у,  а на озере кричал нырок? И  как на
рассвете вокруг  дома  кружил козодой? Я ничего  не понимаю - обычно ночью в
лесу тихо, как в могиле. Зачем приходили сюда все эти  звери? Ни Керстин, ни
я не  сомкнули глаз  всю ночь. Керстин думает, что лапландка околдовала дом,
но  та  уверяет, что прошлым летом крестилась в Рюкне. Только  с лапландцами
надо держать ухо востро - они все колдуны и знаются  со всякой  чертовщиной.
Ну,  да на  рассвете  я ее  проводил: ходит она  быстро  и до заката будет в
лапландской школе в Рюкне. А ты когда отправляешься?
     Я сказал, что никуда не спешу и с удовольствием пробуду тут еще дня два
- мне очень нравится  Форстуган.  Дядюшка  Ларс сказал, что вечером вернется
его сын и мне негде будет ночевать. Я ответил,  что могу спать в  сарае -  я
люблю  запах  сена.  Ни дядюшке  Ларсу,  ни  матушке  Керстин  этот план  не
понравился.  Я почувствовал,  что  они  хотят от меня отделаться  -  они  не
разговаривали со мной, и казалось даже, что они меня боятся.
     Я спросил  дядюшку Ларса про  незнакомца, который ночевал у них за  два
дня  до меня и съел весь хлеб. Он не знал  ни слова  по-шведски, сказал Лари
Андерс.
     Лапландец  из Финляндии, который  нес его  рыболовные снасти, объяснил,
что  они заблудились.  Они совсем изголодались и съели все, что было в доме.
Дядюшка Ларе показал мне монету, которую незнакомец подарил их внучатам, как
они ни отказывались, - неужели это и вправду золото?
     Это  был английский  соверен.  На полу  у  окна  лежал  номер  "Таймс",
адресованный  сэру  Джону  Скотту.  Я развернул газету  и  прочел гигантский
заголовок:
     "Страшная эпидемия холеры в Неаполе! Свыше тысячи случаев ежедневно".
     Час  спустя  у  дверей  стоял  Пелле,  внук дядюшки Ларса,  с  мохнатой
норвежской  лошадкой.  Дядюшка  Ларе  был  поражен,  когда  я  предложил ему
заплатить хотя бы за провизию, которой он наполнил мой рюкзак, и сказал, что
это  неслыханная вещь. Он сказал, что мне нечего опасаться:  Пелле прекрасно
знает дорогу. В это время года поездка будет легкой и приятной: восемь часов
езды лесом до Рюкне, три часа вниз по реке в лодке Лисса Иокума, шесть часов
пешком через гору  до села, два часа по  озеру до Лоссо-ярви, оттуда  восемь
часов по хорошей дороге к новой железнодорожной станции. Пассажирские поезда
еще не ходят, но машинист, конечно, позволит мне проехать, стоя на паровозе,
двести миль, а там я сяду на товарный поезд.
     Дядюшка Ларс был  прав: поездка оказалась легкой и приятной - во всяком
случае, так считал я в  ту пору. Но знаю, как понравилась бы она мне теперь!
Столь же легка и приятна была поездка через  Центральную Европу  в  скверных
поездах  того  времени, когда я почти  не  смыкал  глаз.  Из Лапландии  -  в
Неаполь, взгляните на карту!


     Глава VIII
        "НЕАПОЛЬ"

     Если  кого-нибудь  заинтересует мое пребывание  в Неаполе, ему  следует
обратиться к "Письмам из скорбного  города"  -  только  вряд ли  их  удастся
найти, так  как эта книжечка давно не  переиздавалась и всеми  забыта. Сам я
только что с большим интересом перечитал "Письма  из Неаполя", как назывался
шведский оригинал. Теперь я  даже  ради спасения  жизни не сумел бы написать
такую  книгу.  В  этих  письмах много  мальчишеского  задора  и  еще  больше
самодовольства, чтобы не сказать - чванства. Я,  очевидно, гордился тем, что
бросился из Лапландии в Неаполь, когда все оттуда бежали. Я весьма хвастливо
рассказываю, как все дни напролет  провожу  в зараженных трущобах,  покрытый
вшами, питаюсь  гнилыми фруктами, а ночую в грязном трактире. Но  все это  -
чистая правда, и мне  нечего  взять назад: я  описал холерный Неаполь таким,
каким видел его тогда глазами энтузиаста.
