ворит, не чаяла тебя в живых застать, значит, долго жить
будешь. Может, догадывается?
     - Брось. Ну, злится, конечно, ты же телохранитель его. Его убили, а ты жив. Что же теперь, тебе
прощения у нее просить? Или она тебя с работы попросит?
     - Не думаю. Она дядиным бизнесом заниматься не будет, это точно. Свою долю получит - это да.
Ворон ее любил, у него ведь ни жены, ни детей не было. Только она. Богатая, стервоза... Слушай, есть
икона. Точно.
     - Что?
     - Икона. Древняя очень. Недели две-три назад мы как раз с Владимиром Николаевичем к Софье
Николаевне ездили. Я на кухне сидел с домработницей, а он племянницу уму-разуму учил. Вот. А
потом икону ей передал. Я еще сам икону из "мерса" нес, только не знал, что это такое - она в
бумагу завернута была.
     - А откуда ты знаешь, что древняя?
     - Разговор их немного слышал. Ворон говорил, что всю жизнь ее искал, что века она очень древнего.
Юлька даже подпрыгнула:
     - Древнего, говоришь? Здорово! Ты что, ничего не понимаешь?
     - Нет.
     - Барсук, ты случайно не в Виллабаджо родился?
     - Нет, в Москве... Ты опять смеешься?
     - Разве что самую малость. Ты рекламу не видел про "Ферри"? Чистят им посуду. В одной деревне
умные люди жили, поедят всем миром - и этим "Ферри" посуду давай драить, а их соседи в
Виллабаджо...
     - Вспомнил! Сковорода такая большая, а они все моют ее, моют... Только при чем здесь я?
     - А при том. Голова у тебя для чего?
     - Я понял, куда ты метишь, не дурак. Только не продаст Софья Николаевна картину, тьфу ты, икону.
     - И не надо. Мы с тобой продадим.
     - Не понял.
     - Ладно, объясню после. Скажи мне, Гришаня, а икона еще у нее дома или нет?
     - Откуда же я знаю?
     - Сходи, хороший мой.
     - Да ты что? Кражами я не занимался и не буду.
     - Не зарекайся. Ты сам говорил, что она богатая. Одной иконой больше, одной меньше. А для нас с
тобой это целое состояние. И вот что еще. Когда к ней придешь...
     - Да не пойду я к ней.
     - Пойдешь. Расскажешь, как переживаешь, как места себе не находишь. А потом за меня попросишь.
     - За тебя?
     - А почему бы нет? Скажи, хорошая знакомая, ребенка одна растит, добавишь, что я массажистка
классная, что могу дома клиенту и маникюр, и педикюр сделать. Я знаю этих дамочек. Из грязи они
быстро в князи выходят, им нравится, когда их на дому обслуживают. Кстати, ты не соврешь - я дело
свое знаю. Она довольна будет.
     - С чего ты взяла, что ей твои услуги нужны?
     - А вдруг...
     - Ну а дальше что? Придешь, икону - того... Дальше что?
     - Не спеши. Может, иконы у нее нет. Ты, главное, сведи нас. Помнишь, что говорил Наполеон?
     - Ну ты, блин, нашла чего спросить... И чего он говорил?
     - Что самое важное - ввязаться в драку, а там видно будет.
Гришаня хмыкнул:
     - А он прав, пожалуй.
И перед самым уходом, уже на пороге спросил у Юльки:
     - Ты правда считаешь, что моей вины в смерти Владимира Николаевича нет?
     - Правда.
     - Все равно его бы... Ведь так?
     - Барсук, иди спокойно. Я знаю только одно: если бы убили тебя, он бы не плакал.
     - Ну, Юлька, я как заново родился. Все-таки с понятием ты... женщина.

     Глава десятая

     Странно: чуть более двух недель прошло с того дня, когда начались его мытарства, а Кирееву
казалось, что прошло не меньше двух месяцев. Столько всего вместили в себя эти пятнадцать дней!
До этого целые годы пролетали, как стрижи над городскими крышами. Или как бекасы над болотом.
Образ бекаса, пролетающего над болотной равниной, так понравился Михаилу Прокофьевичу, что
вскоре появилась еще одна миниатюра, которую он назвал "Стриж и бекас". Хотя, честно говоря,
охоту Киреев никогда не любил, а потому о том, как летает бекас над болотом, не имел ни малейшего
понятия.
     Еще он был горд тем, что из его жизни совершенно исчезло такое понятие, как "распорядок дня".
