спрашиваешь.
     - А что, быть православным, значит, обязательно советоваться надо? - Все-таки Селиванова не
была бы собой, не задай она этого вопроса.
     Настоятельница внимательно посмотрела на нее.
     - Да как тебе сказать? И в этом тоже. Если же ты будешь слушать других еще и со смирением -
будет вообще хорошо, - ответила матушка Валентина. Потом добавила мягче: - Зачем, дочка,
задаешь такие вопросы, ответы на которые еще не готова услышать?
Юля смутилась.
     - Извините, пожалуйста. Мне действительно ваш совет нужен. Вы - мудрая женщина...
     - Остановись. Кто я - ни мне самой, ни тебе не известно. Вопрос задавай, а льстить мне не надо.
Мой совет на сердце не ляжет - пойдешь к отцу Сергию. А что касается мудрости... Она, дочка,
состоит не в том, чтобы говорить, а в том, чтобы знать время, когда стоит говорить.
     - Вы только не подумайте, что я вам льстю... льщу, но это вы хорошо сказали. У вас в Задонске одни
философы, наверное, живут.
     Настоятельница вновь не выдержала и засмеялась:
     - Это не я сказала, а авва Исайя.
     - У меня есть друг, впрочем, вы его знаете - Михаил Прокофьевич Киреев. Вот бы им поговорить
втроем.
     - Кому им?
     - Исайе, Кирееву и врачу вашему, Голубеву. Тот, когда меня увидел раненую, так сразу Канта стал
цитировать, а Киреев ему помогал. Им бы авва сказал, что иной раз лучше помолчать.
Матушка Валентина смотрела на Юлю и с радостью про себя отмечала, что девочка оттаяла. И это
сочетание своеобразного юмора, по старой привычке еще направленного на то, чтобы "подколоть"
собеседника, но в то же время уже незлого - с наивностью, присущей натурам чистым, создавало
забавную "смесь". Разговаривать с этой девушкой было радостно, но, будучи опытной
настоятельницей, матушка опять приняла строгий вид.
     - Интересная мысль. Но, вообще-то, авва Исайя жил на Синае еще до того, как Русь христианство
приняла. А теперь давай, выкладывай, с чем пришла...
Уже через два часа Юля ждала, когда ее соединят с Москвой.
     - Третья кабина, Москва на связи, - громко объявила телефонистка по селектору.
В эту минуту раздался телефонный звонок и в квартире Софьи Вороновой. Вообще-то, Софья забежала
домой на минутку - взять кое-какие документы для Иванова. Москва в эти дни словно обезумела.
Ранее незнакомое слово "дефолт" повторялось всеми с утра до ночи. Софья могла себе позволить
относиться к панике, охватившей людей, спокойно. Давний друг ее дяди, банкир с редкой для этой
профессии фамилией Иванов, заранее предупредил ее о готовящемся обвале. И в знак уважения к
памяти Владимира Николаевича взял на себя все необходимые хлопоты, чтобы деньги, вложенные
Вороновой в его банк, не пропали. К тому же Софья хорошо помнила слова дяди о том, что золото,
земля и предметы искусства никогда не подлежат инфляции. Земли у нее не было, а все остальное
она имела.
     А вот для той же Аллы наступили черные дни. Этим летом она расширяла свой бизнес и взяла
приличную сумму в кредит. Разумеется, в долларах. Теперь Петрова ежедневно звонила и плакалась
Софье, сетуя на несправедливость судьбы. Воронова сочувствовала подруге, но, если честно, ее
гораздо больше занимала выставка работ Лизы, открывшаяся в "Белой розе" двадцать девятого
августа. Когда-то один старый художник рассказывал ей о своем несчастье: его единственная
выставка в Москве совпала с проведением в городе Олимпийских игр, а потому осталась
незамеченной. Осталась незамеченной и выставка Лизы Бобровой. Так вначале думала Софья.
