долгие годы
томившегося в городском плену. Позади еще видны крыши домов - это Голиково, маленькая
деревушка, где какой-то старик объяснил, как ему идти дальше. Слева - полоса леса. Сначала узкая,
она, уходя на север, становится все шире - это все, что осталось от огромного леса, некогда
раскинувшегося здесь. Где-то впереди должен быть поселок Выгоновский - последний на территории
Орловщины. Но где он? Впереди - бескрайнее поле. И - три дорожки, уходящие в разные стороны.
По какой пойти? Как в древней были: налево пойдешь - коня потеряешь... Прямо пойдешь - счастье
найдешь... Позже придет к Кирееву дорожная мудрость, позже он, не стесняясь, в минуты раздумий,
выбора будет просить помощи у Бога, Богородицы, Николая Угодника, но это придет не сразу. А пока
Михаил выбрал самую широкую и торную дорогу, уверенно пошел по ней, но когда дорога резко стала
сворачивать налево, понял, что ее проложили те, кто засевал это поле. Пришлось возвращаться
назад, но Киреев особо не огорчился. Он ведь никуда не спешил.
Пригодилось Михаилу и то, что его память хранила огромное количество стихов. Он очень любил
стихи, но раньше читать их вслух стеснялся. Единственный раз за многие годы - той девушке, Софье,
которая приходила к нему домой. Здесь, в поле, Киреев был совершенно один, если не считать
жаворонка, где-то в вышине певшего свою радостную оду жизни. Киреев шел и читал стихи. Когда сил
было много - на ум приходили бодрые, жизнерадостные строчки. Наступала усталость, спадал темп
     - и стихи, соответственно, читались другие. Когда же становилось еще тяжелее, помогала какая-
нибудь мелодия, приходившая в тот момент на ум. Разумеется, когда сил не оставалось - тогда
Кирееву было не до песен и не до стихов. Но все это войдет в систему позже. Позже он узнает:
случаются в жизни такие ситуации, когда не то что идти, петь или декламировать стихи не хочется -
нет сил даже лечь и умереть - и тогда остается только надеяться на чудо... Повторяю, обо всем этом
Киреев узнает позже, а пока он возвратился на возвышенность и пошел по другой дорожке.  Более
узкой, но оказавшейся верной. Еще час - и уже Выгоновский остался в прошлом. Михаил шел и
удивлялся: всего две ночи провел он вне Москвы, всего лишь второй день идет по России, а скольких
хороших людей уже встретил, сколько имен, фамилий, названий деревень в его записной книжке. И не
поймешь, чего пока в этой дороге больше - радости или грусти. Расставаясь с людьми, он прощался с
ними навсегда. А эти села и деревушки! Вчера он зашел в одну из них, она называлась Дьячье. Долго
шел мимо бывших крестьянских усадеб, разрушенных хозяйственных построек. Сразу было видно, что
некогда в Дьячьем жило сотни людей. Киреев долго сидел у церкви, точнее, у церковных развалин.
Неслышно подошел человек. Назвался Сергеем. Оказалось, что в селе остался всего лишь один жилой
дом, в нем Сергей жил с матерью. Сергею на вид было около сорока. Он оказался словоохотливым,
рассказал и о том, какая красивая церковь раньше была в их селе, и о том, что не женат. Уехал бы в
город, да мать бросать не хочется, а она хочет умереть здесь. Неожиданно в голову Киреева пришла
мысль, которая поразила его.
     - Послушайте, Сергей, - сказал он мужчине, - а ведь может сложиться так, что вы станете
последним жителем Дьячьего. Представляете, сколько веков стояло ваше село, сколько людей,
живших здесь, лежит вот на этом погосте. И вот вы - последний в этой цепочке.
Сергей, до этого оживленно болтавший с незнакомцем, задумался. Потом сказал:
     - Правда. Даже не по себе как-то стало. Получается, меня не станет - и конец Дьячьему?
Они молчали. В проросшей на битых кирпичах траве беззаботно стрекотали кузнечики, да во
дворе дома Сергея голосил петух. Все остальное - тишина. И показалось Кирееву, что сидит он на
поминках. Но похоронили не человека, нет, а что-то очень большое-большое, чему даже названия не
подберешь.
     Но Дьячье тоже уже осталось в прошлом. Сейчас Михаил думал о том, как дойти до речки Бобрик.
