Я Софье это
уже говорила, а вот теперь вам говорю. Если судьба свела вас или Бог - почему вы противитесь?
Гордость, Михаил Прокофьевич, гордость.
     - Она-то здесь при чем?
     - А при том, что вы Рубцова цитируете, а в мыслях и разницу в годах держите, и ее положение, и
свой домик старенький, и ее иномарку. Держите, держите. И она тоже гордая, но Соня хоть женщина.
Вы позовете ее - вмиг примчится, бросит все и примчится. Я знаю. Но вы трус.
     - Ты разошлась не на шутку.
     - Не нравится? А правда никому не нравится, между прочим. Еще вы боитесь, что поживет Софья у
вас - да и вернется в Москву. Боитесь, боитесь. Но если любите, чего бояться? Даже если уедет -
пожелайте ей счастья и сидите до старости с этим дедом, что неподалеку от вас живет. Такую же
шапку купите - и сидите, про политику рассуждайте. Неужели для этого вы из Москвы уехали?
Юля замолчала. Киреев сидел, опустив голову. Потом грустно улыбнулся:
     - Я сдаюсь. Жаль, что ты вчера не пришла.
     - А что было вчера?
     - Письмо от Софьи.
     - Письмо? Что же вы молчали?
     - Не успел сказать... Длинное письмо. Софья все новости сообщила. У Аллы Петровой дела опять в
гору пошли. У нее теперь в магазине Ира Боброва работает. С Витей они хотят разводиться - он пьет.
Наталья вся в работе, впрочем, ты ее не знаешь. Пишет, что ты можешь приезжать - она тебя на
какие-то курсы устроила, после которых можно куда угодно поступить, даже в Строгановку. Кузьмич,
оказывается, на тот свет отправился, так что смело в Москву поезжай. Да, икону просила оставить и
самому решить, что с ней делать. А в конце письма - несколько строк.
Голос Киреева стал глухим, взгляд отсутствующим, устремленным куда-то далеко-далеко:
     - О чем я? Да, несколько строк. Соня написала, что... любит, и спрашивает... - Михаил опять
замолчал.
     - Что спрашивает?
     - Как-то неловко обо всем этом говорить. Спрашивает, можно ли ей сюда приехать?
     - А вы?
     - Я? Сел и написал два письма. Одно получилось очень красивым. Можно сказать, художественное
получилось письмо. Я написал, в сущности, о том, о чем говорила ты. О разнице в возрасте, о том, что
"она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним", о том, что здесь другая жизнь и "БМВ" у
моего забора будет выглядеть так же, как сотовый телефон в руках Потапыча. Короче, прочитал ей
мораль по полной программе. А закончил стихами Арсения Тарковского. "Помнишь, - пишу я ей, -
при нашей первой встрече я читал тебе его стихи? Давай закончим стихами Арсения наш последний
разговор..."  И написал эти строки.
     - Какие это были стихи?
     - Тебе интересно?
     - Иначе бы не спросила.
     - Хорошо, прочту:
     Я свеча, я сгорел на ветру,
Соберите мой воск поутру,
     И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать, и чем вам гордиться.
     Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть.
     И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.
     - А потом, - продолжал Киреев, - я написал второе письмо. В нем было всего два слова: "Люблю.
Приезжай".
     - Михаил, не томите. Дальше что?
     - Пошел на почту. Стою у почтового ящика и не знаю, какое из двух писем опустить в него. По
привычке жду знака, а его все нет и нет. Вдруг, смотрю, идет какой-то человек. Немного пьяненький,
пошатывается. Мил человек, говорю, возьми любое из этих писем и порви. Он не понял сначала,
потом попросил на пиво и порвал. А другое я опустил в почтовый ящик.
     - И он порвал...
     - Да, короткое.
     - Эх, Михаил Прокофьевич! Разве можно свое счастье отдавать в чужие руки, тем более что при этих
руках была не очень трезвая голова. Хорош знак... Послушайте, Михаил, - вдруг оживилась Юля, - а
вы в Москву поезжайте, быстрее письма у Софьи окажетесь. Сами будете ответом.
Киреев покачал головой.
     - Я не правду тебе сказал... Письмо от Софьи пятнадцатого ноября пришло. А сегодня...
     - Знаю, тридцатое, - печально произнесла Юля.
     - Честно признаться, я так захандрил после этого, что даже к Вере Ивановне не сходил и не передал
слова Софьи, предназначавшиеся тебе. Прости.
