а Богу, выжила.
     - Это те... из Галичьей Горы?
     Киреев едва заметно кивнул.
     - Я... не могла их остановить. Хотела, но не могла. Поверьте, Михаил Прокофьевич.
     - Давай лучше по имени? А то пока мое отчество произнесешь - последние силы потеряешь. Да и
время уходит, нам с тобой отведенное.
     - Вы сказали, что Гнилой никого не убьет. Почему? Их задержали?
     - Его уже нет. А ты и правда ничего не помнишь?
Юля удивленно посмотрела на Киреева.
     - Когда мы на грузовике тебя везли, смотрим, машина кверху колесами лежит. И пылает.
     - Белый "Сааб"? - Юля боялась поверить своим ушам.
     - Ты  знаешь,  я  даже "Москвича" от "Жигулей" не отличаю. Но точно - иномарка. И когда-то
была белой.
     - А они?
     - Сгорели. Жуткая смерть. Федор считает, что, когда машина перевернулась, они еще живы были.
     - Есть Бог! Есть! - неожиданно воскликнула Юля. - Спасибо тебе, Господи!
     - Юля, они, конечно, подонками были, но нельзя радоваться смерти...
     - Подонки? Нет, это мягко сказано, - перебила Киреева Юля. - Считайте меня тоже кем угодно, но
сегодня - лучший день в моей жизни. Сгорел! Сгорел!
Киреев не стал с ней спорить. В конце концов, он не знает, что довелось пережить этой девушке.
Мысль о том, что именно Юля навела бандитов на икону, а значит, и на него, особых эмоций у
Михаила не вызывала. А вот себя он не переставал винить за гибель Ивана и Андрея.
     - Знаешь, Юленька, наше время, похоже, истекло. Завтра, я надеюсь, мы поговорим побольше и обо
всем договоримся.
     - Обо всем?
     - Да. Тут по твою душу местная милиция прийти желает. С таким покровителем, как Вадим
Алексеевич, нам пока бояться нечего. Так что отдыхай, а я кое-какие вопросы постараюсь решить. Не
скучай.
     - Вы правда придете? Не бросайте меня, пожалуйста.
     - Самое плохое осталось позади, девочка. Все будет хорошо, вот увидишь.
     - Михаил, постойте.
     Уже в дверях Киреев остановился.
     - Да?
     - Вы сможете... меня простить? Когда-нибудь?
     - Как сказал тогда Федор Новиков: женщины - странный народ. Вас, как Россию, умом не понять.
* * *
     У дверей вороновской квартиры Наталья столкнулась с домработницей Софьи. Спросила:
     - Хозяйка дома?
     - Софья Николаевна? Вторую неделю сиднем сидит. Проходите, она вам рада будет. А я пойду на
рынок сбегаю.
     Наталья тихо вошла в прихожую, затем заглянула в комнату. Босая, одетая только в длинную
клетчатую рубаху, Софья сидела на полу. Играла тихая музыка, голова девушки была запрокинута
назад и лежала на диване, глаза закрыты. Воронова что-то говорила, но, как успела заметить
Котеночкина, больше никого в комнате не было. Наталья прислушалась - Софья читала стихи:
Ответа нет... Живые
     Не так приходят к нам.
Их поступь тяжелее,
     И руки у живых
Грубее и теплее
     Незримых рук твоих.
     - Где ты была? - Ответа
     Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой - это.
     Невнятный стук колес
Там, на мосту, за речкой,
     Где светится звезда.
И кануло колечко
     В криницу навсегда.
     - Ты думаешь, его уже нет в живых?
     Софья вздрогнула.
     - Наташа? Молодец, что зашла. Ты давно здесь стоишь?
     - Душевно ты стихи читаешь... - Увидев, что смутила Софью, Наталья решила пошутить: - Только
не подумай, отмычками не пользуюсь. Даша впустила.
     - Проходи, - тихо сказала Софья.
     "Какая она нежная стала, - невольно любуясь Софьей, подумала Наташа. - Неужто и вправду
влюбилась?"
     - Спасибо. Кстати, а можно я тоже на пол сяду?
     - Ради Бога. Пить что-нибудь будешь?
     - Мне еще к моим бабушкам ехать. Так что - увы. Но ты на мой вопрос так и не ответила.
Софья пристально посмотрела на Котеночкину, потом улыбнулась:
     - Знаешь, чем вы с Киреевым схожи?
     - Чем же?
     - О чем думаете, о том и говорите.
     - Разве это плохо?