     Но  себя я изобразил  далеко  не  столь  верно. У меня хватило наглости
написать,  будто я  не боялся холеры, не боялся смерти. Я солгал. С начала и
до конца я боялся их -  боялся отчаянно.  В первом письме  я  описал, как я,
измученный  тошнотворным запахом  карболки, поздно вечером  вышел из пустого
поезда на пустынную площадь, как я увидел на улицах вереницы набитых трупами
повозок и омнибусов, которые везли их на холерное кладбище, как я провел всю
ночь среди умирающих в жалких трущобных харчевнях. Но  я ничего не сказал  о
том,  как через  два  часа  после приезда  вернулся на вокзал  и нетерпеливо
справлялся, когда будет поезд - в  Рим, в Калабрию, в Абруццы, куда  угодно,
лишь  бы подальше от этого  ада! Если бы  поезд отходил скоро, то "Письма из
скорбного  города"  не были бы написаны.  Однако  до  полудня следующего дня
никаких поездов  не было,  так  как  сообщение с  зараженным  городом  почти
прекратилось.   Мне   оставалось   только  искупаться   на  рассвете   около
Санта-Лючиbп вернуться в трущобы, несколько освежившись, но все еще дрожа от
страха. Днем  я  предложил  свои  услуги холерной больнице  Санта-Маддалена.
Через два  дня  я  ушел из больницы, так как  понял,  что мое место не среди
умирающих в больнице, а среди умирающих в трущобах.
     Насколько легче  было бы  и им и мне, если бы их агония  не  была такой
долгой  и  ужасной! Час за часом, день за днем они лежали  холодные,  словно
трупы,  с остекленевшими глазами и открытым ртом - как будто мертвые, но еще
живые. Сохраняли  ли они  еще  способность чувствовать и понимать? Счастливы
были те, кто мог проглотить чайную ложку опия, которую торопливо вливал им в
рот какой-нибудь доброволец Белого Креста. Во всяком случае,  у них был шанс
уснуть  последним сном  до прихода  солдат и полупьяной  похоронной команды,
являвшейся  ночью,  чтобы  сбросить их  в  огромную  яму  на Холерном  поле.
Скольких сбросили туда еще живыми? Я полагаю  - сотни и  сотни. Умирающие  и
покойники с виду были совершенно одинаковы, и даже я не всегда мог различить
их. А  времени  терять было  нельзя,  трупы валялись  в  домах десятками,  и
строжайший приказ запрещал откладывать погребение до утра.
     Когда  эпидемия  достигла  наивысшей  точки,  мне  уже  не  приходилось
жаловаться  на то,  что агония длится слишком долго.  Люди стали  падать  на
улице,  точно  сраженные  молнией,  -  их  подбирали  полицейские,  везли  в
больницу, и  через несколько часов они умирали там.  Извозчик, который утром
бойко отвез  меня в  тюрьму  Гранателло около  Портичи  с тем, чтобы вечером
доставить обратно в Неаполь, лежал мертвым в пролетке, когда я вышел к нему.
В  Портичи  никто  не  захотел  помочь  мне  вынести его  из  пролетки,  все
отказывались даже прикоснуться к нему. Мне пришлось сесть на козлы и отвезти
его в Неаполь. Там  повторилась та же история, и в конце концов я должен был
сам доставить его на холерное кладбище.
     Иногда к вечеру я так уставал, что бросался  на кровать не раздеваясь и
даже не умывшись. Да  какой смысл был мыться этой грязной  водой, какой толк
был дезинфицироваться, когда все  кругом было  заражено: пища, которую я ел,
вода, которую я  пил, кровать, на  которой я спал, воздух, которым  я дышал!
Часто меня охватывал такой ужас, что я не решался  ложиться  спать, страшась
одиночества. Тогда я выбегал на улицу и проводил остаток ночи в какой-нибудь
церкви.
     Любимым     моим     ночным    убежищем    была    старинная    церковь
Санта-Мария-дель-Кармине, и нигде я не  спал  так  сладко,  как на  скамье в
левом ее приделе,  когда я боялся вернуться домой. Я мог выбрать для ночлега
любой  неаполитанский  храм.  В  сотнях  церквей  и часовен всю  ночь пылали
вотивные свечи, всю ночь их заполняли молящиеся.  Статуи мадонн  и святых не
знали покоя  ни днем  ни  ночью,  обходя  заболевших своего  прихода. Но  им
приходилось  плохо, если они отваживались появиться  в  чужом  приходе. Даже
весьма почитаемая  Мадонна Холерная,  которая спасла город от холеры в  1834
году, была беспощадно освистана в Бьянки-Нуови.