Как было раньше? Михаил Прокофьевич жил строго по часам - и это при том, что самому ему все
происходящее глубоко не нравилось. В одно и то же время он вставал, шел на работу, возвращался с
работы, смотрел телевизор, ложился спать. У них с женой был круг приятелей, а потому Киреев знал,
когда они пойдут на день рождения Петра Ивановича Кутикова, а когда на день рождения жены Петра
Ивановича. Как знал, в какой день кому из родственников пора было посылать поздравительные
телеграммы. Временами Киреев ощущал себя запрограммированным роботом. И вот после седьмого
апреля, дня, когда он пошел к врачу на консультацию, все резко изменилось. Один день он мог
целиком проспать, зато затем всю ночь напролет писал или читал книги. На другой день Михаил
Прокофьевич спокойно уходил в Сокольники или Коломенское, гулял, предавался размышлениям.
Критически настроенный читатель имеет право задать вопрос о том, на какие деньги жил этот
человек,  если он не работал. Сам Киреев ответил бы: на гаражные. Случилось так, что буквально на
следующий день после памятной для него ночи Михаил Прокофьевич в булочной повстречал
приятеля, жившего неподалеку. Тот сначала похвастался: купил машину, а затем посетовал: с
гаражом проблема, негде машину поставить. Киреев сначала почти автоматически посочувствовал, а
потом вдруг вспомнил, что сам имеет гараж, который стоит пустой почти семь лет. Когда-то они с
женой мечтали о машине, копили деньги. В конце восьмидесятых Михаил Прокофьевич, довольно
известный, правда в узких кругах, журналист, мог себе позволить покупку хорошего гаража под
будущую машину... Что было дальше - рассказывать особо подробно не следует: реформа, резкое
обесценивание денег - и об автомобиле пришлось забыть.
И вот, купив хлеб и уже готовый распрощаться, Киреев неожиданно даже для себя предложил
приятелю:
     - А хочешь, покупай мой. Почти новенький.
     - Ты это серьезно? Слушай, спасибо, только... Мы, как машину купили, поиздержались...
     - Мое дело предложить.
     - А сколько возьмешь?
     - Ты же знаешь, сколько в среднем гараж стоит? Дели это на два, бери на себя всю бумажную
волокиту - и гараж твой.
     Приятель, боясь, что Киреев передумает, принес деньги ему на квартиру в тот же вечер. Оба остались
довольны. Правда, у любых денег есть одно свойство: они всегда быстро заканчиваются, но Михаил
Прокофьевич почему-то не думал, что будет делать, когда эта участь постигнет его "гаражные"
деньги. Он просто жил. И еще он ждал нового знака, новой весточки. Где-то подспудно вызревала в
его голове простая и радостная мысль: ему суждено выздороветь. Обязательно. Мысль немножко
наивная, как было наивным стремление Михаила Прокофьевича долгими вечерами и ночами дома
дожидаться знака. В его сознании отложилось: вечером пришел Арсений, ночью выпал из книги
листок с тем стихотворением, той же ночью на кухне он пережил удивительные по своей
эмоциональности минуты. А вместо всего этого двадцать второго апреля (про себя Киреев отметил: в
день рождения Ленина) пришло письмо из тамбовской деревни, где родились его отец и мать. Там до
сих пор, в маленьком домике у речки, спрятавшейся в тени огромных ив (в деревне их называли
"оскоря"), жило три дорогих для него человека: две бабушки - Анюта и Елена и сын Анюты Иван.
Женщины были сестрами. Анюта была женой брата родного деда Михаила Прокофьевича. То есть его
отцу она доводилась теткой, но он, сколько себя помнил, называл и ее, и Елену тетками. Тетка Анюта
в войну стала вдовой, но замуж не вышла. Вырастила сына. Позже к ней переехала жить младшая
сестра, также потерявшая мужа. К сожалению, в отличие от детских времен Киреев очень редко -
последний раз в студенческие годы - виделся с ними. Но любил он их, наверное, еще и за то, что все
они были для него последней связующей нитью с прежней жизнью. Жизнью его отца, матери, его
предков. Родители Киреева рано покинули отчий дом, переехав в город, но до конца дней своих
хранили глубокую привязанность к своей малой родине. Уже много лет не был Михаил Прокофьевич в
Поповке. Московская жизнь затуманила образ деревушки на берегу маленькой, но глубокой Ситовки.
