сь Юля.
     - В Старгород. К моей тетке. Мировая женщина. Верой Ивановной Григорьевой зовут. Будешь жить у
нее.
     - В Старгород? - Юля растерялась еще больше. - А как же московская моя квартира, паспорт? На
что я буду в Старгороде жить?
     - Ты же говорила, что тебе Киреев много денег дал.
     - Но мне же ему их отдавать...
     - Забудь. Он все равно не возьмет. С квартирой и паспортом все уладим.
     - Как у тебя все легко и просто.
     - Не все. Кузьмич - это не просто. Я не говорила тебе, что Гришаня повесился?
     - Не может быть! - Юля машинально схватилась за сердце.
     - Может. Ты веришь, что он мог на себя наложить руки?
     - Нет, не мог. Не такой это был человек. Любил парниша жизнь.
     - И я думаю, что не мог. Поедем. Старгород от ростовской трассы в десяти минутах езды. От Москвы
Старгород в двух часах. Я буду тебя проведывать. А ситуация успокоится - вернешься. Если
захочешь.
     - Как-то неожиданно все, - неуверенно сказала Юля.
     - Не переживай. Ты раньше о Задонске вряд ли слышала, а как с ним прощалась...
     - Софья,  ты  думаешь, смерть Гришани с твоим дядей связана?
     - Вообще-то, Гришаня говорил, что...
     - Он врал. Я все расскажу. Он у меня был тогда. И...
     - По дороге расскажешь, - перебила ее Воронова.
Юля будто не услышала Софью.
     - Но тогда и тебе нельзя в Москве быть.
     - Мне можно.
     - Почему?
     - Я богатая и красивая, - засмеялась Софья. - Шучу. Мне нельзя сейчас, Юлечка, из Москвы
уезжать. Поедем. Слышишь, какая-то машина приехала? Здесь заповедник, сейчас разгонят нас...
     - Слава Богу, застал! Так и думал, что вы сюда заедете, - раздался откуда-то сверху мужской голос.
     - Федор! - удивлению и радости Юли не было предела.
     - Собственной персоной. Только у нас проездом в Бердичев великий и ужасный Федор Федорович
Новиков!
     Соня заметила, как Юля словно засветилась изнутри. Было видно, что забыла она вмиг о Гришане,
Кузьмиче, обо всем.
     А Федор, стараясь скрыть смущение, говорил и говорил.
     - Не смог утром проводить. Свояк просил доски из лесничества привезти. Потом за молоком к теще
заехал. Боюсь, прокиснет молоко. Приезжаю в монастырь, а вас и след простыл. Сначала я
расстроился, а потом подумал, что на гору вы эту попасть захотите. Угадал!
     - А говорила - молчун, - засмеялась Софья. - Слушайте, ребята, у меня предложение есть.
Молоко и в самом деле прокиснуть может. Как думаешь, Федор Федорович?
     - Запросто, Софья Николаевна.
     - А где мы еще такого молока попьем, Юля? Вот давайте здесь роскошный прощальный обед и
устроим.
     - А ты мне на дорогу только молока привез? - уже придя в себя от радости, спросила Юля.
     - Не только. Огурчиков, яиц, хлеба домашнего.
Софья даже зажмурилась.
     - Домашний хлеб с молоком... Это что-то! Неси гостинцы, Федор Федорович. А мы тебе заодно и про
наши планы расскажем.
     - Зачем? - засмущалась вдруг Юля.
     - Вот тебе раз! Как гостинчиков - так что привез, а о том, как дальше собираешься жить, -
человек, выходит, не обязан знать?
     Федор с благодарностью посмотрел на Софью.
     - Эх, Софья Николаевна, не умею красиво говорить, а то сказал бы.
     - Представь, что умеешь. Говори.
     - Говорить? Хороший вы человек. Спасибо. А теперь я пойду за гостинцами.
* * *
     Новоюрьевск поздним вечером производил впечатление покинутого города. Киреев шел по
пустынным улицам, и только полная луна на темном небе сопровождала одинокого путника.
Михаил нежно любил этот город, где ему был знаком каждый дом, каждое дерево. Когда Киреев,
где бы он ни находился, слышал первые аккорды песни "Где-то есть город, тихий, как сон", в памяти
вставал Новоюрьевск. В детстве ему все здесь казалось огромным - двух- и трехэтажные дома, вязы
и тополя на широких улицах...
     Где-то есть город, тихий, как сон,
Пылью тягучей по грудь занесен...