Дорога вошла в лес, становясь все уже и уже, превращаясь в едва заметную тропу. Чтобы в сердце не
вошла тревога - ведь если в поле он умудрился заплутать, что же можно ждать от леса, - Киреев
стал вслух читать стихи, пришедшие на память. Не смейтесь, но это были стихи из детской книги
"Хоббит" английского писателя и ученого Толкиена, которую Киреев очень любил.
Дорога вдаль и вдаль ведет,
     Через вершины серых скал -
К норе, где солнце не сверкнет,
     К ручью, что моря не видал.
По снегу зимних холодов
     И по цветам июньских дней,
По шелку травяных ковров
     И по суровости камней.
Дорога вдаль и вдаль ведет,
     Под солнцем или под луной,
Но голос сердца позовет -
     И возвращаешься домой.
Молчишь, глядишь, глядишь кругом,
     И на лугу увидишь ты
Знакомый с детства отчий дом,
     Холмы, деревья и цветы.
Вначале Киреев собирался дойти до деревни Зайцево и там отдохнуть, но когда он вышел из леса
и оказался на берегу крошечной речушки, а это и был Бобрик, силы оставили его. Ласково светило
солнце, ветерок почти утих, еле слышно порхая только по верхушкам берез. Комариная пора еще не
наступила, а потому Кирееву никто не досаждал. Огромная стрекоза пролетела над ним. Села на лист
рогоза и уставилась на него своими огромными глазищами. К ней подлетела другая стрекоза, они
кружились в воздухе... Было так тихо - только журчание воды и трепет этих крылышек. Михаил,
засыпая, подумал о том, что это не стрекозы, а эльфы из сказки Толкиена. Это они, маленькие
прекрасные создания, навевают ему сон, смежают веки...
Проснулся Киреев также тихо, как уснул. Всего лишь открыл глаза - та же река, та же чистая
молодая зелень леса. Даже стрекозы продолжали кружиться над водой. Только что-то темнее стало.
Киреев посмотрел на часы и ахнул: половина седьмого! Он умудрился проспать больше шести часов.
Странно, но впервые за многие недели даже захотелось есть. Михаил поспешно закинул рюкзак за
спину и быстро зашагал вперед. В смелых утренних планах он видел себя вечером в Мишенском.
Теперь это было утопией - вот тебе, Кира, еще один урок. Но коррективы в своем маршруте Киреев
сделал: сокращая путь, он миновал Зайцево. Встретившийся пастух сказал ему, что "вот ентим путем
вы, товарищ, прямками в Бакину и упретися, а оттудова идите на Лентево. Хорошая дорога, товарищ.
А уж с Лентево вам подскажут, как до Мишенскаго дойтить".
Киреев посмотрел на карту. Точно, и Бакино есть, и Леонтьево, а там до родины Василия
Андреевича Жуковского совсем близко. Разумеется, дойти он не успеет, но нужно сделать так, чтобы
завтра можно было бы спокойно посмотреть усадьбу поэта и дойти до Белева. Он поблагодарил
пастуха: "Спасибо вам, товарищ", и поспешил вслед за убегающей серой лентой дороги.
Откуда ему было знать, что в Зайцево его весь день прождали четверо людей? Откуда ему было
знать, что через Бобрик в Зайцево ведут две дороги и что само Зайцево - это как бы два населенных
пункта, разделенных ручьем: небольшая деревня и большой поселок. Идя по лесу и оказавшись
очередной раз перед раздвоением пути, Киреев второй раз ошибся и умудрился выйти к дороге, по
которой почти никто не ездил. Впрочем, ошибся ли он - вот вопрос. В этом случае Его Величество
Парадокс вновь доказывал свое всесилие.
     А Шурик и компания, взяв в Болхове много пива, сначала сидели весело, наслаждаясь пивом,
хорошим днем и предвкушая окончание дела. Но чем дольше они сидели, тем больше злился Гнилой,
мрачнел Бугай, беспокойнее становилось на душе у Юли. Только Шурик, казалось, оставался так же
спокоен. Откуда им всем было знать, что стоит пройти вверх по речушке, по хорошему, не
болотистому берегу с километр, как можно придти к другому мосту, недалеко от которого безмятежно
спал человек, которого они так хотели увидеть...
Когда же Киреев был уже на полпути в Бакино, компаньоны переругались. Бугай предлагал двоим
ждать здесь, а двоим идти пешком в сторону Герасимова дорогой, по которой должен был проходить
"этот гад". Шурик, в свою очередь, хотел, чтобы двое ждали здесь, а двое в Зайцево. Гнилой
советовал продолжать "сидеть здесь и не рыпаться". И только Юля молчала...
