через десять минут пить еще больше хочется. Да еще все лицо и
одежда становились мокрыми от пота. А потом пришло простое решение. Утром, встав, Михаил
напивался, как говорится, "досыта".  Пил только ключевую, родниковую или колодезную воду.
Многие источники, встречавшиеся ему на пути, в народе считались святыми, как источник у могилы
отца Егория. (Кстати, набранную там воду Киреев потратил очень быстро, в два-три дня: последнюю
бутылку он отдал одной больной женщине в Одоеве.) Одним словом, проблем с водой не было. Весь
день Михаил не пил ни грамма, а вечером вновь пил столько, сколько ему хотелось. И жажда
отступала.
     Еще одна привычка, которую Киреев приобрел в пути: дневной сон. Как только солнце поднималось в
зенит, как только полуденный зной заставлял утихомириваться даже крикливое воробьиное братство,
а ноги наливались свинцовой тяжестью, Киреев выбирал тенистое укромное местечко и отдыхал
несколько часов. Читал, писал, спал. Будучи по природе своей консерватором, Михаил старался
каждое действо превращать в своего рода обряд. Обряд, повторяемый изо дня в день, становился
традицией. Так и с полуденным отдыхом.
     Нормальному городскому человеку (впрочем, сельскому тоже) многие действия нашего странника
показались бы странными. Придирчивостью при выборе места Киреев не отличался: немножко тени,
немножко травы и поменьше посторонних взоров. Людских, разумеется. Раньше ему доводилось
читать, что, мол, есть деревья, отдающие свою энергию, например, дуб, береза. А есть отнимающие
ее у человека - осина, тополь, черемуха. Киреев пришел к выводу: все это глупость. Живое живому
не должно причинять зла - так он считал.
     Итак, Киреев находил место для отдыха, расстилал на земле спальник так, чтобы голова была
обращена на север, доставал икону и бережно ставил ее у изголовья, прислонив к стволу ближайшего
дерева. Крестил выбранное место с четырех сторон, затем несколько минут тратил на то, чтобы
познакомиться с окрестностями. Возвратившись, начинал разговаривать, как он выражался, с
"окружающей средой". Киреев верил, что пусть у растений, животных, птиц, травы нет души, но зато
они живые. А живой с живым должны "обмениваться любовью" - еще одно выражение Киреева.
Михаил был убежден: важно не то, что "говорить" деревьям, траве, цветам, а как. Со стороны это
выглядело забавно. Почему-то особенно любил Киреев слово "ребята".
     - Ну что, ребята, - ласково начинал он разговор, - будем живы, не помрем? Вы не возражаете,
если я здесь часика три отдохну? Ну и хорошо...
А когда он, накинув на плечи рюкзак, собирался идти дальше, обязательно прощался:
     - Хорошо здесь у вас. Спасибо. Даст Бог, еще свидимся...
Нет, игры со стороны Киреева не было. Ложась на землю, он закрывал глаза. Замирал - и слушал.
Ему казалось, что он четко слышит, как тревожный трепет листвы постепенно затихает, затихает,
становясь тихим лепетом. Роща или дубрава, полянка или старый заброшенный сад словно говорили:
"Наш, наш. Не бойтесь его". И прежде закрытая книга природы страница за страницей
приоткрывалась перед ним. Да и в прежней, городской жизни он знал, что есть воробьи и вороны,
галки и синицы. В детстве Михаил любил читать книги натуралистов, мог отличить основные травы и
цветы. Но стоило ему раньше на час-другой выбраться в лес, как он тотчас терялся перед хаосом
звуков, морем зелени, мрачностью болотных равнин. Сейчас же Киреев чувствовал себя частью этого
мира, совсем не хаотичного, не мрачного, а простого и ясного в своей чистоте и правде. Познание
этого мира происходило очень естественно и спокойно.