     А ведь были времена, когда по сравнению со своим ближайшим соседом - стариком Старгородом
     - Новоюрьевск казался молодым, полным сил человеком. Работали шахты, заводы, фабрики, ради
которых на месте бывшего рудника и был построен Новоюрьевск. Постепенно из Старгорода перешли
сюда все учреждения и организации. На улицах всегда было полным-полно молодежи, детей.
Телевизоры тогда были редкостью, а потому вечерний досуг старались проводить "на людях". Мужики
резались в домино, играла гармошка, кипели футбольные и волейбольные баталии. Билеты на
вечерний сеанс в местный дом культуры невозможно было достать. Бок о бок жили русские, украинцы,
немцы, татары. Свадьбы, похороны, проводы становились событием не только одной семьи, а всего
двора.
     Постарел Новоюрьевск. А может, это Киреев постарел? Двухэтажные дома показались маленькими
и какими-то беззащитными. Или это он, беззащитный и маленький, ищет спасения в детстве? Так,
наверное, бывает у всех, кто не в ладах с настоящим и ничего не ждет от будущего. Киреев вздохнул.
Попытался пошутить: "Вход в город великого путешественника оказался не замеченным сидящими у
телевизоров новоюрьевцами". Захотелось выкинуть какую-нибудь шутку. Как в студенческую пору,
когда он, подвыпив, кричал по ночам: "Люди, вставайте, я солнце!" Но вместо этого Михаил
вполголоса запел ту песню:
     В медленной речке вода, как стекло,
В мире есть город, в котором тепло,
     Наше далекое детство там прошло...
Но сестра, ее муж и их семилетний сын встретили его так тепло, так радушно, что грусть
улетучилась, будто ее и не было вовсе.
     - Бог мой, и даже тушеный кролик! Откуда?
     - Володя от своей мамы привез. Картошку помогал выкапывать и привез, - пояснила Женя.
     - И что-нибудь к кролику... в смысле выпить - имеется?
     - Обязательно, - гордо сказал Володя.
     - Так тебе разве можно? - Все-таки сказывалось, что младшая  сестра  Киреева работала в
школе. В голосе слышался металл.
     - Женечка, - мягкий Володя умел быть убедительным, - во-первых, такая встреча. Во-вторых,
мы понемножку. А в-третьих, это же не магазинное. Миша, ты попробуешь и скажешь, пил ли что-
нибудь подобное раньше. Двойная перегонка, на травах настоянная. Пятьдесят градусов, а пьется
легко-легко.
     - Да там и сорока нет, - фыркнула, собирая стол, Женя.
     - Вот видишь, ты пила и не заметила градусов. Согласен, пятидесяти нет, но сорок пять - точно.
А белобрысый Илюша и вовсе не отходил от дяди. Он притащил из своей комнаты маленький
рюкзак, перешитый из холщовой сумки, и стоял молча, ожидая, когда на него обратят внимание.
     - Вот, дядя Миша, мы к походу готовы. Илюша, расскажи, как ты тренировался? - попросила
сына Женя.
     - Зубы чистил.
     - Это очень важно. Молодец, - похвалил племянника Киреев.
     - А еще я мышей не боюсь!
     - Замечательно, а я вот до сих пор их боюсь. Представляешь, в одном доме меня на чердак спать
положили. Сено свежее, запах чудесный, мягко - благодать, одним словом. Только засыпать стал -
вокруг меня что-то зашуршало. В одном углу, в другом, потом, чувствую, и подо мной что-то
шевелится. Бр-р!
     - А ты? - Глаза у Ильи стали абсолютно круглыми.
     - Дал деру.
     - Чего дал?
     - Убежал с чердака, одним словом. А хозяева уже спят, будить их не хочется. Что же делать?
     - Обратно на чердак лезть! - подсказал Илюша.
Все рассмеялись.
     - Нет, я же не герой, как ты. Постелил прямо на земле спальник, благо, трава была мягкая,
густая - спорыш называется, - так и уснул.
     Племянник недоверчиво смотрел на дядю. Рассказ явно не вязался с героическим обликом,
который был уже нарисован в воображении ребенка.
     - А еще чего ты боишься?
     - Больше ничего, - спохватившись, что завтра у родителей возникнет проблема с чисткой зубов
сына, сказал Киреев.
     - Даже волков? - обрадованный Илья добивал свои последние сомнения.
     - Откуда в наше время волки? - вмешалась в их разговор Женя. - Пойдемте к столу, все
остывает.