Но Киреев помнил и пение сверчка длинными зимними вечерами, и вкус топленого молока, и
сумрачный свет лампады... Помнил он и теток - веселых, со следами былой красоты и стати. Помнил
Ивана, красивого, но очень несчастного парня. Никакая сила не заставила его жениться, не помогли
уговоры и укоры матери и тетки. В деревне одни говорили, что на Ивана наслала порчу его бывшая
невеста, другие вспоминали атомную подводную лодку, где служил Иван в молодости. Как бы то ни
было, но так и остался он холостяком.
     Сначала письмо вызвало некоторое раздражение: его звали в деревню, а Киреев был настроен
дождаться "знака" - ведь в его случае счет шел на месяцы. Но затем раздражение ушло, уступив
место искренней печали: тетка Лена сообщала, что Анюта при смерти и хочет с ним проститься. Она
писала: "Здравствуйте, дорогой наш родственник Михаил Прокопьевич! В первых строках своего
письма хочу передать тебе поклон от меня, тетки Анютки, Ивана. Кланяется тебе Зинка Виногушкина,
она твоя троюродная сестра, а еще Ванька Сидорин, он тоже тебе троюродный брат, а также бабка
Поля. Она на Святки схоронила своего деда. Он дюже болел, с головой у него что-то стало, а потом
помер. А у нас тоже не все ладно. Тетка Анютка слегла, говорит, силов никаких нет. А откуда им
узяться? Старые мы стали. Ванька пьет. В колхозе денег не платят. За счет хозяйства и живем. Уж и не
знаю, что будет. А надысь Анютка и говорит: пущай Мишка приедет. Любила она дюже отца твоего,
Прокопия Васильевича. Хочет проститься с тобой. Ты уж приезжай, а то вряд ли когда свидимся. Тетка
Лена".
     И Киреев поехал. Благо, добираться было недолго: несколько часов поездом до Богоявленска, затем
автобусом до райцентра Старое, а оттуда на попутке до Поповки. Привез подарков: колбасы, сыра,
конфет, купил бутылку водки - для Ивана и сладкого вина - теткам.
Дом теток не изменился, все было как много лет назад. В сенях на огромном сундуке лежала бабушка
Анюта. Увидела его, попыталась приподняться, запричитала: "Приехал, касатик! Ой, да тебя и не
узнать. И бороду зачем-то отпустил? Неужто раньше времени стариком хочешь стать? Смотри, а то
Галина тебя бросит".
     Со двора на звуки голосов прибежала Елена. Постарела, но такая же статная, высокая - на
полголовы выше Киреева. Обнялись. Первым делом он занялся больной теткой, отказавшись от
предложения Лены что-нибудь перекусить с дороги.
Оказалось, что все началось с зуба - в местной больнице тетке Анюте вырвали зуб. Придя домой,
почувствовала себя плохо - Иван решил, что на мать плохо подействовал наркоз. На следующий день
ей стало еще хуже: появилась слабость, вялость, пропал аппетит.
     - Послушай, теть Лен, а грипп или ангина у нее до этого были? - спросил Киреев.
Оказалось, что за неделю до того, как вырвать  зуб,  тетка Анюта как раз и переболела сильным
гриппом. Младшая сестра охотно объяснила:
     - Простыла она. Вроде бы солнышко светило, а вечерок зябкий был...
     - И как она лечилась?
     - Да никак. Липовый чай с медом пила.
     - А в постели хоть лежала?
     - А кады лежать? То корову подоить надо, то поросенку корм приготовить. Я ведь тоже целый
день на ногах, не управляюсь одна...
     Киреев повеселел:
     - Все, Анна Ивановна. Рано ты решила с миром попрощаться. Поживи еще. Жить, небось,
хочется?
     - Так-то оно так. Да, видать, пожила.
     - Теть Лен, слушай меня внимательно: завтра свезем твою сестру в больницу...
     - Не буду я в больнице умирать.
     Киреев будто и не услышал возражений тетки Анютки, продолжая спокойно объяснять ситуацию
тетке Елене, которая сидела перед ним и беспрестанно вытирала руки передником:
     - Иван все на бензовозе работает? Вот он и довезет. И хорошо, что вы мне сразу отписали. Еще
недельку бы на сундуке поохала - тогда все.
     - Так если б у нее что болело, а то про слабость говорит, есть отказывается, вот мы и решили...
     - Ничего  ведь  не болит, Миша, - подала голос тетка Анютка.
     - У тебя осложнение, на сердце осложнение. Понимаешь? Заболела гриппом. Весна, силенок
мало. На ногах и здоровому человеку грипп нельзя переносить. Вот он и вызвал осложнение.