Взять хотя бы птиц. Сначала в огромном многоголосом хоре Киреев стал слышать отдельные
партии, самые простые или знакомые с детства: трель соловья, забавное перепелиное "спать пора",
печальное кукушкино "ку-ку", смешливое: "чечевицу-видел? чечевицу-видел?" чечевицы. Он не
стремился выслеживать, высматривать невидимых певцов, справедливо считая, что если птицы
захотят, то они сами прилетят к нему. Оказалось, что сколько существует видов птиц - столько и
характеров. Крошечный крапивник, птичка-гномик, которую в народе зовут еще "орешек", словно сам
просился в компанию. А вот дятла-желну он так ни разу и не увидел. И только старый лесник
Никодимыч, встреченный Михаилом в одном из заказников, рассказал, кому принадлежат
таинственные крики, раздававшиеся в сумеречных ельниках. Одни птицы - дрозды, зяблики -
попадались на пути Киреева почти ежедневно, встреча с другими была как праздник. Он радовался
как ребенок, когда впервые увидел осторожного речного сверчка - милую птичку с глазами-
бусинками. Раньше он только слышал, как над утренним лугом неслось стрекотание, похожее на пение
кузнечика: "зер-зер-зер". Постепенно приходила искушенность. Так, сначала он с трудом различал
птичью "мелкоту" - славок, пеночек, овсянок, зарянок, коньков, мухоловок. Другое дело иволга или
удод, сойка или вальдшнеп. (Любопытно, но всю свою предыдущую жизнь Киреев считал, что
вальдшнеп живет на открытых болотах, не догадываясь, что это лесной обитатель.) Добавьте сюда,
что вся эта мелкота делится на подвиды: пять или шесть видов славок, столько же пеночек, а есть
еще пуночки. Оказалось, различать их в условиях почти постоянного пребывания в поле и лесу не
очень сложно. Помогло опять-таки птичье пение. Надо было только уметь слушать. И если Киреев
слышал: "тень-тинь-тянь-тень", он знал, что это пела свою песенку пеночка-пеньковка. Ее сестра,
пеночка-трещотка, пела по-другому: "син-син-син-син-синррррр". А песенка пеночки-веснички похожа
на песню зяблика; но если зяблик, как подметил Киреев, от начала до конца поет громко и
заканчивает песню четким росчерком-точкой, то песня веснички к концу становится все тише, тише, а
в самом конце замирает. Месяца через два он приступил к изучению следующей главы той "книги",
которая доселе была для Михаила написана непонятными знаками. Михаил, к примеру,  узнал, что
весничку он встретит на светлых опушках, полянах, а из всех видов славок только черноголовка живет
в лесу, причем только в том, где есть темный подлесок. А вечернюю песню зарянки можно услышать в
еловом лесу... Среди пернатых певцов появились у него свои любимцы: овсянка, жаворонок, соловей,
славка-черноголовка, но особенно полюбил он пение дрозда. Певчего дрозда. Его всегда умиляло, как
стараются петь свои песни соловей или зяблик. А крапивник, тот вообще при пении вел себя
презабавно: время от времени начинал кланяться, как настоящий артист. А вот дрозды... Вообще-то,
этих птиц Киреев не особенно жаловал: стоит им только заметить человека, как начинают поднимать
тревогу по всему лесу. Но Михаил забывал обо всем, когда... Вот дрозд занят своим обычным делом -
то непоседлив, то воинственен, то шумлив. И вдруг он запел. Спокойно, без усилия, будто и не
стараясь вовсе. Сидит на вершине дерева - и поет. Льется над миром песня дрозда - и будто сам
мир начинает меняться. Поет маленький певец и...
Киреев как-то попробовал записать "колена" этой песни, пробовал записать свои ощущения от нее.
Не получилось. Слова показались пресными, серыми и лишними. А в душе что-то переворачивалось.
Но вот заканчивалась песня, дрозд слетал с вершины - и вновь превращался в шумного и
непоседливого озорника.
     - Жить, наверное, надо так, - думал Киреев, - как поет этот дрозд. Спокойно и не стараясь, без
усилий и без желания поразить мир своим "голосом".
А еще познание мира птиц, зверей и растений помогало Кирееву и в практическом плане. Если он
утром слышал звонкую песню жаворонка в высоком небе, то мог спокойно идти весь день, не опасаясь
дождя. В бывшем доме в Москве у него были книги, в которых подробно рассказывалось о народных
приметах. Он их читал, восхищался народной мудростью - и благополучно забывал прочитанное
через несколько минут. А вот сказал ему старик- пастух, которого Киреев встретил у реки Бобрик:
"Дубовый лист раскроется - отойдет земелька" - и остались слова эти в памяти навсегда, хотя он
тогда еще не совсем понял, что означает "отойдет". И теперь Михаил знал то, что в прежней жизни
ему вряд ли бы понадобилось. Киреев узнал, что каждая птица просыпается в одно и то же время, что
комары начинают свои кровавые подвиги 26 мая - день мученицы Гликерии-девы, в народе Лукерьи.