     - Это ты напрасно, сестренка. Я про волков, а не про стол. Их очень даже много развелось. А в
Шиповом лесу с целой семьей волков нос к носу столкнулся. Точнее, у меня один, а у них четыре носа.
     - И что?
     - Пришлось всю ночь на вершине сосны сидеть. Шучу...
Володя не хвастал. Его напитки и впрямь оказались просто божественными. Уставший Киреев явно
воспрял духом, да и силенок будто прибавилось. От него требовали рассказа о путешествии, поэтому
сорокапятиградусная настойка на чабреце оказалась как нельзя кстати.
     - А про волков ты пошутил? - спросила Женя.
     - Нет. Раза четыре встречался. Кабанов и лосей много стало, деревни обезлюдели, вот и волков
стало много.
     - Страшно было, когда в лесу на них набрел?
     - Если скажу, что нет - не поверите. Хотя страха не было. Пять месяцев лесной жизни кое-что
значат. Главное не показать, что ты их боишься. В глаза не надо им смотреть. Когда волк один -
смотри, сколько хочешь, все-таки человека они боятся. А тут три взрослых и детеныш.
     - А у тебя ружье было, дядя Миша? - Илью попросили сидеть за столом молча, но он не смог
удержаться.
     - Не было, - засмеялся Киреев. - Я с ними поздоровался, объяснил, что не могу, к сожалению,
пообщаться подольше, и спросил, правильно ли я иду на Ергышевку.
     - Дядя Миша, а они?
     - Сказали, что иду правильно, только посоветовали быть поосторожнее. В поле за Ергышевкой
по ночам семья кабанья ходит кормиться. Кабан, говорят, уж больно горяч, настоящий неврастеник.
     - Да ну тебя! - возмутилась Женя. - Трепешься.
     - Не верить твое право.
     - И как же ты с ними разговаривал? Выл, что ли?
     - Зачем же? С волками и без вытья можно. По-человечески. И, представляете, не обманули -
кабанов я действительно повстречал. Красивое, я вам скажу, зрелище. Ночь, луна - огромная-
огромная. Поле. С трех сторон - лес стеной стоит. И они идут.
     - Кабаны?
     - Кабаны, племяш, кабаны. Клином. Я раньше смотрел фильм "Александр Невский" и не
понимал, почему князь говорил, что немцы клином, "свиньей" идут. А тогда за Ергышевкой понял.
Клин самый настоящий. А впереди этот неврастеник. Идут, сопят.
     - Ну и что, с ними тоже пообщался? - съехидничала Женя. - Или сразу деру дал, как с
чердака?
     - Не веришь, а зря. И разве со свиньями можно разговаривать? Тебе об этом еще две тысячи лет
сказано: "Не мечи бисер перед свиньями". А поскольку вежливо с ними нельзя говорить, то лучше
молчать. Так я и сделал.
     - А они?
     - Прошли мимо. Там посадка маленькая была, я представил себе, что превратился в
молоденький дубок. А ветер с их стороны дул. Все просто. Они и прошли, даже не заметив меня.
Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончился и этот вечер. Оставшись один, Киреев долго
не мог уснуть. Затем встал и подошел к книжной полке. Свет луны был таким ярким, что он без труда
мог прочитать названия книг. Да в этом и не было необходимости - многие из них он помнил с
детства. Как этот томик Бернса. Киреев вспомнил, что в годы первой влюбленности он гадал на
стихах. Открывал наугад страницу книги, думая о конкретном человеке.
Сейчас Михаил думал о Софье. Когда-то он мог с ней спокойно общаться, разговаривать - и
думать совсем о других вещах. Глупый, неужели ты ничего тогда не замечал? А сейчас, сейчас,
сколько бы отдал Киреев, чтобы вновь услышать ее голос. Как менялась ее интонация! Иронично-
колкая, когда Софья отчитывала Киреева: "Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от
ума". А когда она вспоминала о детстве, об отце, то в голосе были грусть и нежность: "Мне тоже
нравится. Сразу что-то давнее вспоминается, русское. Деревянный домик, печурка... Папа любил все
это. Даже ложки деревянные собирал". И ее последние слова при расставании: "До свидания,
вестник..."
     Киреев взял с полки книгу Бернса и открыл ее наугад. Подошел к окну, чтобы лучше было видно,
ткнул в страницу пальцем. Палец показывал на две строки:
Во тьме я солнце бы нашел
     С тобой вдвоем, с тобой вдвоем.
     - Да... - усмехнулся Киреев, - у Бернса мудрость шла не от возраста, как у некоторых, а от ума.