     - Ладно, что там. Я тоже не поеду. Ко мне через неделю Федор приезжает.
     - Вот здорово!
     - Можно он у вас поживет?
     - О чем речь? Конечно.
     - Он ненадолго. Хочет осмотреться, узнать, сколько здесь жилье стоит.
     - В Задонск не возвратишься?
     - Мне нравится здесь. Москва близко, Тула. Да и у него больше возможности работу хорошую найти.
А в Задонск будем ездить в гости. Как на праздник - он к бывшей теще, друзьям, я к матушке
Валентине, сестрам.
     - Постой-постой. Честным пиром да за свадебку?
Юля засмущалась.
     - Он хороший. Надежный. Меня любит. Всю жизнь я кого-то любила, впервые полюбили меня.
     - А ты его не любишь, что ли?
     - Я очень Федора уважаю. Надеюсь, у нас еще будет время и я его полюблю. Вот увидите.
     - А как же Строгановка?
     - Разве на ней свет клином сошелся?
     - Думаю, что не сошелся.
     - Мне захотелось иконы писать. Говорят, специальные мастерские появились, где этому учат. Федор
одобрил. А вы как считаете?
     - Тебе важен совет трусливого гордеца?
     - Вы обиделись? Я же переживаю за вас. Вы... - Юля осеклась, - вы как старший брат мне. И еще
друг.
     - Спасибо. Я не обиделся. Мне один человек сказал мудрые слова, я не перестаю их всем повторять.
Больше ничего не говорю, не учу других уму-разуму - хватит, отучил. А эти слова повторяю: люби
Бога и делай, что хочешь.
     - А если человек не верующий? Вы ему тоже это говорите?
     - Ты это про себя?
     - Нет, я верую.
     - Неверующих людей, Юля, не бывает. Только не все об этом знают. Но тем, кто и знать не хочет, я
говорю немножко по-другому.
     - Что говорите?
     - Живи сердцем.
     - И все?
     - А разве этого мало? Учись на моем горьком опыте. Видишь, как получается? Подчас два слова
скажут больше, чем сотни самых правильных и мудрых слов. Такой вот парадокс.
* * *
     Новый год Софья встречала на даче у Мещерских, заранее попросив подругу:
     - Старшая, только можно я не одна приду?
     - Киреев приехал, тезка? - Мещерская спросила об этом чересчур спокойно, чтобы в это можно
было поверить.
     - Нет, - просто и спокойно ответила Воронова. Так, как умела отвечать только она, - и собеседник
больше не хотел задавать вопросов. - Я хочу с Наташей Котеночкиной к вам прийти.
     - Конечно, о чем речь? Будем только рады.
     - Спасибо. Она одна, я одна - вот мы и скооперировались, как говорил Смок.
     - А Ира? Может, ее тоже... В смысле, пригласить?
     - Старшая, у тебя и так полон дом гостей будет. Да и уехала Ира на праздники в Вышний Волочок, к
маме.
     - Что, Виктор пьет?
     - Наташа говорит, что да. Но мне кажется, это не главное. Сломался он после смерти Лизы. Ирочка
всю жизнь тростинкой была, гнуло ее, гнуло, она до земли сгибалась, но так и не сломилась. Алла на
нее нарадоваться сейчас не может - благодарит меня чуть ли не каждый день. А Витя как дуб - не
шелохнется. Крепко стоял. Он в семье как солнышко был - домой приходил, Ира расцветала сразу,
Коноплянка петь начинала.
     - Ты о Лизе, тезка? - тихо спросила Мещерская.
     - Да... А когда дочери не стало, он и рухнул сразу. Каждый день на кладбище ходит, часами у
могилки сидит... Так что я не осуждаю его.
     - И правильно делаешь. Ну, ладно. Я вас жду.
Праздник получился на славу. Впрочем, у Мещерских по-другому и не бывало. В полночь к елочке,
росшей у дома, которую всегда наряжали, вышла даже не очень хорошо чувствовавшая себя Аглая
Серафимовна и пригубила шампанского. Народу под елкой собралось много, после двенадцати часов
подошли и некоторые из соседей. Один из них, высокий рано полысевший блондин с тихим
вкрадчивым голосом, будто ненароком все время оказывался возле Вороновой. Софья раньше
несколько раз видела его у Мещерских, старшая говорила, что этот человек покупал картины Ильи
Ильича и что работает он "где-то высоко" - как выражалась Мещерская. Когда вернулись в дом,
блондин пригласил Воронову на танец. Мещерская, танцевавшая с кем-то из гостей, подмигнула
подруге:
     - Держись, тезка, Аркадий Ревазович у нас знаменитый сердцеед.
