ев не стать мистиком? Он шел по любимой своей России, а в
записной книжке все меньше и меньше оставалось свободного места: Польной Воронеж, Ламочка,
Осетр, Мостья, Ранова, Красивая Меча, Непрядва, Вырка, Иста, Снежедь, Кудесна, Гусь, Любошевка,
Колпенка, Рать, Большая Курица, Гаврило, Данило, Проня, Мошка, Ворона, Улыбыш, Скнига, Орлик,
Дубрава, Крапивенка, Ягодная Ряса, Ястреб... А были реки, чьи названия так и оставались тайной для
Киреева - ведь ушли в небытие древние народы, некогда жившие на их берегах. И только реки
сохраняли отголоски почти мертвых языков. Почти - потому что другой народ, русский, принял как
наследство эти названия: Дандур, Никур, Нинор, Насмир, Судогда, Шиворонь, Клязьма, Мокшур,
Ирмес, Нугрь, Кермись, Войнинга... Можно даже сказать, что по рекам Киреев стал самым настоящим
специалистом, если так можно выразиться. Это только на первый и к тому же поверхностный взгляд
реки отличаются шириной и глубиной. У каждой реки свой характер, свои особенности. В отличие от
северных, реки центра России более древние - на них нет порогов, которые сгладило бесконечное
время. Только на Зуше под Новосилью встретил Киреев пороги. А еще он узнал, как начинаются реки
     - совсем не с голубого ручейка, как поется в детской песенке. Рождение русской реки практически
нельзя проследить. Обычно начало реки - это один или два сухих лога в поле, покрытых луговой
травой. Старики могут показать вам место, где когда-то, во времена почти былинные, вытекал ручеек.
Но сейчас на десятки метров - сухо. Но вот через версту - несколько логов сливаются в один,
большой. Если неподалеку находится деревня, в ней обязательно вы увидите первый искусственный
пруд, но и он еще не источник реки - его наполняет таяние снегов и легкие паводки. Вы идете
дальше - и вот уже перед вами "ржавцы" - лужицы сначала стоячей и ржавой воды, а затем все
более чистой. Вокруг - заросли осоки и другой болотной травы. Близ следующей запруды
обыкновенно можно видеть очертания первых речных берегов, хотя настоящие ключи, бьющие, как
правило, из обнаженных глин или известняков, появятся ниже. Ключей все больше и больше, из них
бьется хрустальная ледяная вода. Но бьется тонкой слабой струйкой, не достигающей поверхности. И
только из самого последнего ключа бежит маленький ручеек и сливается с таким же. Люди такое
место и считают истоком реки, хотя без сухих логов, ржавцев ее не было бы...
Нрав, характер реки Киреев определял сразу же, с первого взгляда. Не любитель классификаций,
более от нечего делать, он разделил тем не менее реки тех мест, где проходил, на шесть видов.
Первый: река течет в широкой и глубокой долине. Правый берег - высокие глиняные и песчаные
обрывы с множеством оползней. Левый, низкий берег с обширными заливными лугами и
многочисленными старицами. Дно у таких рек песчаное, вода чистая, ровная и прохладная. Много
мелей. Самая известная из рек такого типа - Ока. Второй вид: река течет в более узкой, но и более
глубокой долине. По берегам, часто болотистым, много ключей. Дно глинистое, вязкое. Вода мутная,
вверху - теплая, а внизу - ледяная из-за обилия ключей. На таких реках много омутов, в одном из
которых Киреев едва не утонул. Течение слабое, а потому река часто цветет. Это Упа и ее притоки.
Третий вид: ленивая река, течение медленное, берега низкие, почти без долины. Дно - сплошной ил,
зато кувшинок - изобилие. Вода прозрачная и очень теплая. Дно от самого берега глубокое, мелей
нет. Таких рек особенно много на границе Рязанской и Тамбовской областей, где они называются
Рясами. Есть Ягодная Ряса, Становая Ряса... Четвертый вид: крутые берега, узкая, прихотливо
вьющаяся речная долина, каменистое дно. Вода холодная, течение быстрое. В половодье такие реки
разливаются не в ширину, а вышину. Это Красивая Меча, Зуша, Дон в пределах Среднерусской
возвышенности. Пятый вид, очень редкий: глубокая и широкая долина. На низменном берегу -
прекрасные пойменные луга и старицы. Вдоль реки тянутся то ли рощи, то ли леса, их еще называют
уремами: корни деревьев часто растут в воде. Дно песчаное, вода чистая и ровная, с одинаковой
температурой на дне и наверху. Много мелей, течение среднее. Это Ворона. И, наконец, последний
вид, к которому относятся Псел или Оскол: среднее течение, теплая и чистая вода, песчаное дно,
много мелей, пойменный левый берег.