И писал он эти стихи, кажется, перед смертью. Что ж, славно погадал. Но когда дряхлеющие силы,
дорогой Роберт, царство тебе небесное, нас начинают покидать, мы все чаще повторяем слово из двух
букв - "бы". И у тебя было так, и у меня: укрыл бы плащом, солнце нашел бы, и если бы дали в удел
весь шар земной, тогда владел бы...
     Грустно.
В дверь постучали. Раздался голос Жени:
     - Миша, ты с кем разговариваешь?
     - С Робертом Бернсом.
     - О, Господи! Говорила, не пей.
     - Вот и он тоже советует.
     - Кто?
     - Бернс. Говорит, у пьяных старых мальчиков мечтательность появляется, а это вредно.
     - Да ну тебя! Ложись, спи.
     - И то верно.
* * *
     В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Вдовинки, в Старгород вошел еще
не старый человек лет сорока. Он так долго ждал этого дня - ждал и боялся его, так долго
представлял свое возвращение, что даже не поверил в реальность происходящего. Человек, а это, как
вы догадались, был Киреев, перейдя через Хлыновский ручей, пройдя уже убранное поле и
поднявшись на Тихоновскую гору, все ждал чего-то. Ведь должно что-то произойти. Но не гремел гром
средь ясного дня, как, впрочем, не происходило и других стихийных явлений. Поскольку шел Киреев
больше задворками, то и людей он практически не видел, а те, кого видел, - не замечали его. И
только девочка лет шести, игравшая возле кирпичного дома с зеленой крышей, вдруг подошла к нему
и, глядя на Киреева снизу вверх, спросила:
     - Дядя, а вы откуда?
     - Отсюда.
     - А почему я раньше вас не видела?
     - Почему? Как зовут тебя, любопытная?
     - Маша Иванова. Мне шесть лет.
     - Ну, ладно, Маша Иванова, счастливо оставаться. Мне пора домой. Обещаю, мы еще увидимся.
     - А вы, наверное, устали, пока на гору поднимались?
     - Устал.
     - Мне дедушка Вася говорит, что на гору всегда тяжело подниматься, а вниз идти - легко.
     - Умный твой дедушка. Вниз легко, особенно кубарем. А мне вверх надо. Пока, Маша Иванова.
Киреев не сделал еще и десяти шагов, как девочка вновь окликнула его. В руках Маши Ивановой
было яблоко. Большое, красивое, почти прозрачное от наливавшегося сока.
     - Возьмите, - сказала она и убежала.
     - Спасибо. - Киреев долго смотрел ей вслед...
А вот и Белое озеро. Сердце от волнения, а может, просто от того, что Тихоновская гора со
стороны северо-запада была крутовата, забилось сильнее. Знакомая улочка. Дед Сидор Потапыч в
неизменном треухе сидит на скамейке перед своим домом. Сколько ему сейчас лет? Наверное, далеко
за восемьдесят.
     - Здорово, мил человек.
"Надо же, - подумал Киреев, - глаза у деда еще видят" и поздоровался в свою очередь. Потом
спросил у Сидора Потапыча:
     - А что, отец, невесты у вас в городе есть?
     - Кому и кобыла невеста.
     Михаил засмеялся:
     - За что я тебя всегда уважал, Сидор Потапыч, так за начитанность твою. Классику помнишь.
     - Никак Михал Прокопыч? Сын Марьи Алексеевны?
     - Собственной персоной.
     - Вернулся? А к кому, прости за любопытство? Дом-то твой пустой стоит, почитай, лет
пятнадцать.
     - Стоял. К себе я вернулся, понимаешь?..
Но окончательно сразил Киреева Григорий Иванович Печников. Этот хозяйственный и
пронырливый мужик в отличие от деда Сидора в молодые годы увлекался не книгами, а более
материальными вещами. Печников что-то мастерил во дворе. Когда Киреев подходил к своему дому,
Григорий Иванович приподнял голову и спросил:
     - Домой, Прокопыч?
     - Домой, Иваныч.
     - И то дело. - И стал продолжать работу. Спросил так, будто не виделись они несколько часов,
а не пятнадцать лет.
     Киреев открыл калитку и шагнул за порог.

     Глава сорок третья

     Осеннее небо,
Пустое от края до края...
     Ни тени не видно на нем.
Как ты одиноко, небо!
     Хоть ворон бы пролетел.