     - Хочешь сказать, что Аркадий Ревазович каннибал? - Мысль о том, что Мещерская специально
устроила эту встречу-смотрины, была Софье неприятна, но она быстро отогнала ее.
В прошлом блондин засмеялся:
     - У вас замечательное чувство юмора. Мне нравятся такие женщины.
"По ходу сюжета я должна, видимо, спросить, почему у него такое редкое сочетание имени и
отчества", - подумала Софья. И, разумеется, продолжала молчать.
     - Не правда ли, редкое сочетание имени и отчества? - спросил, наконец, Софью Аркадий
Ревазович.
     - Чье?
     - Мое. Все обычно спрашивают.
     Воронова пожала плечами. У нее было отличное настроение, однако ее бесили типы, самоуверенные
сверх всякой меры. Но она умела и с ними разговаривать. В этом конкретном случае надо было просто
сбивать собеседника с размеренного, много раз успешно до этого опробованного ритуала знакомства и
ухаживания.
     - Нормальное сочетание. Отец - русский еврей, мать - грузинская еврейка. Тут главное не
комплексовать.
     Софьин партнер издал нервный смешок.
     - Да я и не собирался. У меня много кровей намешано. Бабушка по отцу из старинной казацкой
семьи, а прадед по материнской - из древнего грузинского рода. Представляете, какая смесь
получилась?
     - Представляю. В старости ваш внук будет пиликать на скрипке, жена готовить вам сациви, а вы,
играя в шахматы, будете мурлыкать под нос песню: "По Дону гуляет казак молодой".
Закончилась музыка, Аркадий Ревазович, несколько ошарашенный, все-таки галантно проводил Софью
до места и шепнул ей на ухо: "Пообещайте, что сегодня вы танцуете только со мной".
Софья пристально посмотрела ему в глаза. От парня почему-то сильно пахло козлом. Наверное,
вспотел сильно. Но как блестят глазки!
     Аркадий Ревазович не отвел глаза. Он по-своему истолковал молчание девушки и еще более томно
сказал: "Я очень прошу вас", делая ударение на слове "очень". Затем взял руку Софьи и поцеловал
ее.
     - Я не люблю однообразия, Аркадий. Но так и быть...
     - Благодарю.
     - Обещаю вам еще один танец.
Потом опять пили, ели, пели, опять пили. У Аркадия оказался недурной голос, несильный, но
приятный. Софья понимала, что ее продолжают обольщать. "Недавний блондин", так она про себя
стала называть нового знакомого, Аркадий пел с чувством, время от времени бросая на Софью
короткие, но очень выразительные взгляды:
     - Тьмою здесь все занавешено
     И тишина, как на дне,
     Ваше величество женщина,
     Как вы решились ко мне...
     Большая компания разбилась на несколько групп. От Вороновой старалась не отходить Наташа,
несколько робевшая в новой для себя обстановке. К ним подошла Мещерская:
     - Наташенька, вам не нравится у нас?
     - Что вы, Софья. Все чудесно. Правда. И семья у вас замечательная. И друзья.
     - Спасибо. Тезка, а как тебе Коваленко?
     - Кто?
     - Аркадий Ревазович.
     - Мы с тобой еще поговорим на эту тему, старшая. После.
     - Соня, думаешь, я специально его звала? Он тебя у нас весной видел, все спрашивал, кто ты да где.
Я сегодня его не приглашала.
     - Так выгони.
     - У нас так не принято.
     - Извини.
А на другом конце стола Коваленко подчеркнуто громко рассказывал Илье Ильичу:
     - Страна дураков - вот вам весь мой ответ. Ну не любят у нас умных, сжирают сразу. Когда
Кириенко пригласили в Кремль, я ему сразу сказал: "Сережа, подумай. Наше время еще не пришло.
Скушают тебя. Или подставят". Он же умница, светлая голова...
     - Ты поняла, с кем за одним столом сидишь? - спросила Воронова Наталью.
     - С кем? - простодушно спросила Наталья.
     - Потом расскажу. Кстати, старшая, - Софья решила похулиганить, - а кем этот козел работает?
     - Тезка, разве так можно?
     - Соня, действительно, разве так можно? - поддержала хозяйку Наташа.
     - Девочки, но от него, правда, козлом пахнет. Сейчас подойдет на танец меня приглашать -
принюхайтесь.
     Все трое засмеялись.