     Быть может, читатель несколько утомился от подобных подробностей. Пригодится ли все это ему
     - не знаю. Автор просто хотел показать, насколько глубоко и серьезно увлекся наш странник реками.
А вот озер на его пути попадалось очень мало, а потому Киреев до сих пор относится к ним
равнодушно. "Не зацепило", как любил говорить он сам.
А люди... Люди, встреченные им в пути, "зацепили". Случай в деревне Галичья Гора стал для
Михаила переломным. Но и до него он другими глазами уже смотрел на многое. Во время странствий и
после Киреева часто спрашивали: вам не страшно одному в наше время ходить, да еще пешком?
Михаилу только и оставалось, что пожимать плечами. В самом деле: страшно ему не было, но это,
согласитесь, не повод ни для хвастовства, ни для восторгов. Везло ли ему, Господь или чьи-то
молитвы хранили, но так получалось, что Кирееву встречались сердечные и хорошие люди. А в конце
странствий он уже мог с гордостью сказать, что знает русских людей не понаслышке, не по
телепередачам или книгам классиков. Киреев легко находил общий язык и с пожилыми крестьянками,
имеющими четыре класса образования, и с профессорами высших учебных заведений, и с юными
школьницами, и убеленными сединами монахами. Правда, особой своей заслуги в этом Михаил не
видел. Он сумел понять одну простую истину: хочешь открыть сердце другого человека - открой
сначала свое. А это было сделать труднее, чем изучить все созвездия на небе или научиться бесшумно
ходить по сухим веткам. Для начала Кирееву предстояло стать одним из этих людей и в то же время
остаться самим собой. А еще суметь смирять собственную гордыню, признавая за другими
достоинства, которых не было у него, не впадая, однако, в мнимую смиренность, от которой за версту
пахнет ханжеством и еще большей гордыней. Михаил в дороге учился не только обходиться без часов
и спичек. Он учился прощать и просить прощения, учился, разговаривая с человеком, не только
слушать, но и слышать. Оказалось, что даже найти ночлег - это целая наука. Нет, еще были
заповедные места, например, Мещора, где в глухих лесных деревнях люди спорили за право взять
себе на ночлег пришлого человека. Но потому такие места и называют заповедными, что они редки.
Чаще Киреев сам искал, где остановиться на ночь, если была такая необходимость. Все-таки обычно
Михаил предпочитал, никого не беспокоя, спокойно расположиться на ночлег где-нибудь в поле или
старом саду. Но ведь дожди в наших краях не редки, да и после 14 сентября начинаются заморозки.
Так вот, если подойти к первому встречному и попроситься на ночлег, как бы добр и милосерден тот
человек ни был, он почти наверняка откажет, ибо в душе у него родится вопрос: "Почему из всех
обратились ко мне?" Затем он подумает: "Как бы чего не вышло". И в мыслях таких нет ничего
обидного. Опыт, который дала Кирееву дорога, научил его тому, что, просясь на ночлег, надо прежде
всего... не проситься на ночлег. Исходя из своей любимой теории парадоксов, Михаил пришел к
выводу, что чем сильнее чего-то хочешь, тем у тебя меньше будет шансов это получить. Не жди
многого от людей, а будь благодарен им за улыбку, приветствие, доброе слово, разговор. Киреев знал,
что Бог в любом случае не даст ему пропасть, а потому совершенно спокойно, не думая о том, где
сегодня он будет ночевать, говорил с человеком о его деревне, видах на урожай, наиболее короткой
дороге или о том, какой гриб для посола лучше - белый или свинух. Проходило какое-то время - и
между двумя людьми (это было похоже на таинство) вдруг возникала невидимая связь, интерес,
симпатия. И Киреев не удивлялся, когда встреченный им человек неожиданно спрашивал его: "А где
вы будете ночевать?" - "Не знаю", - совершенно искренне отвечал Михаил. И благодарил, если его
приглашали в дом. И не роптал, и не обижался, если оставался без ночлега, если в деревне или селе
ни один дом не открывал перед ним свои двери. Вот это была вторая истина, которую он постиг: мало
     - просто не обижаться, надо благодарить Бога, других людей даже за тот отрицательный опыт,
который выпадает на твою долю. Попадались ли ему явно плохие люди? Все в мире относительно.