     Но я боялся не только холеры. С начала и  до конца  я жил в смертельном
страхе  перед  крысами. В  трущобах крысы  чувствовали себя  куда  уютнее  и
вольготнее,  чем  обитавшие там бедняки. Надо  отдать  им справедливость:  в
общем это были безобидные и  мирные крысы,  не  слишком досаждавшие живым  и
усердно выполнявшие обязанности мусорщиков, возложенные исключительно на них
еще со времен Римской империи. Они были ручные, как кошки, и почти такого же
размера.
     Однажды  в  подвале, больше похожем  на  подземную пещеру, я  увидел на
тюфяке  из  гнилой  соломы  полуголую  древнюю  старуху,  тощую как  скелет.
Ослепшая, разбитая параличом,  она пролежала на этом  тюфяке  много лет.  На
замусоренном полу кружком  расположился десяток  гигантских крыс, пожиравших
какие-то  гнусные  отбросы. Они  невозмутимо взглянули на меня и  продолжали
завтракать. Старуха протянула костлявую руку и просипела: "Хлеба, хлеба!"
     Однако   когда   санитарная    служба   сделала   бесполезную   попытку
дезинфицировать клоаки, положение изменилось -  и  мой страх  превратился  в
ужас.  Миллионы  крыс, которые спокойно жили в  клоаках  со времени  римлян,
хлынули в  город.  Обезумевшие  от серных паров  и карболовой  кислоты,  они
метались по  трущобам как бешеные. Никогда я  не видел таких крыс:  лысые, с
удивительно длинными  красными хвостами, налитыми кровью глазами  и острыми,
черными зубами, длинными, как у хорька. Если такую крысу ударяли палкой, она
в ярости вцеплялась в палку мертвой  бульдожьей хваткой. Ни одного животного
я в жизни не боялся  так,  как этих бешеных  крыс. Они  терроризировали весь
Бacco-Порто.  В  первый же день их вторжения  в больницу Пеллегрини  привели
более  ста  искусанных  мужчин,  женщин  и детей.  Несколько  младенцев были
съедены в буквальном  смысле слова. Я никогда не забуду одну ночь в трущобах
Виколо-делла-Дукесса. Темный подвал освещала только крохотная  лампада перед
статуей  мадонны. Отец семьи умер  за  два дня до этого, но его труп все еще
лежал в каморке,  укрытый  лохмотьями,  -  близкие  сумели  спрятать его  от
похоронной команды, как это часто делалось в трущобах. Я сидел на полу рядом
с больной девочкой и  палкой  отгонял  крыс. Она уже  совсем  похолодела, но
оставалась в сознании.  И все время я слышал, как крысы грызут труп ее отца.
Это так действовало мне на нервы, что я поставил мертвеца стоймя в углу, как
часы. Крысы тут  же принялись грызть его ноги. Я был не в  состоянии вынести
этого и вне себя от ужаса бросился бежать.
     Аптека Сан-Дженнаро также была моим  любимым прибежищем, когда я не мог
оставаться один. Она была открыта днем и ночью.  Дон Бартоло  был всегда  на
ногах  и без отдыха составлял разнообразные  микстуры и чудотворные снадобья
из  порошков,  хранившихся  в  фаянсовых   байках  XVII  века  с  латинскими
названиями,  большинство которых  было  мне неизвестно. На  низком  шкафчике
красовались две-три  большие  стеклянные  колбы с заспиртованными  змеями  и
человеческим эмбрионом.  Перед  изображением  святого  Януария,  покровителя
Неаполя,   горела   лампада,   а   с    потолка   среди   паутины    свисала
набальзамированная двухголовая кошка. Специальностью аптеки  была знаменитая
противохолерная микстура дона Бартоло. На одной стороне бутыли был изображен
святой Януарий, а на другой -  череп с надписью: "Смерть холере!" Рецепт был
семейным секретом, передававшимся от  отца к  сыну со времени  эпидемии 1834
года, когда это средство при содействии святого Януария спасло город. Другое
специальное  средство  хранилось  в таинственной  бутыли  с этикеткой в виде
сердца,  пронзенного стрелой  амура. Это был любовный напиток, тоже семейный
секрет,  пользовавшийся,  как  я  слышал,  большим  спросом. Клиентами  дона
Бартоло  были главным  образом  обитатели  соседних  монастырей. У  прилавка
всегда сидели священники и монахи, оживленно обсуждали события  дня и  новые
чудеса того или иного святого, а также сравнивали чудотворную силу различных
мадонн.  Бог  упоминался  очень  редко,  а сын  божий -  никогда. Однажды  я
отважился сказать старому  монашку, с которым  был особенно дружен, что меня
удивляет, почему в их спорах  не слышно имя Христа. Старичок охотно  сообщил
мне, что, по его мнению, не будь Христос сыном мадонны, его и не почитали бы
вовсе. Насколько ему  было  известно, Христос  никогда  никого не  спасал от
холеры. Его пресвятая матерь все  глаза  из-за  него выплакала,  а как он ей
отплатил? "Жено, - сказал он ей, - что мне до тебя?"