     - Тезка, фи!
     - Молчу и каюсь. Только... плохо мне без Лизы и Киры. С ними не надо было притворяться. Эх, вы,
девушки из высшего общества!
     Подошел Аркадий. Галантно поклонился: "Разрешите?"
Было заметно, что он уже явно навеселе. В танце попытался сократить дистанцию. Софья покачала
головой: "Нет".
     - Но мы же не пионеры, Сонечка.
     - Аркадий Ревазович, мое имя еще более обыкновенное, чем ваше: Софья Николаевна.
     - Меня весь вечер один вопрос мучает, Софья Николаевна. Вы не обидитесь, если я его задам вам?
     - Чтобы потом мучилась я?
     - Я серьезно. Вы такая... красивая... Нет, совсем не то я говорю.
     - То есть некрасивая?
     - Вы необыкновенная! Я никогда таких не встречал. И вдруг - одна. В такой праздник. С
замиранием жду вашего ответа: у вас есть... любимый человек?
     - Есть. - Софья вдруг отчетливо представила сначала Лизу, потом Киреева. Имеет ли она право
обвинять подруг в неискренности, если сама, в сущности, ломает весь вечер комедию. И вновь
повторила тихим голосом: - Есть.
     - А где же он? Нет, я не верю вам.
     - Ваше право, Аркадий Ревазович.
     - Но Софья мне сказала...
     - Что сказала?
     - Только не выдавайте меня, хорошо? Сказала, что он отказался от вас, хотя, если честно, он
действительно странный: как можно отказаться от такой девушки?
     - Про странность тоже Софья сказала?
     - Что-то в этом роде.
     - Аркадий Ревазович, вы спросили, есть ли у меня любимый человек. Так?
     - Да.
     - Я вам честно ответила: есть. Если б даже он от меня отказался, я не перестала бы его любить. Но
мой любимый человек не отказывался от меня.
     - А что же он сделал?
     - Отпустил. Как птицу из клетки.
     - Почему?
     - Потому что любит.
     - Не понимаю. Так не бывает.
     - Бывает, Аркадий Ревазович. Ему сейчас очень тяжело. Моему любимому оставили жизнь...
     - Оставили? Кто?
     - Неважно. Он считает даже, что незаслуженно подарили. И он растерялся, не зная, что ему делать
дальше. Вы всегда знаете, что нужно делать дальше?
     - Сначала все взвешиваю, анализирую и... В общем, знаю.
     - А он действительно странный человек, живет сердцем. Знака ждет. Думает, что если метели
зашумели, то это навсегда. Простите, я запутала вас. Это слишком лично... и сложно.
     - Зачем вы все время хотите меня обидеть? Я не глупый человек.
     - Извините, - неожиданно мягко сказала Софья, - я вовсе не хотела вас обидеть. Просто - это
жизнь другого человека, и чтобы понять ее, одного ума мало.
     - И все равно, Софья Николаевна. У нас есть общие друзья. Валерий Каза...
     - Не надо. Верю. Продолжайте мысль, Аркадий Ревазович.
     - Хорошо. Они много рассказывали о вас, говорили, что вы - душа общества, обаятельны, умны...
     - Любвеобильна, доступна.
     - Любве... Простите, я не то хотел сказать.
     - Не смущайтесь, продолжайте.
     - И вдруг вас словно подменили. Владик Хабилава даже предположил, что вы решили пойти в
монастырь. Нельзя же так жить!
     - А это кто сказал, что нельзя - Владик или вы?
     - Все ваши друзья и я.
     - И всем моим друзьям нравилось, как я жила раньше?
     - Так и надо жить!
     - Может, вы правы.
     - Конечно!
     - И когда начнем так жить? Сегодня? Кстати, вы женаты?
Коваленко растерялся. Он не понимал, шутит эта девушка или говорит серьезно. И чем дольше он
общался с ней, чем больше не понимал, тем сильнее его тянуло к ней. Хабилава хвастался, что был ее
любовником, Казаков тоже говорил об этом. Но сейчас Аркадий Ревазович плевать хотел на все их
разговоры. Он потерял голову.
     - Я очень одинок, Соня.
     - Софья Николаевна.
     - Очень. Но не подумайте, ради Бога, не подумайте, что у меня... Я очень, очень серьезно...
     - Аркадий Ревазович, вы четыре раза сказали слово "очень". Кстати, и музыка закончилась. Спасибо
вам за танец. И за то, что я еще раз вспомнила прежнюю жизнь. Не обижайтесь, но мне моя нынешняя
нравится больше. Как и мои нынешние друзья. Прощайте.