     - Не знаю, - ответила Софья и почти без паузы продолжила: - Если б от моих думок что
зависело... Надеюсь, жив он.
     - Знаешь, я тоже, только... Не знаю, как сказать. - Было видно, что Наталья смущена.
Софья обняла подругу:
     - Я тебя поняла, Котик. Ты у нас сердцевед.
     - Я права? Ты его любишь?
     - Я когда-то читала, что в середине века рыцари и благородные дамы влюблялись друг в друга
заочно, по портретам. Забавно, правда?
     - Забавно.
     - У меня получилось еще смешнее. Когда я увидела Киреева в первый раз, он мне показался ужасно
нелепым. Затем этот человек стал меня все время удивлять. А когда он ушел в свое странствие... -
Софья умолкла, подбирая слова. - Не знаю, любовь ли это, но мне не хватает его голоса, глаз,
улыбки. И еще я очень волнуюсь за него. Если что-то с ним случится - я себе никогда этого не прощу.
     - Почему?  - удивилась Наташа. - Ведь это был его выбор - идти пешком по России.
     - Ты не знаешь всего, Котик. И я не уверена, должна ли...
     - Разве мы не подруги? Разве мне Михаил не друг?
     - Вот поэтому я ничего тебе и не рассказывала.  Расскажу, а ты после этого меня не захочешь
больше видеть.
     - Обещаю: такому никогда не бывать, - торжественно произнесла Наталья.
     - Ой, не зарекайся. Хорошо, слушай мою печальную повесть.
И Софья рассказала Наташе о своем покойном дяде, о Юлии Селивановой, о том, как икона оказалась
у Киреева. Закончив рассказывать, Соня замолчала. Они будто поменялись местами. Теперь
Котеночкина обняла подругу:
     - Сонечка, родная моя! Знаешь, что?
     - Что?
     - У тебя есть коньяк?
     - Армянский, французский?
     - Вот вы, аристократы, всегда так. Вечно в неловкое положение ставите.
     - Кто это - мы?
     - Шучу. А какой лучше?
     - А кому как.
     - Тогда  давай французский. Завтра на работе буду хвастаться.
Когда подруги пригубили ароматного напитка, Наталья сказала:
     - Ты заметила, что мы с Киреевым о чем думаем, о том и говорим. Знаешь, это не всегда так. Есть
такие вещи, о которых я не могу говорить. Господи, какое косноязычие! А когда выпьешь, вроде легче.
И язык вроде как без тормозов.
     - Я слушаю, Наташа. Мне тебя всегда интересно слушать. Ты среди нас самая умная.
     - Ну, спасибо. Мне кажется, не важно то, каким ты был, важно, каким ты стал... Ты много плохого
говорила о той Софье, с которой я не знакома. Я знаю другую Софью.
     - А если эта Софья - не настоящая? Та, которая сейчас перед тобой?
     - Если бы эта Софья была не настоящая - она вряд ли ждала бы возвращения Киреева. И ее вряд
ли бы назвала сестрой Лиза.
     - Спасибо.
     - Еще по одной?
     Выпив, помолчали немного.
     - Странная это штука - любовь, - наконец произнесла Наталья. - Иной раз думаешь, все -
влюбилась. А через год встречаешь предмет своей любви и не понимаешь, что ты в нем раньше могла
находить.
     - К чему ты это?
     - Просто так.
     - А ты своего мужа любила?
     - Почему любила? Люблю до сих пор.
     - А Киреев?
     - Киреев?
     - У меня все время было такое чувство, что ты относишься ко мне с каким-то пристрастием. Из-за
него?
     - Если честно, возник момент, когда мне по-бабьи стало ужасно жаль его. Мой муж умер мгновенно,
может, даже не поняв, что произошло, а Киреева, представила я тогда, ждет долгая мучительная
смерть. И никого рядом.
     - И что?
     - А ничего. Минутная вспышка - он все понял. А потом нашел слова, для меня в тот момент самые
нужные... Почему не спрашиваешь - какие?
     - Какие?
     - Он вспомнил Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". А потом добавил: "Не
приручайся до конца, а то мне будет больно уходить..." Я знаю, Сонечка, тебе не понравится то, что я
скажу сейчас. Но я твоя подруга, а потому скажу. Ты сильная, это так. Но... подумай еще. Пока есть
время.
     - Подумать? О чем?
     - Не приручайся до конца. Дядя, Лиза, а теперь вот Киреев. Пусть ему легче будет... в общем, ты
понимаешь.
     - Почему ты его хоронишь, Наташенька?
     - Потому,  что  я  не  верю  в  чудеса.  Ушла  Лиза,  уйдет и Киреев.
