и добавил, что нечестно
взваливать только на меня одного такую обузу, как миссис Перкинс, у меня нет
больше  сил. Он ответил, что у  него их тоже нет. Он деловой человек и хотел
бы разрешить вопрос по-деловому - он готов отдавать половину своего годового
дохода, с  выплатой вперед. Я ответил, что вопрос не в деньгах, а в том, что
мне  нужен покой.  Известно ли ему,  что она  уже больше трех месяцев подряд
бомбардирует меня письмами из расчета три письма в день? И что по вечерам  я
вынужден  выключать телефон? Известно  ли ему, что она купила  самых  резвых
лошадей в Риме и гоняется за  мной по  всему городу и  что мне пришлось даже
отказаться от вечерних  прогулок с  собаками по Пинчо? Известно ли ему,  что
она сняла целый этаж против  моего дома, на виа Кондотти, и с помощью мощной
подзорной трубы ведет наблюдения за всеми, кто приходит ко мне?
     Да-да,  это  прекрасная  подзорная  труба!  Доктор  Дженкинс  в  городе
Сен-Луисе из-за этой трубы вынужден был переехать.
     А  известно ли ему, что меня трижды вызывали по  ночам в "Гранд-отель",
чтобы промывать ей желудок после приема большой дозы опиума?
     Мистер  Перкинс  ответил,  что  во  времена  доктора  Липпинкотта   она
предпочитала  веронал, и  посоветовал мне в следующий  раз  не торопиться  и
подождать до утра - она всегда тщательно рассчитывает дозы. А есть ли в этом
городе река?
     Да,  мы  называем  ее   Тибр.  Месяц   назад  она  бросилась  с   моста
Сант-Анджело. За  ней  прыгнул  полицейский  и вытащил  ее.  Мистер  Перкинс
ответил,  что  это было излишне: она прекрасно плавает  и как-то в  Ньюпорте
дожидалась в море спасителя более получаса. Он поражен, что его жена все еще
живет в "Гранд-отеле", - обычно она нигде не задерживается дольше недели.
     Я сказал, что  ей не осталось ничего другого:  она успела перебывать во
всех других  гостиницах Рима.  А управляющий "Гранд-отеля"  уже  предупредил
меня,  что должен  будет  отказать ей  от номера: весь  день  она устраивает
скандалы коридорным и горничным, а всю ночь передвигает взад и вперед мебель
в своей гостиной.  Может  быть,  он перестанет снабжать  ее деньгами? Только
труд ради хлеба насущного еще способен ее спасти.
     Она  получает  в  год  десять тысяч долларов собственного дохода и  еще
десять тысяч от первого мужа, который от нее дешево отделался.
     А не может ли он поместить ее в сумасшедший дом в Америке?
     Он пытался,  но из  этого ничего  не  вышло:  ее  считают  недостаточно
сумасшедшей. И каких доказательств им еще надо? Но может быть, в Италии?..
     Я выразил опасение, что это невозможно и здесь.
     Мы посмотрели друг на друга с растущей симпатией.
     Он сказал,  что, согласно статистике доктора Дженкинса, она никогда  не
бывала влюблена в одного и  того же  врача больше  месяца, в  среднем же это
длилось  две  недели.  Мой срок  скоро  истечет  -  не  соглашусь  ли  я  из
сострадания к нему потерпеть до весны?
     К сожалению, статистика Дженкинса оказалась неверной  - миссис  Перкинс
продолжала мучить  меня  в течение всего моего пребывания в Риме. Летом  она
нагрянула  на Капри  и собиралась утопиться в Голубом Гроте. Она  перелезала
через ограду  Сан-Микеле,  и  в порыве  отчаяния  я  едва  не сбросил  ее  в
пропасть. Наверное, я бы это сделал, если бы ее  муж не предупредил меня при
расставании, что падение с высоты тысячи футов для нее пустяк.