Язык не повернется назвать хорошими Гнилого и Бугая. Однако сам Киреев так и не повстречался с
ними. Однажды в тамбовской деревне Юрловка Киреева буквально выгнал, нет, не из общежития, где
он остановился, а из деревни председатель местного колхоза. Этот мужик орал на Киреева, обещал
спустить на него собак, бил себя в грудь: "Я здесь хозяин, моя воля - закон". Рядом, в комнате,
испуганно вжавшись в свои стулья, сидели то ли украинцы, то ли молдаване, работавшие в колхозе по
найму. Киреев спокойно выслушал председателя, пожал руку людям, которые хотели приютить его, и
ушел из деревни. Испугался ли он хама-председателя? Нет. Мог ли, воспользовавшись наличием
разных журналистских "корочек", отомстить за себя? Безусловно. Для этого надо было попасть в
райцентр и начать добиваться справедливости. Да, ему пообещали бы прилюдно наказать
зарвавшегося "нового колхозника", а потом просто пожурили бы юрловского владыку, посоветовав
ему быть в следующий раз умнее. Разумеется, можно было потешить собственное самолюбие и
написать статью в газету. Но Киреев почувствовал не гнев, а только жалость к бесправным жителям
Юрловки, по году не получающим зарплату, к молдаванам, которых обирал председатель, и к самому
председателю. Не удивляйтесь. Этот мужик орал на него, размахивая руками, а Киреев видел
бегающие глазки, в которых был нескрываемый страх. Председатель боялся, что люди все расскажут
приезжему журналисту, а тот захочет поинтересоваться, откуда у председателя колхоза, где все
развалено-переразвалено, - такой прекрасный коттедж. Если бы хоть один человек в Юрловке
осмелился поднять голос в защиту Киреева, ведь такое дикое нарушение законов гостеприимства явно
противоречило всем обычаям русского народа, - он бы остался, дабы поддержать их. Они смолчали.
Но Михаил знал, что завтра в любом случае ему идти дальше, а этим людям здесь жить. Другой
вопрос, надо ли так жить? Но это, как говорится, уже совсем другая история. Киреев вечером того же
дня пришел в село Туровское, где познакомился с чудесными людьми, супругами Туровскими, их
многочисленными детьми и внуками. А заночуй он в Юрловке - этого знакомства просто не было бы...
И головы Конфуция будет недостаточно, чтобы разобраться во всем этом, думал Киреев. Ведь
выходило, что он должен был сказать спасибо председателю за то, что встретил Туровских.
А больше... больше, пожалуй, Киреев и не мог вспомнить ничего плохого. Более того, не раз и не
два его до глубины души, до слез трогало гостеприимство русских людей, их радушие, щедрость...
Было это под Бобровом. Дорога шла через лес. Надвигалась ночь, а до города еще предстояло
идти и идти. Судя по карте, деревень в этих местах не должно было быть. И вдруг в просвете среди
деревьев - огонек. Киреев не поверил своим глазам. Но глаза его не обманули. Посреди зеленого
луга, окруженного сплошным лесом, стоял домик - последнее напоминание о деревне Зеленый Луг,
некогда находившейся здесь. В домике с недостроенной крышей, без электричества жил переселенец
из Киргизии Александр Лебедев. Ради жены и двух дочерей-школьниц бросил он трехкомнатную
квартиру, хорошую должность и вернулся на родину предков.
     - Понимаете, - говорил Александр Кирееву, - и в Киргизии, и в Казахстане у русскоязычных, на
мой взгляд, нет будущего. Там забыли, кто учил их элементарной грамоте. Теперь же они все делают
для того, чтобы мои девочки стали людьми второго сорта. Здесь, в России, я дам им образование, чего
бы мне это ни стоило. Конечно, нам тяжело, но я стараюсь не раскисать. И вообще, я по природе
оптимист, но порой сидишь под этим прекрасным звездным небом и думаешь: "Почему мы никому не
нужны?" Чиновники в Боброве спрашивают, зачем, мол, вы приехали. Работы фактически нет.