Что июньскую росу можно не бояться и по ней смело ходить босиком. В отличие от росы августовской.
У него не было с собой компаса, но он без труда определял стороны света.
Разумеется, пришлось отказываться и от былых заблуждений. Когда прежде он буквально дурел от
московской жары, от бензиновых испарений и засасывающего ритма толпы, Киреев как о сказке, как о
немыслимом чуде мечтал о ночевке у костра. И чтобы ночь была звездная, а в нескольких шагах от
костра плескалось озеро или река, и, как часовые, стояли в поле стога сена. Но вот однажды, в один
из июньских дней, точнее, вечеров своего странствия Михаил повстречал  именно  такое  место -
красивое озеро и словно часовые - стога  сена  у тихой воды. И ночь как по заказу - глубокая,
звездная. Он выкупался, посидел у воды, любуясь отражением звезд в озере, а потом захотел уснуть.
И не уснул: всю ночь его люто "жрали" комары. Несколько часов Киреев то отчаянно воевал с ними,
то сдавался на милость победителей. Но милости не было... С тех пор он никогда не останавливался
на ночлег у воды или в низких местах.
     Все чаще, лежа под огромным звездным куполом, Михаил с жалостью думал о людях, которые живут и
не знают, какие сокровища рассыпаны у них над головами. Золото, бриллианты, драгоценные камни -
для чего они нужны, если мириады алмазов на небе почти всегда в нашем распоряжении. Лишь бы
только ночь была ясная. Киреев больше не умничал и не пытался записывать свои ощущения. Когда
он смотрел на звездное небо, ему было достаточно двух ломоносовских строк:
Открылась бездна, звезд полна;
     Звездам числа нет, бездне дна.
Самое главное, что понял Киреев: мир Божий гармоничен и прекрасен. Но это понимание рождалось
из хаоса. Вначале хаотичным слышалось Михаилу многоголосие птиц в утреннем лесу, хаос видел он и
на звездном небе. К стыду своему, из всех созвездий Михаил знал одну Большую Медведицу да еще
умел находить Полярную звезду. И вот в одной из заброшенных сельских библиотек под Одоевом
среди уцелевших книг и журналов нашел он "Сокровища звездного неба" Зигеля. Главы, где
говорилось о парсеках или рисовались какие-то заумные графики, Киреев пропускал. Читал только о
созвездиях. Читал, сверяя написанное с натурой. И постепенно хаотичный мир звезд становился
ясным и понятным, как улыбка ребенка, как песня зарянки на вечерней заре. Теперь он знал, что
ранней ночью над северными широтами плывет Лебедь, парит Орел, звучит Лира, бежит, спасаясь от
Стрелы, Лисичка, ныряет в черную бездну Дельфин, заново переживают свои земные жизни Персей и
Андромеда, Кассиопея и Геркулес. И горят, горят неземным своим огнем Стожары - это русское
название нравилось Михаилу больше, чем греческое - Плеяды. А если он просыпался под самое утро,
то видел, как эти созвездия уходили за горизонт и на смену им появлялся охотник- великан Орион со
своей свитой - Малым и Большим Псом, гнавшими Зайца. И ждала его возвращения с охоты Дева.
Названия звезд звучали для него, как музыка: Альтаир, Сириус, Денеб, Вега, Спика, Арктур... От
мысли, что он видит свет, который "сбежал" от звезды сотни лет назад, и что самой звезды, быть
может, больше нет, Кирееву становилось не по себе. Вот это расстояния! Куда ему со своими
пройденными 250 километрами. Но столько в звездном небе было спокойного и простого величия, что
не чувствовал себя наш странник маленькой пылинкой в бескрайней Вселенной. И вновь он открывал
Библию на самой первой странице, и вновь читал, как создал Бог небо и звезды, птиц, рыб и зверей. И
его - человека.
     Удивительно, но Киреев изменился и внешне. И дело было не только в его болезни. Как раз наоборот:
болезнь не отступила, но словно остановилась, удивленная необычным поведением этого человека.