* * *
     - Алло, тезка, ты что делаешь? - Это была Мещерская.
     - Собираюсь ложиться спать. Кое-что почитать взяла.
     - Случайно не атлас птиц? - засмеялась Софья.
     - Да. А откуда...
     - Я, представь, тоже достала. Ну и как?
     - Уж лучше бы она меня иволгой обозвала. Я посмотрела на фотографию этого погоныша - что-
то среднее между курицей и куликом.
     - Ладно, не буду тебя особо травить. У меня получше снимочек будет. И, действительно, пишут,
что поет эта славка-черноголовка здорово.
     - Зато про меня написано: "Свист резкий: уить-уить".
     - Как?
     - Уить... Слушай, я обиделась. Еще смеется...
     - Не обижайся, я шутя. Кстати, тезка, помнишь, когда мы с Бобровыми прощались, ты еще
спросила Лизу, кем она себя представляет? Она сказала - коноплянкой, помнишь? Мне показалось,
что ты вздрогнула.
     - Разве?
     - Значит, показалось.
     - Софья, ты... Ну, не совсем показалось...
     - Если не хочешь, не говори.
     - Да и говорить нечего. Я бы на такие вещи раньше внимания не обратила, а как с Киреевым
познакомилась... Короче, ты помнишь моего дядю?
     - Обижаешь. Конечно, помню.
     - Когда из Германии я вернулась, его уже убили. Он мне на автоответчик... Одним словом, про
коноплянку были его последние слова, с которыми он ко мне обращался. А тут, оказывается, Михаил с
Лизой тоже о коноплянке перед уходом Киреева говорили...
     - Наверное, случайность?
     - Как говорит Киреев, кто верит в случайность, тот не верит в Бога.
     - Ты уже его цитировать начала? Раньше больше дядю... Молчу. Это нормально. Я всегда
говорила: мужики должны быть умнее нас, баб. Ты меня слышишь, Соня? Что замолчала?
     - Вспомнилось все. Дядя, Киреев - леший его дери.
     - Это уже ты меня цитируешь.
     - Надо же, не скажи ничего. Скоро будут на выражения авторское право требовать. Шучу. Ну так
вот. А сегодня девочка эта... Лиза.
     - Мне они очень все понравились. Я о Бобрах говорю. А девочка - чудо.
     - Да. Только помогут ли ей эти деньги?
     - По крайней мере, с ними у нее больше шансов. Кстати, тебе не показалось, что Бобровы не
очень поверили в эту организацию - "Женщины культуры против лейкоза"?
     - Это была Киреева идея. А мне показалось, что поверили. Между прочим, нам никто не мешает
создать такое общество.
     - Ну ты и голова, Воронова. Завтра обсудим, идея хорошая. Только название поскромнее надо
придумать. Спокойной ночи, тезка.
     - Спокойной ночи. И - спасибо тебе.
     - Это тебе спасибо. Знаешь, думаю: а невестка все же звучит лучше тезки? Как ты считаешь?
     - Все, иди дрыхнуть, свекровушка.
     Когда Соня легла в постель, она еще долго листала атлас. Странный какой-то. Про коростеля в
нем ничего не было. У Лизы, наверное, был более подробный атлас.

     Глава двадцать восьмая

     - Йод, вата, иголка, даже булавка есть, а спички не взял. Идиот! - Киреев досадовал на себя и
был прав.
     Положим, спальник он купит завтра в Белеве, но спички можно было попросить в любой деревне.
Ночь застала его в пути. Не очень далеко, километрах в двух, светились огоньки. Наверное, деревня. Но
дорогу было уже трудно разобрать. Да и сил осталось мало. Впрочем, Киреев понимал, что обманывает
сам себя. И по ночной дороге можно идти, тем более вокруг было поле, а не лес. И силенки еще не все
вышли. Он просто стеснялся входить в уснувшую деревню и стучать в дома, будить людей. Вот и решил
Михаил заночевать в поле. Судя по звездам, густо высыпавшим на ночном небе, дождя не предвиделось.
И это успокаивало. Киреев выбрал место на бугорке, откуда хорошо просматривалась местность. Точнее,
могла просматриваться в светлую пору. Пока же Михаил видел огромное черное пространство; казалось,
весь мир - это огромная, кромешная мгла, черная пустыня. И только редкие огоньки напоминали о том,
что мир заселен людьми.