Сославшись на непредвиденные обстоятельства, не пришли знакомые журналисты. Плакаты, с
которых на людей смотрела красивая маленькая девочка, не привлекли внимание москвичей: их в эти
дни занимали совсем другие проблемы. "Кто услышит коноплянку?" - так решила назвать Софья
выставку. "Никто не услышит", - переживала она, видя, как за несколько минут до открытия
выставки оставался пустым зал, где висели работы Лизоньки. Но и впрямь, что Бог ни делает- все к
лучшему. Собрались те, кто знал и любил девочку. Пришли несколько робеющие Ира и Виктор, Софья
Мещерская привела всю свою семью. Разумеется, первой помощницей Вороновой была Наталья
Михайловна. С ней пришли сотрудники хосписа, в котором Котеночкина работала. К радости Иры,
подошли и несколько девочек, подружек Лизы. Странное дело, будто не сговариваясь, все - от
старика Мещерского до семилетней девочки Вероники - принесли с собой по две белых розы. Они
клали их к большому портрету Лизы. Речей, разрезания ленточек не было. Забежавшая было на
"огонек" юная журналистка, узнав, что фуршета не будет, быстренько удалилась. Из магнитофона
звучали трели птиц, записанные на пленку. А в кабинете Софьи стояли стаканы с ананасовым соком -
любимым соком Бобренка. А потом вдруг стали приходить посетители. Входили тихо, читали
написанную Вороновой аннотацию к выставке, смотрели на картины. Софья заметила, что, обойдя
выставку, они опять подходили к портрету Лизы и долго всматривались в ее лицо...
А на следующий день ко входу в галерею подъехал автобус. Привезли детей из какого-то
подмосковного санатория. Видимо, элитного. Дети были нарядные, шумные, веселые. Но потом и они
стали вести так же, как вчера вели себя взрослые. Стихал смех, дети вполголоса спрашивали друг
друга, какая "птица" им понравилась больше, а потом подходили к портрету девочки, которая была
их ровесницей. И долго смотрели в ее лицо. Молодцом оказалась Женя, секретарь Софьи. Она обо
всем позаботилась заранее и вынесла детям стаканы с ананасовым соком, когда те собирались уже
уезжать.
     Минуло еще несколько дней. В огромной вазе, стоявшей на полу, все больше появлялось белых роз.
Кто-то принес свечи и несколько иконок. Женя предположила, что это дети из воскресной церковной
школы, приходившие вместе со своими учителями. А в книге отзывов появлялось все больше и больше
записей. В конце каждого дня Софья прочитывала их. Иногда одна, иногда вместе с Ирой и Натальей,
которые почти целыми днями находились в галерее. Читала и поражалась, какие теплые и
задушевные слова находили люди... Некоторые даже писали стихи. Одна девочка, подписавшаяся
"Маша из Химок", написала:
     Коноплянку тот услышит,
К людям кто любовью дышит.
     Она петь для тех согласна,
Кто живет легко и ясно.
     Единственное, что огорчало Софью, - так это отсутствие Киреева. Она даже почувствовала что-то
вроде легкой обиды на него. Ей казалось, уж Михаилу никак нельзя было не прийти в этот зал, где на
самом видном месте висел киреевский двойник - коростель. И в то же время Софья очень хотела,
чтобы Киреев оценил и ее работу - саму выставку. Вороновой было важно доказать Кире, что она -
не праздная богатая и легкомысленная дамочка, не скучающая филантропка, а...
     - Задонск на линии, - услышала Софья вместо ожидаемого ею всхлипа Аллы. - Говорите.
     - Какой Задонск? - удивилась Воронова.
     Но на том конце провода уже молчали. Затем - щелчок, и откуда-то издалека, словно из-под земли,
раздался голос:
     - Здравствуйте, Софья Николаевна.
     - Здравствуйте.
     - Вы не узнали меня?
     - Извините, не узна... Юля? - От неожиданности Воронова растерялась, что с ней происходило
крайне редко. По определению, как выражалась Мещерская.
     - Ты где? - только и могла спросить Софья.
     - В монастыре, - не менее глубокомысленно изрекла Юля. Будучи более готовой к разговору, она
решила взять инициативу в свои руки: - Плохо слышно. Вы удивлены, я понимаю... Мне хочется у вас
попросить прощения... за все...
     - Что с Киреевым? - перебила ее Воронова, понявшая слова Юли по-своему.
     - Он привет вам передает. Жив он, жив. И даже успел меня спасти. Он сейчас...
Голос Селивановой пропал совсем. Но то, что Киреев жив, это Софья расслышала.
     - Говори громче!
     - Не могу, я и так на весь телеграф ору. Софья Николаевна, у меня к вам есть предложение. До
Задонска пять часов езды. Приезжайте!
     - Когда?