     - Не говори так.
     - Я знаю, что Киреев согласился бы со мной, Соня.
     - А разве воля или разум помогут мне разлюбить? Ты сказала, что по-прежнему любишь мужа.
Разлюби его!
     - Зачем?
     - Его же нет рядом, он же покинул тебя.
     - Он со мной, Соня, - тихо ответила Наташа. - Я знаю, звучит слишком книжно...
     - Нормально звучит, - перебила ее Софья. - Нормально. Только видишь - советовать всегда
легче.
     - Я поняла: ты уже приручена. Прости.
Софья улыбнулась:
     - Бог любит Троицу?
     - Не откажусь. Выгонят меня, Сонечка, с работы.
     - Таких, как ты, нельзя выгонять. Пусть только попробуют.
     - Слушай, - неожиданно засмеялась Котеночкина, - и впрямь - забавно. Любви с первого взгляда
у тебя не было. Встречались вы от силы три раза, потом Михаил исчез. Все-таки ты не средневековая
дама, тебя окружают столько реальных мужчин - молодых, богатых, красивых. Нет, я ничего не
понимаю.
     - А я тебя не понимаю. Сама ты чего хочешь?
     - Чтобы тебе было хорошо.
     - А Кирееву? Предположим, ты права. И ему осталось жить совсем немного. Кира будет уходить в
муках и одиночестве... Рядом - никого не будет. Твоя вспышка прошла, а моя - нет.
Наталья опустила голову.
     - Прости, я не подумала об этом. Я очень хочу, чтобы Миша вылечился, но, повторяю, я не верю в
чудеса. Понимаешь, не верю.
     Софья молчала. Молчала и Наталья. Наконец, Котеночкина попыталась подняться:
     - Мне пора.
     - Постой, Котик. Пожалуйста. Посиди еще, а я попробую вспомнить.
     - Что - вспомнить?
     - Когда он меня приручил.
     - Хорошо, - согласилась уже не очень трезвая Наталья. - Пока ты будешь вспоминать... Хороший
коньяк.
     - Поняла.
     - А себе? Хотя бы символически.
     - Уговорила.
     - Ты вспомнила?
     - Наверное, это было, когда он мне Тарковского читал. У него в квартире, мы собирали вещи. С
каким восторгом он про отца моего говорил... Нет, наверное, в кафетерии. Кстати, он тогда меня
искренне удивил. Знаешь чем?
     - Чем?
     - Я до знакомства с Киреевым была убеждена, что каждый интеллигентный человек обязан любить
кофе и разбираться в нем. А этот тип не понял разницы между дешевым баночным кофе и сваренным
из элитных сортов. Вот. И в той кафешке он вдруг стал рассказывать мне, что можно видеть и
"видеть". Я возьми и спроси его, какой он "видит" меня. Любой из моих прежних знакомых, ты только
не подумай, я не хвастаюсь, стал бы мне... ну, да не будем об этом.
     - А он?
     - Он сказал, что видит маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую, которой кажется, что,
коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит тревогу, возникающую в
душе. Но девочка ошибается. А потом добавил, что девочка эта - добрая и застенчивая, нежная и
верная...
     Софья замолчала. Потом, поднимаясь, сказала:
     - Спасибо, что выслушала. Приходи почаще.
     - Приду. Только коньяк больше не предлагай.
     - Почему?
     - Сопьюсь.
     - Не успеешь. И Боброву приводи.
     - Хорошо, что напомнила. Ты не могла бы ей работу подыскать? Вообще-то Ира по образованию
учитель начальных классов - с этой работой проблем нет...
     - Понимаю. Ей тяжело будет видеть весь день ровесников дочери?
     - Да.
     - У меня есть знакомая, уже третий или четвертый магазин открывает. Что-то из этой области Иру
устроит?
     - Спасибо. Думаю, устроит. Ей отвлечься надо. Да и деньги не помешают. Тем более что Виктор...
     - Что с ним?
     - Не знаю, стоит ли говорить...
     - Стоит.
     - Раскис он после смерти Лизы совсем.
     - Пьет?
     - Пьет, козленок. Ему с работы звонили. Он просился в отпуск, а они его послали далеко-далеко.
Лето, говорят, на дворе, работы полно, ты у нас и трех месяцев еще не числишься.
     - Понятно. Попросить за него?
     - Не надо. Он мужик, сам о себе должен позаботиться. А вот Ире помоги, если можешь.
     - Договорились.
     Уже у двери Котеночкина остановилась.