Исчезла шаркающая киреевская походка. Поднимаясь вверх на холмы, спускаясь в долины, шагая
узкими лесными тропами, он приобрел другую походку. И на землю он теперь ступал осторожно,
бережно - Михаил помнил уроки лисы, встреченной им за Бобриком. Киреев с удивлением
обнаружил, что сладости, которые он так любил, особенно шоколад, вызывали у него теперь
отвращение. Как и жирное мясо, животное и растительное масло, сало. Зато любую зелень, будь то
укроп или салат, он ел охотно, не говоря уже о ягодах, которых Михаил мог съесть в любом
количестве - этого требовал организм. А однажды случилось совсем удивительное: в одной
деревушке он остановился, чтобы спросить дорогу. Пожилая женщина, работавшая в огороде,
отвечала на вопросы охотно. Киреев поблагодарил ее и собрался уже идти дальше, как вдруг его
взгляд упал на траву, которая лежала в сторонке.
     - Простите, это что? - спросил он женщину.
     - Как - что? - удивилась она. - Сор. Силушки моей больше не осталось: неделю назад вырывала, а
он вновь вырос, проклятый.
     - Я понимаю. Как трава эта называется?
     - Какая? Ах, вот эта! У нас мокрицей зовут. Куры ее хорошо едят.
     - Мокрица?
     - Она самая. Хорошо, что хоть не колючая, как осот, но растет - страсть как.
     - А можно... можно мне взять... мокрицу эту?
     - Берите, мне не жалко. - Женщина уже подозрительно смотрела на этого чудака.
А Киреев не мог объяснить, что с ним происходило. Его просто трясло. Едва отойдя за угол дома, он,
слегка вымыв мокрицу, стал есть ее. Трава оказалась немного горьковатой, что, впрочем, не
остановило Михаила. С этого дня Киреев везде искал мокрицу. Впрочем, искать особо и не
приходилось: этой травы было полно на любом дачном участке. Киреев съедал ее в свежем виде,
заваривал, как чай. Никто его этому не учил. Организм, забывший вкус прежней пищи, словно
проснулся и потребовал то, что ему было нужно. Странно, но боли стали чуть тише. А однажды
случилось невероятное: Киреев захотел есть. Произошло это так. Вечером Михаила приютили рыбаки
на Дону. В тех местах Дон еще не широкий и совсем не тихий, как об этом поется в песнях. Рыбаки
были местными жителями, в тот день улов у них выдался не очень богатый, из него они варили уху. А
рыбу, пойманную раньше и уже хорошо просоленную, Серега, парень лет двадцати пяти, коптил здесь
же, на берегу. Было видно, что сам процесс доставлял ему огромное удовольствие. Работал он споро,
можно сказать, красиво. Просортировал рыбу, нарубил деревьев для костра. Через несколько минут
языки пламени уже взлетали в сумеречное июльское небо.
     - Сергей, скажите, - чтобы понять сущность процесса, спросил Киреев, - а хворост можно брать
любой?
     - Что вы! Любой - как можно? Здесь был раньше старый барский сад, я сливу притащил. От нее
цвет красивый - золотистый.
     - Чей цвет?
     - Известно, чей. Рыбы. А еще вишню можно использовать. Ольха тоже хороша. Я в этом деле кое-что
понимаю, не думайте, что хвастаю. Вот сейчас попробуете сами.