Продали все, старенькую машину не продаю только потому, что иначе дочки за десять верст в школу
не доберутся, особенно зимой.
     Долгим был этот грустный монолог. Александр действительно держался с достоинством. Не без
гордости он рассказал Михаилу о том, что пусть и влез в долги, но купил корову. Теперь она их
кормилица. Сам Александр сторожит поля сельхозтехникума, недостроенный дом принадлежит той же
организации. Получает мало. Когда последний раз ел мясо, он и не помнит, сахара купить не на что.
     - Я готов работать. И день, и ночь. Но в Боброве своих безработных много. Тут мне директор
сельхозтехникума говорит: мы озеро за твоим домом выкопали, гусей будем в него запускать.
Выращивай, мол, тебе тоже прибыль будет. Какая прибыль?! Да, озеро выкопали, гусей запустили, а
построить ограду - денег не хватило. Вокруг лес, лисиц - полным-полно. Я - с одной стороны озера,
эти рыжие бестии - с другой. Короче, теперь я в долгах, как в шелках.
Утром Киреев проснулся от шепота хозяев. Встав, он понял все: Ольга, жена Александра, собрав
последние остатки муки, испекла ему на дорогу блинов. Ему, которого они никогда больше не увидят,
для кого Зеленый Луг - только короткая остановка на пути... Когда все завтракали, маленькая
восьмилетняя Ира проговорилась: "Мам, а говорила, что блинов испечешь только на мой день
рождения..."
     Киреев шел к большаку, а Лебедевы стояли у своего домика и махали ему вслед: Саша, Оля, Олеся и
Ирочка...
     ...А в Лихвине он ночевал у супругов Иконописцевых. На центральной площади своего родного
городка, самого маленького в России, Георгий Алексеевич Иконописцев развел прекрасный яблоневый
сад. Развел не по приказу, не ради денег или славы, а просто ради того, чтобы Лихвин стал еще
уютнее и краше.
     Они сидели за богато накрытым столом - Иконописцев, его жена Евдокия Даниловна и Киреев.
Георгий Алексеевич - маленький, очень живой, супруга же наоборот - большая, спокойная,
молчаливая.
     - Понимаете, - говорил Иконописцев, - человек для чего ведь должен жить? Для того, чтобы
земля, на которую он приходит, стала хоть чуточку красивее. Я знаю, надо мной многие смеются. И
когда я специально в Киев ездил, чтобы привезти оттуда черенки плакучей ивы и посадить их на
могиле нашего героя Саши Чекалина, - тоже смеялись. А сейчас всем нравятся мои северные ивушки.
И сад мой нравится. Брат мой родной по тому же пути решил пойти: у пожарной каланчи грушевый
сад разбил.
     А потом супруги пели песни, которые сочинил сам Георгий Алексеевич. Пели, как жили и работали, -
душевно. Только муж заводил высоким голосом, а жена Евдокия Даниловна подпевала низким,
грудным.
     Совсем другие песни пели Кирееву в курской деревеньке Курносовка Софья Ивановна Мордвинова и
ее дочь Валентина Григорьевна. Эти песни сочиняли старушки-богомолицы, странствующие монахи,
которых в хрущевские времена прятали по домам набожные люди. И совсем другая Русь вставала
перед Михаилом в тех песнях. Особенно запомнилась ему одна песня-молитва, которую сочинил
слепой странствующий монах Валентин.
     Крест тяжелый, крест тяжелый,
Нету сил его поднять,
     А нести его ведь надо -
В нем Господня благодать.
     Крест тяжелый, путь далекий,
Кто поможет донести?
     Помоги мене, Спаситель,
Здесь на жизненном пути!
     Крест тяжелый, крест тяжелый,
Сам Господь его поднял,
     Нес Он с трудностью великой,
Посреди пути упал.
     И упал с крестом Спаситель,
Никто руку не подал...
     Это была долгая песня, описывающая крестные часы жизни Спасителя. Напев простой, немного
заунывный, но никогда с Киреевым такого раньше не было: каждая строка песни сразу запоминалась,
будто заученная наизусть. Так кирпич подгоняется к кирпичу, когда каменщик кладет стенку. А
заканчивалась эта песня словами:
     Если будешь раб ты верный,
То ты дальше крест неси,
     Ороси свой след слезами,
В путь за Господом иди.