     Сначала Киреев радовался, что не будет дождя, потом этого уже стало мало для радости.
Похолодало. Все-таки на дворе была середина мая. Вот тут Киреев и вспомнил о спичках. Есть не
хотелось - с усталостью чувство голода прошло, а вот погреться у костра... Он с энтузиазмом стал
искать сухие ветки, валежник, но потом вспомнил, что все это надо будет еще умудриться зажечь. Для
успокоения совести Киреев перетряхнул рюкзак - напрасно. Что ж, придется обойтись без костра.
Все выше и выше над миром поднималась полная луна. Ее светло-серебристый свет пролился на
землю - на поля, леса, реки и ручьи, на крыши далеких домов... Странно, Киреев, ожидавший
повторения той памятной ночи в его бывшей московской квартире или возвращения чувства
одиночества, посетившего его в Болхове, был удивительно покоен. Именно так: не спокоен в обычном
понимании этого слова, а покоен. Будто серебристый свет луны разлился и в его, киреевской душе,
умиротворяя и врачуя ее. Час-другой назад Михаил переживал, будет ли дождь, волновался о том, как
он будет спать, и даже немного боялся - сгущавшиеся сумерки, незнакомость местности, собственная
богатая фантазия делали свое дело. Но сейчас он был покоен. "Может, это и есть благодать? -
подумал Киреев. - Я жутко устал: ноги как деревянные, боль перестала отпускать даже на минуту,
весь день во рту не было макового зернышка. Наконец, я просто-напросто замерзаю - а мне хорошо...
Почему так?"
     Впрочем, ответ Киреев знал давно, с той самой ночи, когда пил горькую на кухне в обществе
таракана. Чувство одиночества, оставленности возникает при наличии особой значимости, которую
обычно придает себе человек, выделяя себя, видимо, из всего мира. Это и была гордыня, как понимал
ее Киреев. Пережив ужас ожидания смерти, терпя боль физическую, он на своей маленькой кухоньке
сделал единственно правильный выбор: смирился. Нет, не с болезнью своей страшной, не с болью,
рвавшей его тело, он смирился с тем, что не является центром этого мира. Смирение принесло
примирение. На кухне Киреев был готов увидеть брата своего в таракане... И вот сейчас Михаил
пожинал плоды той ночи. Он ощущал себя частью этой огромной пустыни, раскинувшейся вокруг.
Такой же важной и изначальной, как лягушки в невидимом пруду, упоительно и громко певшие свои
брачные песни; как сова, бесшумной тенью пролетевшая над его головой; как эта луна, величавая и
спокойная, лившая серебристый свет и на каждую травинку-былинку, и на него. От нахлынувшего
умиления слезы выступили на глазах. "Почему так, - думал Киреев, - луне не жалко своего света,
лягушкам - дарить свои ликующие песни всему миру, а мы всю жизнь что-то считаем, рассчитываем,
копим. Помним, кто нас обидел, с удовольствием вспоминая свои добрые дела, забываем о делах
плохих или даже оправдываем их. Взвешиваем, прикидываем, умножаем, а надо просто... как эта
луна: струить свет. И благодарить, благодарить, благодарить. За то, что мы живем, за то, что мы часть
этого прекрасного, величественного, удивительного мира. Благодарить Творца". В эту минуту Киреев
ни на секунду не сомневался: такой прекрасный и удивительный мир не мог возникнуть сам по себе.
Хаос не может породить гармонию, душа - страдающая и ликующая, ранимая и мятущаяся -
существует. И его мучения, сомнения, его любовь и ненависть не могут быть результатом
физиологических процессов, происходящих внутри организма. Вот сейчас ему так хорошо, хотя тело
продолжает страдать. Так кому тогда хорошо? Душе! Именно она, его душа, и ощутила на себе то, что
называется благодатью.