     - Percio ha finito male, - вот почему он так плохо кончил!
     С приближением субботы имена святых и мадонн упоминались  в  разговорах
все  реже.  Вечером  в  пятницу  посетители аптеки,  отчаянно  жестикулируя,
обсуждали завтрашнюю лотерею.
     - Тридцать четыре,  шестьдесят девять, сорок три, семнадцать! - звучало
со всех сторон.
     Дону Антонио  приснилось, что его тетушка вдруг скончалась  и  оставила
ему  пять  тысяч  лир.  Внезапная  смерть  - 49;  деньги  - 70. Дон  Онорато
советовался с горбуном на виа  Форчелла и твердо знал свои счастливые номера
- 9, 39, 20.  Кошка дона Бартоло родила ночью семерых котят - номера  7, 16,
64.  Дон Дионизно только что прочел  в  газете, что  разбойник  пырнул ножом
цирюльника. Цирюльник - 21, нож - 41. Дон Паскуале узнал счастливый номер от
кладбищенского сторожа, которому назвал его голос из могилы - 48.
     В аптеке  Сан-Дженнаро я  познакомился с  доктором Виллари. Дон Бартоло
рассказал мне, что  он приехал в  Неаполь два года назад  и  был  помощником
старого доктора Риспу, известного  врача, услугами которого пользовались все
монастыри  этой  части  города.  После   смерти  патрона  молодой   помощник
унаследовал его практику.
     Мне  были  приятны наши встречи, так как  я сразу почувствовал  к  нему
большое  расположение. Он был удивительно красив, любезен, сдержан  и совсем
не похож на неаполитанца. Он был родом из Абруццы. От него я впервые услышал
о  монастыре Сепольте-Вяве - Заживо  Погребенных,  мрачном старом здании  на
углу улицы с  маленькими готическими  окнами  и тяжелыми чугунными воротами,
тихом и угрюмом, как могила.
     Правда ли,  что монахинь вносили  в эти ворота в гробу и в  саване и до
смерти они уже не переступали порога монастыря?
     Да, совершенно верно,  - монахиням запрещено  всякое  общение с внешним
миром. Когда его вызывают туда, что случается очень редко,  впереди  него по
коридору идет старая монахиня и звонит  в колокольчик,  чтобы сестры  успели
затвориться в кельях.
     А правда ли то,  что я слышал от  их  духовника падре Ансельмо: будто в
монастырском саду есть много античных произведений искусства?
     Да, он там видел много мраморных обломков и слышал, что монастырь стоит
на развалинах греческого храма.
     Казалось, моему коллеге нравится беседовать со мной. Он объяснил, что в
Неаполе у него  нет друзей - как  все его земляки, он ненавидел  и  презирал
неаполитанцев. Теперь  же  все  то,  чему  он стал свидетелем  после  начала
эпидемии,  еще  усилило его  отвращение к  ним.  Наверное,  бог  покарал  их
погрязший в пороках город. Содом и  Гоморра не шли ни  в какое  сравнение  с
Неаполем. Разве я не видел, что происходит в кварталах бедноты, на улицах, в
зараженных  домах и даже в церквях, пока неаполитанцы молятся одному святому
и проклинают другого?  Лихорадка похоти охватила город - безнравственность и
разврат даже  перед  лицом  смерти! Ни одна  приличная  женщина  не решается
выходить из дому, чтобы не подвергнуться нападению.
     Он, по-видимому, не боялся  холеры и сказал,  что  мадонна его защитит.
Как  я завидовал его вере!  Он показал мне два  образка,  которые  жена  ему
повесила  на  шею  в  день  вспышки  эпидемии, -  на одном  была  изображена
Мадонна-дель-Кармнне, а  на другом  святая  Лючия,  небесная заступница  его
жены, которую  зовут Лючия. Она носила этот  образок  с  самого  детства.  Я
сказал, что хорошо знаю святую Лючию, знаю, что она исцеляет болезни глаз. Я
не  раз  собирался  поставить  ей  свечку, потому  что уже  много  лет боюсь
ослепнуть.