Эти строчки японского поэта Такубоку Кирееву часто приходили на ум не потому, что наступила
поздняя осень. И одиноким он себя не чувствовал. Одиночество страшно тому, кто его боится.
Такубоку его боялся, иначе бы не написал:
     Сверчок звенит в траве,
Сижу один
     На камне придорожном.
Смеясь и плача,
     Сам с собою говорю.
Да и о каком одиночестве Киреева можно было говорить, когда в маленьком его домике иной раз
целыми днями на закрывались двери.  Кроме Васильковых, время от времени заглядывали старые
новоюрьевские друзья - молва о том, что в Старгород вернулся Киреев, быстро облетела округу.
Приходили поболтать соседи. Часто на огонек к Михаилу заходила Юля Селиванова, поселившаяся у
Веры Ивановны Григорьевой, тети Софьи Вороновой. Воронова. Даже фамилия эта стала носить для
Киреева особый смысл.
     Хоть бы ворон пролетел.
Но вот что интересно. Юля, с которой Михаил очень подружился, много раз пыталась завести с ним
разговор о Софье. Но всякий раз, когда шуткой, когда молчанием, он обрывал его. И однажды Юля не
выдержала:
     - Что вы за человек? Вроде бы мы с вами не чужие люди. Я вам про себя все рассказываю, письма
Федора показываю, а вы...
     - Прости, Юля, но мне нечего показывать - не пишет никто.
     - Не собьете. Я все скажу. Гордые вы оба. Одна там, в Москве, переживает, другой здесь... Вы хоть
поговорите о Софье - легче будет. А вы меня в душу не пускаете.
     - Ты не права, победительница гнилых Шуриков.
     - Почему?
     - Я тебя давно уже пустил. В душу. А почему не говорю? Один святой старец сказал: "Молчание -
таинство будущего века".
     - Вы о ней - молчите?
     - Нет, говорю молча. А вот про гордость - это ты напрасно.
     - Что же это - трусость?
     - Опять не то. Когда вырастешь - поймешь.
     - Что - пойму?
     - Что любить - это не обладать, не завоевывать, а отдавать. И чем больше ты любишь человека,
тем... тем...
     - Тем больше хочешь ему отдать?
     - Разумеется, но я не то хотел сказать. Попробую с другого конца. Один замечательный поэт, звали
его Николай Рубцов, однажды написал:
     Улетели листья с тополей
Повторилась в мире неизбежность...
     Не жалей ты листья, не жалей,
А жалей любовь мою и нежность!
     Пусть деревья голые стоят,
Не кляни ты шумные метели.
     Разве в этом кто-то виноват,
Что с деревьев листья улетели?
     - И что все это значит? Стихи-то хорошие, но они как раз о другом говорят.
     - Нет, о том же. Много любви, Юлек, и нежности много. Только на моем календаре ноябрь. Листья
уже облетели. Пока все тихо, но вот-вот зашумят метели...
     - А на Софьином календаре?
     - Май, Юлек, май... Чудесная пора: ласточка с весною в сени к нам летит, лазурь небесная смеется,
сыплет черемуха снегом...
     - Вас пугает разница в возрасте? - неожиданно спросила Селиванова, стараясь не обращать
внимания на шутливый тон Киреева.
     - Опять не то.  Хорошо,  хоть  не  люблю  слова я эти цветастые, но скажу: если бы я чувствовал в
себе силы, умение, возможность отдать Софье все то, что она заслуживает, я бы давно... ты
понимаешь меня?
     - Да.
     - Иной раз я думаю: будь она некрасива, случись что-нибудь с нею - слепота, авария, болезнь - я
помчался бы к Софье и не отходил от нее. Но так бывает только в женских романах, а в жизни... Мне
нечего ей дать, а быть старым вьюном, сосущим соки из молодой розы, я не хочу.
     - Может, я действительно молода и глупа... С одной стороны, вы вроде бы правы. Любить -
отдавать, вьюн - роза. А с другой...
     - Хочешь сказать, что это все-таки трусость?
     - Именно так и хочу сказать. Когда вы все бросили и больной ушли в неизвестность - разве это,
исходя из логики, из здравого смысла, не было безумием?
Киреев пожал плечами.
     - Наверное.
     - Вот вы сейчас здесь. Кроме вашей еще и моя жизнь круто изменилась. А если она должна
измениться и у Софьи? Она же вас вестником назвала. Но теперь вы с точки зрения здравого смысла
заговорили.
     - Постой...
     - Нет, это вы постойте. Я гляжу на вас обоих - вы будто две половинки одного целого.