Когда Киреев останавливался где-нибудь на ночлег и хозяева угощали его, Михаил, чтобы не обидеть
их, хоть немного, пусть без охоты, но ел предложенную ему еду. А здесь... То ли запах копченой рыбы
сделал свое дело, то ли так аппетитна была золотистая корочка, но... Сначала друг Сергея Максим
Максимыч достал из прибрежных кустов бутылку самогона, затем на листья лопуха, которые служили
тарелками, положили по рыбе - и пир начался. "Представляю, как тебя вывернет наружу завтра,
Кира", - подумал Михаил. Но завтра - это завтра, а сегодня - это сегодня - сия глубокая мысль
многие тысячи лет помогала безвольным людям. Принадлежал ли к их числу Киреев? Бог весть, но вот
что интересно: весь следующий день он чувствовал себя хорошо. Надо ли говорить, каким праздником
стал для Михаила тот день? Впрочем, абсолютное большинство людей, для которых завтрак, обед и
ужин - пусть приятное и полезное, но все-таки привычное занятие, вряд ли поймут ощущения
Киреева. Было время, когда он ел, буквально заставляя себя, - для того, чтобы поддержать силы:
Михаил постепенно терял чувство вкуса. Потом начались мучения - боль, тошнота и рвота. Киреев
практически перестал есть. Он, действительно, буквально наступал на себя, когда в домах, где
останавливался на ночлег, ел предложенную ему еду. Другой бы на его месте отказался - Киреев не
мог. А потом вставал, выходил ночью на улицу и... Впрочем, обойдемся без подробностей. И вот
впервые за много недель здесь, на берегу Дона, в компании простых, но очень сердечных людей он
почувствовал желание съесть свежекопченую рыбу. От предложенной ухи Киреев отказался, а
копченой рыбы захотел так сильно, что не удержался, и пусть немного, но поел. Любой диетолог
скажет вам, что такое копченая пища для онкобольных. Когда Михаил засыпал на рассвете, он ожидал
скорого подъема. Но ни сильной боли, ни тошноты в то утро, а позже днем не было. Разумеется,
вскоре все вернулось на круги своя, но "чудо на Доне" осталось в его памяти. И часто идя по дороге
или останавливаясь на привал, Киреев старался воскресить в памяти ощущения, что почувствовал тем
вечером. Позже, вспоминая те дни, он будет называть себя больным волком.
Животные, когда заболеют, перестают есть и питаются травкой, которую находят сами. Так и Киреев в
основном только пил, а как и почему его тело потребовало мокрицы - он и сам не понял. Но ведь
потребовало - и Михаил поверил ему. Удивительно! А когда понял, что не ошибся, по крайней мере,
тошнота и боль немножко отступали, еще больше стал уважать братьев наших меньших, которые в
отличие от нас, людей, не растеряли той мудрости тела, которая так им помогает.
* * *
     У Лизы началось воспаление легких, и ее положили в больницу. Когда встревоженная Софья с
недоумением спросила Котеночкину, как девочка могла заболеть, когда на улице такая жара, Наталья
грустно ответила:
     - Все дело в иммунитете. У Лизы он практически отсутствует. Это же лейкемия. Много ли больному
ребенку надо - достаточно одного сквозняка...
Недели через три Лизу выписали. Когда обе Софьи, Мещерская и Воронова, пришли к Бобровым, они
не узнали девочки - так малышка изменилась. Вот тогда и вспомнились им слова Лизы, что не
доживет она до осени. Но печали своей никто не показал: девочке устроили такую встречу, что даже
Ира ахнула:
     - Столько подарков! Зачем вы так тратитесь?! Наташа, скажи им.
Лиза была счастлива вернуться домой, но ее рассказы о больнице были грустны. На лестничной
площадке, куда взрослые вышли покурить, Ира, совсем недавно пристрастившаяся к этой привычке
(Виктор не одобрял жену, но и не запрещал ей курить), рассказала о том, что на Лизу очень гнетущее
впечатление произвела смерть двенадцатилетней девочки из их палаты. К сожалению, Лизу нельзя
было в тот момент вынести из палаты, и она слышала плач умирающей девочки: "Мамочка, мамочка,
я не хочу умирать, спаси меня. Сделай что-нибудь, мамочка! Спаси меня".
     - Надо  отвлечь  как-то Бобренка, - предложила Мещерская.
     - А как? - Наталья была явно огорчена. - Говорила я тебе, Ира, надо было к нам, в хоспис вам
лечь. А так... Палата на шесть человек, умирающая девочка. Посмотрите, какие у Лизы глаза сейчас.
     - Наташенька, милая, я все понимаю, - вскинулась Ира. - Только и нас с Виктором пойми: там
уже Лизу знают, врачам мы доверяем, а хоспис... - Она замолчала.
     - Ну, договаривай.
     - Это же все, конец, - полувопросительно-полуутвердительно произнесла Ира.
Наступила тишина. Все посмотрели на Наталью Михайловну. Та растерялась:
     - Ну что вы смотрите? Я же говорю только о том, что в хосписе все по-другому немного.
Отдельная палата, особый уход...
     Воронова вдруг поняла, что надо помочь Наташе:
     - Стоп. Каждый хочет как лучше. Так? Так. Ситуация действительно неординарная. Так? Так. И
все-таки Лизу подлечили. Вспомним, с чего мы начали разговор. Ее нужно отвлечь...
     - Так ты придумала что-то? - перебила ее Мещерская.
     - Придумала, - соврала Софья. Она еще ниче