     Он  сказал, что попросит жену помянуть меня, когда она  будет  молиться
святой, которая сама лишилась зрения,  но потом стольким его возвратила! Его
жена,  рассказывал он  мне, весь день сидит у окна и ждет его возвращения. У
нее  на  свете  есть  только  он,  так как она  вышла  за  него  против воли
родителей. Он  отослал бы  ее  из зараженного  города, но  она  отказывается
покинуть его. Я  спросил, не боится ли он смерти. Только из-за жены, ответил
он. Ведь смерть от холеры так ужасна! И лучше, чтобы твое тело сразу  свезли
на кладбище, так чтобы его не увидели любящие глаза.
     - Ну, с вами ничего не случится. - сказал я. - За вас кто-то молится, а
у меня нет никого!
     Его красивое лицо омрачилось.
     - Обещайте мне, если...
     - Не будем говорить о смерти, - вздрогнув, прервал я его.
     Маленькая остерия "Дель-Аллегрия" за площадью Меркато была моим любимым
местом отдыха. Кормили там скверно, но вино было прекрасное, по шесть сольди
за литр,  и я пил его в  большом  количестве. Когда  у меня  не хватало духу
пойти  домой,  я  нередко засиживался  там почти  до  утра.  Чезаре,  ночной
официант, вскоре стал большим моим приятелем, и после третьего случая холеры
в  моем трактире  я переехал в пустую комнату в  доме, где он жил. Моя новая
квартира  оказалась не  чище  прежней, но  в  одном  Чезаре не  ошибся: куда
приятнее было "иметь общество". Его жена умерла, но Мариучча, его дочь, была
жива, и даже  очень. Она считала, что  ей  пятнадцать лет, но она была уже в
полном расцвете - черноглазая,  с  сочными красными губами,  она походила на
маленькую Венеру  из Капитолийского музея. Она  стирала мое  белье, готовила
мне макароны и стелила  постель, когда не забывала об этом. До  того времени
она  не  видела  ни одного иностранца.  Она постоянно появлялась  у  меня  в
комнате  то с гроздью  винограда, то с ломтем арбуза  или с тарелкой  винных
ягод.  А когда ей  нечего было мне  предложить, она вынимала  розу  из своих
темных  кудрей  и  протягивала ее  мне  с  обворожительной улыбкой  сирены и
лукавым взглядом, который, казалось, спрашивал, не предпочел бы я  цветку ее
алые губки. Целый день в кухне звенел ее громкий голос:
     - Amore! Amore! [55] - пела она.
     Всю ночь я слышал, как она ворочается на своей кровати за перегородкой.
Она объясняла, что ей не спится, что  ей страшно оставаться одной по ночам -
страшно dormire sola [56]. А мне не страшно dormire solo?
     - Вы спите, синьорино? - шепотом спрашивала она из-за перегородки.
     Нет, я не  спал, я не мог  сомкнуть глаз - как и  ей,  мне не нравилось
dormire solo.
     Какой  новый страх  заставлял  биться  мое сердце  с  такой  силой  и с
лихорадочной быстротой  гнал по  жилам  мою кровь?  Почему, когда я дремал в
боковом приделе церкви Санта-Мария-дель-Кармине, я прежде никогда не замечал
всех этих красивых девушек в  черных мантильях, которые, стоя на коленях  на
мраморном полу,  молились,  и пели, и исподтишка мне улыбались?  Как  мог  я
ежедневно проходить  мимо  торговки фруктами на  углу и  не останавливаться,
чтобы поболтать с ее дочкой Нанниной, чьи щечки походили на персики, которые
она продавала? Почему я раньше не заметил, что цветочница на площади Меркато
улыбается так  же чарующе, как  Весна Боттичелли? Каким  образом я умудрился
провести столько  вечеров в остерии "Дель-Аллегро"  и  не  заметить,  что  в
голову мне ударяет  вовсе  не вино,  а  лукавый блеск в глазах  Кармелы? Как
случилось, что я слышал  лишь стоны умирающих и  похоронный  звон колоколов,
когда на  всех улицах раздавался смех и любовные  песни, а на каждом крыльце
девушки шептались со своими возлюбленными.
     О Mari', o Mari', quanto sonno ho perso per te.
     Fammi dormire
     Abbracciato un poco con te [57], -
     пел юноша под окном Мариуччи.
     - О, Карме! О, Карме, - пел другой под окошком остерии.
     - Vorrei  baciare  i  tuoi capelli  neri [58], - доносилось  с  площади
Меркато.
     -  Vorre