     И Киреев продолжал делать открытия. Он полулежал, облокотившись на рюкзак и надев на себя все,
что у него было. Михаил был одновременно и частичкой, крошечной, почти невидимой, этого мира, и
его созерцателем. Тихим и благодарным. Оказалось, что ночная жизнь не менее насыщенна, чем
дневная. Никак не хотели угомониться лягушки. Вот из рощи на поляну вышла лиса. Она то бесшумно
бежала по серебристой траве, то останавливалась, прислушиваясь и принюхиваясь. Зверек прошел
буквально в десяти шагах от Киреева - и не заметил его! Киреев был счастлив, как ребенок. Он
любовался и грацией нежданного гостя, и красотой его шкурки, но, самое главное, Михаил понял, как
надо существовать в этом мире, понял в одну секунду, в один миг: тихо и бережно, прикасаясь к нему,
как к сосуду из самого хрупкого хрусталя, как к только что родившемуся ребенку. Вот сейчас ему
меньше всего хотелось бы напугать этого чудесного зверька. Киреев словно окаменел, даже сердце
стало биться тише. И лиса не заметила его, не почувствовала своим звериным чутьем. Будь Киреев
охотником, он мог легко убить зверька, но сейчас сама мысль об убийстве показалась бы ему
чудовищной. Лиса побежала дальше, так и не узнав, что только что повстречалась с человеком. А
человек вспоминал, как вслушивалась лиса, как она бесшумно шла по траве, вспоминал эти движения
и даже попытался  повторить  кое-что: Киреев часто-часто задышал носом, будто принюхиваясь. Он
это делал так старательно, что у него закружилась голова. Но зато минут через пять ему показалось,
что он почувствовал сырость, исходившую справа от него. Что там - влажный луг? Болотце? Ручей? И
в этот момент оттуда донеслось скрипуче-ворчливое "крэкс! крэкс! крэкс!" Надо же, коростель!
Значит, дошел, бродяга, до родных мест? Или тебе идти еще дальше на север?
Сразу вспомнилась Лиза. И Софья. Воспоминание доставило Кирееву удовольствие. Он даже смутился:
красивая девушка с густыми темными волосами, голубыми глазами и тонкой шеей с пульсирующей
жилкой, наверное, давно забыла его. А вдруг нет? Тогда, в пустой квартире, ему было легко и просто с
ней общаться.  А сейчас девушка будила в душе Михаила какие-то неведомые чувства. Или прав
Александр Грин: над каждым из нас сильна власть несбывшегося. Власть крепкая и печальная. Могла
ли при других обстоятельствах Софья Воронова стать для него больше, чем просто знакомой?
"Фантазии несбывшегося" - Киреев вздохнул. А коростель не унимался. И теперь в раскатистое и
звонкое тысячеголосое лягушачье "ква" вливалось скрипучее и меланхоличное: "крэкс", "крэкс",
"крэкс".
     Сон не приходил, видимо, слишком долго Киреев спал сегодня днем. Впрочем, не сегодня, а уже
вчера. Михаил достал карту. И хотя названия деревень были набраны очень мелким шрифтом, лунный
свет позволял читать карту без усилия. Итак, он находится где-то вот здесь. До Мишенского часа
полтора-два ходу, дальше Белев. От него, по логике, через Манаенки и Арсеньево надо было идти
домой. Болхов остался позади. "Неужели еще позавчера утром я беседовал с отцом Владимиром, -
думал Киреев. - А кажется, это происходило неделю назад". И прошел он прилично. Киреев
продолжал внимательно изучать карту. На юго-западе находилась знаменитая Оптина пустынь.
Заманчиво, конечно, но слишком уж в сторону. Но почему-то и на Манаенки поворачивать после
Белева не хотелось. Что, вошел во вкус дороги? Или он в глубине души боялся, что возвращение в
Старгород будет началом конца? Киреев перевернул несколько страниц. Что там к северу от Белева?
Чекалин, бывший Лихвин. Киреев знал, что это - самый маленький город в России. Очень древний
город. Никогда раньше Михаилу не доводилось бывать в тех местах. Решение пришло будто само
собой. От Белева до Лихвина не больше двух дней пути, почему не сходить? А оттуда можно идти
через Одоев - еще один старинный город. Можно будет зайти к Ивану Васильевичу Папунену,
директору местного музея, очень хорошему человеку... Киреев даже испугался своих планов: как он,
однако, осмелел! "Не больше двух дней пути, почему не сходить?" Не слишком ли ты, друг, быстро
вошел во вкус? Гляди, как бы не пожалеть. Но ведь он действительно прошел более сорока
километров - разве это мало? Болхов вон там, сзади, где-то за горизонтом - и он, Киреев, прошел
этот путь пешком. Нет, гордости не было - только удовлетворение от сознания того, что работа
сделана хорошо. Его, Киреева, работа... Один мудрый ч