     - Что же теперича делать? - почему-то начала охать уже Елена.
     - Я же сказал - лечить. Я думаю, мы еще успеем. А лечить тетку сейчас же и начнем. Медпункт уже
закрыт? Тогда сходи к кому-нибудь из знакомых, кто болеет часто. Нужен антибиотик - любой...
Давай запишу, что надо.
     - Запиши. У нас за три дома фельшерка живет, Надежда Петровна, мы у нее завсегда чего надо
берем.
     - Что ж ее не позвали к тетке?
     - Миша, я же уже говорила: вроде ничего не болит, а бабка старая. Чего здесь еще думать?
     - Так, пишу. Ампициллин или олететрин - это антибиотики, аспирин - это для крови и панангин -
для сердца. Хотя он вряд ли у нее есть, я приеду, сразу вышлю вам. Не будет панангина - возьми
аспаркам.
     Полтора чудесных дня провел Киреев в Поповке. Вечером посидели за столом. Тетка хотела зарезать
курицу, но Киреев отказался: "Пусть вам яйца несет".
На стол сестры поставили все лучшее, что у них было. Приехал Иван. Постарел, отметил про себя
Киреев. Но за столом Иван был молодцом. И ел, и пил хорошо. Михаил Прокофьевич немножко поел,
только выпив немного водки. Тетка Лена тоже пила водку - кагор решили не открывать.
Единственное, что хотелось Кирееву, - попить холодного топленого молока.
     - Как не быть? Сейчас принесу из погреба. Только... Ты, случаем, не заболел? С дороги - и не
пьешь. И бледный какой-то.
     Долю секунды в Кирееве шла борьба: рассказать или нет. Но затем решил, что незачем понапрасну
беспокоить добрых старушек.
     - Жизнь, сами знаете, какая. Работать много приходится, видно, устал. Да и язва у меня старая.
Иной раз беспокоит.
     Тетки спрашивали о жене, о том, когда Киреев станет, наконец, отцом. Михаил Прокофьевич
отшучивался:
     - Я еще молодой, успею.
     - Иван тоже так говорил... Тебе же уже сорок небось, да?
За племянника вступился Иван:
     - Да что вы к человеку пристали, балаболки? Ты мне лучше скажи, Миша, как нам жить дале?
     - Как жили, так и будем жить.
     Киреев наслаждался запахом, идущим от стен, пола, слушал сверчка, который, как и двадцать лет
назад, о чем-то пел за печкой. О политике говорить не хотелось, но и обижать Ивана тоже.
А Иван рассказывал:
     - Все перевернулось, понимаешь? В школе вроде одному учили, а сейчас все по-другому. Кто
трудится - тот дурак, а ворье процветает. Почему?
     - Не знаю.
     - Правда не знаешь? Ты же в Москве живешь, журналист... Впрочем, головой это не понять. Посуди
сам. У нас же чернозем, тамбовский. Лучший в мире! До одиннадцати метров глубины доходит.
     - Да, грязь непролазная. Я с детства помню: маленький дождь прошел - и не выбраться.
     - Точно. А знаешь, Прокофьич, сколько мы зерна собираем? По восемь центнеров с гектара. По
восемь! И то половину того, что собираем, разворовывают. Или в поле оставляем.
     - А колхоз у вас остался?
     - Не поймешь, какое-то товарищество у нас. В остальном все по-старому. Куда там - в сто разов
хуже. Председатель - царь-бог. Денег не платят.
     - Совсем?
     - Совсем. Полтора года. Ребята, которые в поле работают, то сенца себе могут привезти, то зерна. А
я? В шесть утра уезжаю - и на нефтебазу в Никифоровку. Сто верст туда, сто - обратно. Приезжаю
вечером. Без выходных. Ни тетке помочь с огородом, ни для хозяйства чего сделать. Вот ты говоришь
     - завтра мать в больницу везти. А я не могу.
     - И отпроситься нельзя? Все равно задаром работаешь.
     - Отпроситься? А у нас один бензовоз на все товарищество это гребаное. Сев идет. Потом покос.
Потом уборка. И так цельный год.
     - Что же вы не боретесь? За права свои?
     - Это негры американские борются, а мы хуже их. С кем бороться? Председатель себе хоромы
построил, кучкой прихлебателей окружился, а в район бесполезно жаловаться: он и начальника
милиции кормит, и прокурора. Они сюда на охоту приезжают, мясо регулярно в Старое им на
квартиры возим. С другой стороны, у кого похороны или свадьба, или сына в армию - идут к
председателю, он выписывает мяса, денег дает.