     - Если сейчас выедете, будете у нас к вечерней трапезе. Матушка Валентина благословила, чтобы
вы приехали.
     - Матушка... благословила... Это что, розыгрыш? Какая матушка, какой монастырь? Ты меня вообще
за абсолютную идиотку принимаешь?
     - О, Господи! Почему, когда врешь, тебе верят, а когда правду... Одним словом, мне есть что вам
рассказать. О том, что произошло, о Михаиле Прокофьевиче. Приезжайте.
Прокричав адрес монастыря и сказав: "Жду вас", Юля повесила трубку. В конце концов, она
выполнила все, что обещала - себе и Кирееву. Извинилась, передала привет от Михаила, пригласила
приехать. Почему-то Селивановой казалось, что Софья не приедет.
     - Куда мне ехать? - спрашивала сама себя Воронова, продолжая держать в руке телефонную
трубку. Но она этого не замечала, как не замечала и того, что разговаривала вслух сама с собой. - Я
что, ненормальная? Они, наверное, Киреева не смогли найти и теперь хотят, чтобы я... Но зачем для
этого надо ехать в Задонск? Или они перехватят меня на дороге... Господи, какая каша в голове! Надо
позвонить Мещерской и посоветоваться...
     Поскольку мысли в голове Софьи роились подобно встревоженному пчелиному рою, она не
договаривала до конца фразы. Наконец ей удалось прийти в себя. Только тут Софья заметила, что
лихорадочно листает Атлас автомобильных дорог...
Хорошо, что Мещерская оказалась дома.
     - Славка-черноголовка, привет! Ты можешь спросить у своих мужиков, по какой дороге в Задонск
надо ехать?
     - Что случилось, насмешливая моя?  Кстати, как выставка проходит?
     - После, после, Сонечка. Приеду, все расскажу. Если приеду.
     - Да ты что?! Жди меня, я сейчас к тебе бегу - все расскажешь, тогда и решим, куда тебе...
     - Мещерская! Не буди во мне зверя! Я уезжаю сейчас, немедленно. - Но, почувствовав, что на том
конце провода обиженно задышали, Воронова сказала так мягко, как только могла в этот момент: -
Сонечка, милая моя! Я тебе все расскажу, я еще надоем тебе, вот увидишь, но сейчас я должна ехать.
Поверь мне.
     - Верно, сумасшедшая. Про Задонск я тебе и сама скажу. В Воронеже была когда-нибудь?
     - Нет.
     - Короче, по Каширскому шоссе шпарь до Ельца, а там и Задонск. Главное, не сворачивай с трассы
никуда. Ферштейн?
     - Натюрлих. Передавай своим ребятишкам привет. Я приеду - позвоню.
     - Когда тебя ждать?.. Трубку положила. И правда - сумасшедшая. Вот что любовь с людьми делает.
     - С какими людьми, солнце мое? - спросил Мещерскую муж.
     - В данном случае с твоей любимой Софьей Николаевной.
     - А ты не ошибаешься? - скептически хмыкнул Илья Ильич.
     - Если у Софьи выставка Лизы проходит, а она все бросает и в Задонск мчится, что это означает, по-
твоему?
     - Что?
     - Только одно: похоже, этот таинственный Киреев нашелся. Ну и хорошо, а то совсем девчонка
издергалась.
     - Похоже, солнце мое, ты не рада этому.
     - Почему?
     Мещерский показал в сторону соседней комнаты:
     - Думаешь, я не догадывался, как ты хотела нашего Ферапонтика и Софью...
     - Оставь!  - неожиданно сердито перебила мужа Мещерская. - Самое печальное, что эта любовь
для Софьи - большое горе. Говорю тебе не как мать твоего сына, а как ее подруга.
     - Почему? - Пришла пора удивляться Илье Ильичу.
     - Когда находишь, а потом теряешь - это грустно? - вопросом на вопрос ответила Софья. -
Можешь не отвечать.
     - А почему ты думаешь, что она должна потерять этого человека?
     - Это слишком грустная история, мой месяц ясный, чтобы я могла ею разбередить твое нежное и
ранимое сердце. Лучше пойди - завари кофейку.
* * *
     От Древлянска до Боброва те же пять часов езды. Ну, пусть семь-восемь, учитывая, что дороги в тех
краях - не чета Каширскому шоссе. Сколько дней шагал до воронежского городка полевыми
дорожками да лесными тропами Киреев - один Б