     - Самое главное забыла спросить. Как выставка?
     - Мешенков на днях приступит к монтажу экспозиции. Плакаты я уже заказала. Прессу
предупредила. Все нормально.
     - Когда хочешь ее открыть?
     - Двадцать девятого августа.
     - Почему именно двадцать девятого?
     - Лизе сорок дней исполнится. Да и, как сказал бы Киреев, знак хороший.
     - Какой знак?
     - Я посмотрела по календарю:  двадцать  восьмого  - Успение Богоматери, а двадцать девятого -
Нерукотворный Спас.
     - Кажется, я понимаю... Счастливая ты, Соня.
     - Почему? - искренне удивилась Воронова.
     - Ты еще веришь в чудеса.
     - Обещаю, что и ты будешь верить, Котик.
     - Ты и впрямь еще маленькая девочка... Слушай, а от меня сильно пахнет?
     - Совсем не пахнет.
     - К одной бабушке я все-таки схожу. Обещала, ждет, наверное, бабуля. Побегу.
И Софья вновь осталась одна.

     Глава тридцать восьмая

     - Говори правду - и все будет нормально, - ответил Киреев Юле на вопрос, что ей говорить в
милиции.
     - То есть как - правду? - удивилась Селиванова. Она уже рассказала Михаилу свою сагу, начиная с
того самого дня, когда к ней домой пришел Гришаня, и заканчивая событиями в Галичьей Горе и на
лесной поляне под Задонском. - Рассказать, как они... как мы вас убить хотели? Меня же посадят.
Несмотря на то, что на душе у Киреева было очень тяжело, он не мог сдержать улыбки:
     - Юлечка, в нашей земной жизни любая правда относительна. Я благодарен тебе за искренность, но
история с иконой касается тебя, меня и Софьи. Зачем оперуполномоченному Редькину или Петькину
это все знать? Знаешь, мне порой кажется, что это не я несу икону, а она ведет меня.
     - И меня тоже?
     - Наверное.
     - Когда меня Шурик... ножом, я подумала, что все, это конец. А потом открываю глаза, а рядом
икона. Знаете, я даже сначала подумала, что ее мне на том свете показывают.
     - А потом пришли два ангела и потащили тебя куда-то, - вновь засмеялся Киреев. - Тебе рановато
о том свете думать. Кстати, Вадим Алексеевич сказал, что тебя завтра в общую палату переведут.
Больно быстро на поправку идешь.
     - Михаил, так что мне этому Редькину говорить?
     - Повторяю, правду. Ту, которая касается его. Назовешь свое имя и фамилию. Они по своим каналам
проверят. Здесь тебе, надеюсь, нет резона врать?
     - Конечно. Пусть проверяют.
     - И проверят, не беспокойся. Тебя эти бандиты убить хотели? Хотели. Ограбили?
     - Нет.
     - А где же твоя сумочка и прочие вещи?
     - В машине. Вместе с ними уехали.
     - Почему же тогда - нет? Это все в машине сгорело?
     - Вместе с документами и деньгами.
     - Но ты же не поручала им свои вещи? Получается, ты потерпевшая, с какой стороны ни подойди.
     - А если спросят, знала ли я их раньше?
     - Интересный вопрос. Скажи мне, как их звали?
     - Бугай, Гнилой, Шурик.
     - Бугай. Хорошо. А как его фамилия? Где он работал, где жил?
     - Не знаю.
     - Вот и отвечай: не знакома я с ними.
     - Здорово получается. "Что же тогда ты в их машине делала?" - спросит меня Редькин.
     - Опять повторяю: правду говори. Хотела до Задонска доехать.
     - Спросят: зачем?
     - Ты думаешь, это Редькину будет интересно? Хорошо, скажешь, что увлекаешься автостопом,
решила таким образом до Черного моря добираться. Из Ельца тебя до липецкого поворота хороший
человек довез, но ему нужно было в сторону Липецка, а тебе...
Пришла пора рассмеяться Юле.
     - Михаил, вы знаете, как в наше время называют девушек, которые стоят на дорогах и путешествуют
автостопом?
     - Я об этом не подумал. А что ты на меня так торжествующе смотришь?
     - А мне интересно, как бы вы в такой ситуации правду стали Редькину говорить? Оторвались от
жизни, Михаил Прокофьевич. А еще журналист.
     - Бывший, Юля, бывший. Послушай, а ты кроме массажа, маникюра для дам чем еще в жизни
занималась?
     - Легче сказать, чем не занималась. Два года в Строгановку поступала - без толку, матрешки
разрисовывала и на Арбате их продавала, потом...