     - Да... Но ведь вы, по уставу вашему, его переизбирать должны. Взялись бы миром...
     - Миша, где у нас в деревне мужики? - присоединилась к разговору тетка Лена.
     - Не встревай, тетка, - недовольно поморщился Иван.
     - И встряну. Правду гуторю. Где они, мужики? Кто в деревне остался? Проходимцы да пьяницы. Или
такие непутевые, как Ванька наш. Таких у нас в Поповке много. Они тихие, слова супротив начальства
не скажут. Зато вот за столом - они герои.
     - Да не считаю я себя героем.
     - И правильно. Вон у нас в соседней Степинке старообрядцы живут. У них тоже начал председатель
озорничать да людей обижать - пришли к нему на квартиру вечером человек пятнадцать...
     - Да брешешь, тетка. Пятеро их было. Я их всех знаю.
     - А хоть и пять. И сказали своему председателю: баловать с народом будешь - вмиг порешим. И ни
одна милиция тебе не поможет. А нас всех все равно не посодют.
     - Это точно, - кивнул головой Иван. - В Степинке серьезные мужики. У нас другой народ... А вот
поди, рассуди: тихий народ, тихий, а друг другу пакости делаем. Ты заметил, я машину внутри двора
ставлю?
     - Что так?
     - Воруют. Сняли у меня передние зеркала, представляешь? Да разве когда такое было?
     - Грустные вещи ты, Иван, рассказываешь.
     - Знамо, грустные. Комбайны теперь в мастерских не оставляют - к дому подгоняют. Иначе все
разберут, до колесика.
     - Вот  так,  Мишенька,  и живем, - подвела итог тетка Елена.
Но как ни сочувствовал своим родичам Киреев, на душе все равно было хорошо. Будто и не было
огромной и суетливой Москвы и будто он вновь - молодой паренек, у которого вся жизнь впереди.
     - А помнишь, Иван, какие в Ситовке щуки водились? - неожиданно спросил он дядю. - Мой родной
дед от вашего дома как раз наискосок жил, на том берегу Ситовки. А однажды мы угря поймали. Его у
вас вьюном называют. Мы еще его в бочку положили, и он там жил...
     - Эх, обмелела Ситовка. Выше ее по течению такая плотина была...
     - Почему была?
     - Спустили. Председатель с дружками. Рыбки им захотелось, язви их душу. А сама Ситовка сейчас
мне по пояс. Да-а...
     На следующий день Киреев переделал уйму дел. Отвез тетку Анюту в больницу. Вместе с теткой Леной
сходил на кладбище, где покоились все его родственники как с отцовской, так и с материнской
стороны. Тетка крестилась перед каждой могилкой, а Киреев кланялся. День выдался замечательный.
Высоко в небе пел жаворонок. Огромные деревья стояли тихо, как часовые. Могилка дочери тетки
Анюты, погибшей в семь лет в результате несчастного случая, поразила его. Скромная ограда. Холмик.
Деревянный крест. Но - чудо: крест стал расти и превратился в дерево. Как деревце могло
существовать без корней - уму непостижимо.
     С кладбища они шли молча.
     - Теть Лен, - обратился к спутнице Михаил Прокофьевич. - Я, пожалуй, завтра поеду.
     - Как знаешь, Мишенька. А то - поживи чуток.
     - Рад бы больше, да надо ехать. А сегодня хочу по окрестностям походить, в дома дедовские зайду: и
к Михаилу и к Василию. Ты не возражаешь? А к вам к вечеру приду. Посидим на дорожку, погуторим, а
завтра с утра и поеду.
     - Погуторим. Ты над нами, неграмотными, не смейся.
     - Да я и не собирался, мне нравится ваш говор: гуторить, надысь, осокарь, арепей.
     - А как правильно?
     - Репей.
     - Да ну?
     - А мне по-вашему больше нравится.
     - Ну и хорошо. Я вечером аржаников напеку, ты любил их в детстве.
     - Аржаников? То есть ржаных лепешек? А, вы же говорите аржаная мука.
     - Аржаная. С Иваном еще погуторите. А то, глядишь, только к холодным ногам моим и приедешь.
Киреев подумал: "Еще неизвестно, у кого ноги раньше холодными станут", но ничего не сказал. На
главной улице деревни они рас