     И Царицу, Мать небесную,
Ты на помощь призывай,
     Помогать Она тебе будет,
Только ты не унывай.
     И когда потом в пути Кирееву приходилось несладко, он вспоминал эти строки: "Только ты не
унывай".
     Каких только людей не встречал Михаил в пути! С кем-то и поговорить удавалось с минуту, а теплое
чувство, оставшееся после разговора, еще долго держалось в душе. В Судогде он спросил дорогу у
девушки, оказавшейся медсестрой, идущей домой с ночного дежурства. Они поговорили - и пошли в
разные стороны. А потом, пройдя с десяток метров, вдруг обернулись одновременно. Обернулись и
улыбнулись смущенно. И во взгляде каждого была грусть. Может быть, о чем-то несбывшемся? Киреев
так и не узнает никогда, как зовут эту медсестру из Судогды. Как не узнает имени чудного мужичка,
упорно хотевшего затащить Михаила в свою избу, чтобы показать изобретенную им машину с вечным
двигателем, над которой он работал пятнадцать лет. Не спросил Киреев и как зовут бабушку,
бросившуюся ему на помощь, когда огромная уличная собака, сорвавшись с цепи, кинулась на
Михаила.
     - Ах ты, отродье, ах ты, бестия, зачем на человека кидаешься, злыдина? - храбро отбивала бабушка
его от собаки. А потом сказала Кирееву: - Пойдемте, я вас до конца деревни провожу. У этой зверюги
жуткие зубы, она всех прохожих перекусала.
     Не надо думать, что Киреев смотрел на Россию, на русских людей как бы сквозь розовые очки. Нет, он
видел и жуткое пьянство, и грязь, и нищету, и хамство, и беззаконие, и покорность этому беззаконию,
и потакание хамству... Но Михаил любил эту страну, этих людей. Нельзя человеку говорить все время:
"Ты свинья, свинья, свинья" - он и в самом деле тогда захрюкает. Ему даже пьяненькие, жадненькие
и грязненькие люди виделись другими. И для них у него находилось доброе и искреннее слово. Киреев
даже образ придумал: лежит на земле алмаз. И засыпан алмаз навозом, грязью, мусором. Не
поленись, разгреби мусор, выброси грязь - и в твоих руках засверкает алмаз. Боишься испачкать
руки, говоришь - не может быть в этой земле алмаза? Бог тебе судья...
После странствий по всем этим проселкам, дубравам, затерянным в глуши деревушкам, после
посещения городов, сонно смотрящих окнами старых домов в спокойные воды рек, у Киреева уже не
проходило ощущение, что он прикоснулся к чему-то чистому-чистому, светлому-светлому. С горькой
усмешкой вспоминал он теперь "мудрецов", живущих в столицах, делящих людей на элиту и толпу,
определяющих, кто есть совесть нации, кто достоин звания первого интеллигента, а кто - второго и
так далее - по ранжиру. Вспоминал их эмоциональную надрывность, страсть к позе, любовь к
патетике, громкой фразе. А здесь, в глубинке, были другие люди. Они мало говорили, внимательно
слушали, никогда не спешили с выводами. Но если открывали другому душу, то открывали без утайки,
до донышка. И разве было зазорно учиться у них? Когда в одной тульской деревеньке Николай
Петрович Дацков, бывший колхозный конюх, говорил с Михаилом о жизни, тот только диву давался
мудрой живописности языка этого человека. По телевизору в этот момент говорили, что "всем нам так
не хватает терпимости". Старик, услышав это, буквально взорвался:
     - Ты понимаешь, Прокофьич, куда этот сукин сын клонит? - спросил он Киреева.
     - Куда?
     - Знаешь, как в России называли публичные дома?
     - Не знаю.
     - Домами терпимости. А теперь хотят всю страну сделать... Тьфу, - старик даже плюнул.
     - Николай Петрович, но этот, как вы сказали, сукин сын вроде бы добра всем нам хочет...
     - Не верь, Прокофьич, не верь. Терпимости в России, видишь, мало. А вот Господь приказывал быть
кроткими, чистыми сердцем, жаждать правды - разве не так?
     - Блажени, милостивии, яко тии помилованы будут, - неожиданно произнесла доселе безмолвно
сидевшая Елизавета Петровна, вдовая сестр