     - Стоп. Так ты рисовать умеешь?
     - Михаил Прокофьевич, в нашей земной жизни любые знания и умения относительны. Когда
изостудию при Дворце пионеров  закончила, наш преподаватель был уверен, что из меня вторая
Галина Серебрякова получится, на худой конец - Ангелика Кауфман или Маргарита Жерар. Но
экзаменационная комиссия в Строгановке с этим, увы, не согласилась.
     - А почему ты в третий раз поступать не стала?
     - А жить на что? У нас с Софьей Николаевной Вороновой оказались разные стартовые возможности.
     - Понятно, - хмыкнул Киреев, - у вас с Вороновой еще и идеологические противоречия.
     - А разве справедливо, когда одним в руки все само плывет, другие пашут, как проклятые, а
пробиться все равно не могут. Скажите, это справедливо?
     - Юля, в нашей земной жизни любая справедливость - относительна.
Они рассмеялись.
     - Я не знаю, какая ты была прежде, но, похоже, чувство юмора к тебе вернулось окончательно. Это
хороший признак.
     - Если честно, я и сама этому рада. В обществе Гнилого себя постоянно чувствуешь кроликом, на
которого смотрит удав... Ну, да ладно. Вернемся к Редькину.
     - Вернемся. Поскольку мы пришли к выводу, что все в мире относительно, ты скажешь, что, готовясь
поступать в Строгановское училище...
     - Но я же не собиралась.
     - Откуда ты знаешь? Еще не поздно. А вот мне кажется, что поступишь - Бог любит Троицу, и
станешь Галиной, Ангеликой и Маргаритой в одном лице. И Воронова сочтет за честь в своей галерее
иметь твои работы. Не спорь. Об этом достаточно. Места здесь красивые. Впрочем, почему только
здесь? Ты же и Елец видела, и Сосновку, и Одоев, и Болхов.
     - А где же мои зарисовки, альбомы, этюдник?
     - Сгорели, милая. Сгорели. Вместе с машиной. И вообще, это хороший знак.
     - Знак?
     - Да. Не падал тот, кто никогда не ходил. Считай, что вместе с паспортом сгорела и та часть твоей
жизни, о которой тебе вспоминать стыдно. Начинай жить.
     - С чистого листа?
     - Зачем же? Все светлое, доброе, что было в твоей жизни, оставь. А пока... Мне сейчас надо уходить.
     - Киреев поднялся и протянул Юле конверт. - Загостился я в Задонске.
     - Куда вы теперь?
     - А Гнилому не расскажешь? Шутка. К тому же неудачная. Прости. В этом пакете адрес моей сестры
в Новоюрьевске. Адрес и телефон Софьи ты знаешь.
     - Софьи?
     - Ты хорошая актриса, но сейчас переигрываешь. Станет получше, позвони ей. Расскажи обо всем.
От меня... привет передавай. Или не передавай. Как хочешь.
     - Хорошо. А зачем деньги? Господи, и столько много! Нет, я не возьму.
     - Они теперь твои и делай с ними что хочешь. Тут неподалеку женский монастырь есть. Я
договорился с настоятельницей.
     - О чем?
     - Что ты поживешь там после больницы, пока не окрепнешь.
     - Я и монастырь - понятия несовместимые, - не без гордости сказала Юля.
     - Обожаю парадоксы. Будем считать, что я присутствую на рождении еще одного... А между прочим,
как ты относишься к Блоку?
     - К блоку НАТО?
     - К поэту Блоку.
     - "Ты, право, пьяное чудовище, я знаю, истина - в вине". Это помню. А еще про улицу, фонарь и
аптеку.
     - А мне у него одно стихотворение очень нравится. Вот пообщался с тобой - и вспомнил его.
     - Прочитайте, пожалуйста.
     - Лучше я попрошу Вадима Алексеевича тебе томик Блока принести и то стихотворение отмечу, а то
я в последнее время профессиональным декламатором становлюсь... Да, прости, я на твой вопрос не
ответил. Рассказали мне про один монастырь в Курской области. Маленький монастырь, еще до конца
не восстановили его, но там настоятель - архимандрит Илларион. Говорят, удивительный старец.
Хочу с живым старцем поговорить.
     - А сил дойти хватит?
     - Не знаю. Но вот пока здесь живу, ничего вроде не болело. Наверное, некогда было. Только душа
болит.
     - Почему?
     - Ты же говорила, что не можешь забыть, как тех мужиков в Галичьей Горе убивали. Вот и я не могу.
     - Но вы же.