     - Постойте, Софья Николаевна. Вы меня плохо знаете. Я преследовать вас буду, я вас розами
засыплю. Я хочу сказать...
     - Вы много выпили, Аркадий Ревазович, остыньте.
     - Он что, околдовал вас, этот ненормальный?
Софья сначала хотела обидеться за "ненормального", но подумала, что в сущности слово-то не
обидное. Если Киреев другой, то для Аркадия Ревазовича он действительно ненормальный. Воронова
засмеялась.
     - Вы правы. Он действительно колдун. Или мистический странник. Посмотрел мне в глаза и дал
установку. Прощайте, Аркадий Ревазович.
     * * *
Наступил Рождественский сочельник. Киреев жил тихо, можно сказать, незаметно. Сначала его
часто приглашали в гости, но он вежливо отказывался. И приглашать перестали. Соседи за глаза
называли его Бирюком. Женя и Володя тоже взяли перерыв до весны - на занесенную снегами
Тихоновскую гору забраться, да еще вместе с Илюшей, было очень трудно. И только верная Юля
каждый день, обутая в валенки, торила тропинку через всю Воронью слободку.
Впрочем, в доме Киреева появилось два постояльца. Сверчок и лисенок. Сверчка Михаил назвал
Домовенком. Оставлял ему крошки хлеба и был очень доволен, когда под шум вьюги Домовенок
заводил свою песню. А вот лисенка Кирееву принес знакомый охотник еще в ноябре. По его словам,
лисенок был "позднышом", оставшимся без матери.
     - Возьми себе, Прокопыч. Жалко мне его. У меня собаки, куры - нельзя лисе жить. А у тебя
голый двор. И сад какой. Возьми.
     Глаза-пуговки лисенка глядели на Киреева со страхом и надеждой. Тощее тельце била дрожь.
     - Чем хоть кормить его, Георгий Петрович?
     - Что сам ешь, то и ему давай. Только понемногу корми. А то изголодался он дюже.
Киреев сначала захотел назвать лисенка Рыжиком, потом Чубайсом, но вовремя вспомнил, что на
его улице есть два кота с такими кличками. В этот момент затянул свою песню Домовенок.
     - Это "знак". Быть тебе Сверчком, дружище.
Сверчок оказался очень смышленым зверьком, быстро приручился. Когда к Кирееву зачем-то
зашел Печников, то обомлел:
     - Так это ж лиса, Михал Прокопыч! Она всех кур задушит, а потом все равно в лес убежит. Или
ты на шапку ее вырастить хочешь?
     - Я всегда знал, Григорий Иванович, что душевный ты человек. Только ведь не лиса это.
     - Не лиса?
     - Карликовая колли. Шелти называется. Кур на дух не переносит. Зато слушается! - И Михаил
скомандовал гонявшемуся за собственным хвостом лисенку: - Сверчок, к ноге!
Зверек послушно подбежал.
     - Лежать!
Лег.
     - А теперь иди отсюда.
Убежал.
     - Чудны дела твои, Господи! - только и смог сказать Печников. Потом добавил: - Эх,
доверчивый ты человек, Михал Прокопыч. Обманули тебя. Вместо Коли этого лису подсунули. Сколько
заплатил?
     - Триста.
     - Рублев?
     - А то чего же?
Слов у Григория Ивановича не нашлось. И вот тут это случилось - в первый раз. Посмотрев на
старика, Михаил неожиданно почувствовал, что из того места, где у человека располагаются почки, от
Григория Ивановича исходит тусклый, немножко мутный свет. Свет усилился, а затем будто на экране
перед Киреевым предстал образ почек старика.
     - Иваныч, - сказал неожиданно Михаил, - камешков много в почках. В левой четыре, в правой
три. Пьешь что-нибудь?
     Дед, забыв о Сверчке, уставился на Киреева.
     - Потаскаю чего-нибудь, прихватывает... А ты откель знаешь, что камни? Да еще посчитал...
     - Да так, - уклонился от ответа Киреев. А потом добавил: - Есть такая трава - марена
красильная называется. Да где ж ее тебе достать? Вот что: попей осиновой коры. Найдешь?
     - Да у нас осин, как у греков апельсин.
     - А пока будешь пить, собирай от куриных желудочков пленку. Высушивай их. Когда соберешь
сорок штук - придешь ко мне, я тебя научу, что дальше делать.
Всю ночь у Киреева жут