     У меня были все основания этому поверить, так  как всего  месяца за два
до  этого  полусумасшедшая немецкая  девица спрыгнула со знаменитой каменной
стены на Пинчо и отделалась переломом лодыжки. После того  как она перебрала
всех немецких врачей, ее добычей стал я. Ужас положения усугублялся тем, что
фрейлейн Фрида обладала невероятной способностью писать стихи: ее ежедневная
продукция составляла около десяти страниц лирики, и все это обрушивалось  на
меня. Я терпел целую зиму, но когда пришла весна  (а  весной в таких случаях
всегда  наступает  ухудшение),  я  сказал ее  дуре  матери, что, если она не
отправится  с  фрейлейн  Фридой  восвояси,  я  сделаю все  возможное,  чтобы
запереть ее дочь в сумасшедший Дом. Накануне того дня, когда они должны были
отбыть в Германию с утренним поездом, меня разбудило ночью прибытие пожарной
команды  на площадь  Испании. Второй  этаж  гостиницы "Европа" рядом  с моим
домом был охвачен пламенем.  Остаток  ночи фрейлейн Фрида  в ночной  рубашке
провела у меня в гостиной и в самом радужном настроении с головокружительной
быстротой писала стихи. Она  добилась своего: им пришлось отложить отъезд из
Рима на неделю, пока не кончилось расследование и не были возмещены убытки -
пожар  возник  в их  номере.  Фрейлейн Фрида намочила  полотенце  керосином,
бросила его в рояль и подожгла.
     Как-то раз, выходя из дому, я встретился в дверях с хорошенькой молодой
американкой. Вид  у нее был цветущий, а нервы, благодарение  богу,  в полном
порядке. Я сказал, что очень тороплюсь и  не сомневаюсь, что ее здоровье  не
потерпит  ни малейшего  ущерба,  если я приму  ее  не сегодня, а завтра. Она
ответила, что тоже  торопится,  но она приехала в Рим только для того, чтобы
увидеть  папу  и  доктора  Мунте,  которому удалось удерживать тетю Салли  в
границах  благопристойности  целый  год  -  подвиг,  на  который не был  еще
способен ни один врач. Я  обещал  подарить ей  прекрасную литографию "Весны"
Ботичелли,  если  только  она увезет свою тетку  обратно в Америку.  Но  она
ответила, что ее не соблазнит даже подлинник. А с тетушкой шутки были плохи.
Не знаю, сменило ли "Общество Китса" (купившее дом,  когда я из него выехал)
дверь в той комнате, где умер Ките и умер бы и я, но  только  мой час еще не
настал. Если старая дверь на месте, то в левом углу, примерно на высоте моей
головы,  можно увидеть  небольшую дырочку от пули - я  заполнил ее  гипсом и
закрасил.
     Еще одной  постоянной посетительницей  моей  приемной  была робкая,  но
вполне  благовоспитанная  дама,  которая  однажды  с  милой улыбкой  вонзила
длинную шляпную булавку в ногу сидевшего  рядом с ней англичанина. К той  же
компании принадлежали и две-три клептоманки, которые прятали под мантильи  и
уносили все,  что  попадалось  им под руку,  к большому  неудовольствию моей
прислуги. Некоторых моих пациентов вообще нельзя было допускать в  приемную,
и они сидели в  библиотеке  или в  задней  комнате под бдительным оком Анны,
которая была с ними  необычайно терпелива - куда более терпелива, чем я сам.
Для  экономии времени некоторых из них я принимал  в столовой  и, завтракая,
выслушивал их горестные повествования. Столовая выходила на маленький дворик
под лестницей Тринита-деи-Монти, который я превратил в больничку и приют для
всяческих животных. Среди них была очаровательная маленькая сова, несомненно
происходившая по прямой линии от  совы Минервы. Я нашел ее в полях Кампаньи,
полумертвую  от голода  -  у нее  было  сломано  крыло. После того как крыло
срослось, я два  раза  отвозил ее на то  место,  где я ее  нашел, чтобы  там
отпустить на волю, но оба раза она летела обратно к моему экипажу и садилась
мне на плечо,  не  желая со  мной  расставаться.  С  тех пор  маленькая сова
постоянно сидела на жердочке в углу столовой и с нежностью смотрела  на меня
золотистыми глазами.  Она даже перестала спать днем,  лишь  бы  видеть меня.
Когда я  поглаживал ее  пушистое тельце,  она блаженно  жмурилась и тихонько
покусывала  мне губы острым маленьким  клювом  - это был  настоящий  совиный
поцелуй.   Среди  пациенток,  допускаемых  в  столовую,  была   одна  весьма
неуравновешенная молодая русская дама, которая доставляла мне много  хлопот.
Как  ни  трудно этому поверить, но  она  воспылала  к маленькой птичке такой
ревностью  и бросала на  нее  столь злобные взгляды,  что  я  приказал  Анне
никогда не оставлять их  наедине.  Когда  я однажды пришел завтракать,  Анна
сказала,  что заходила  русская дама и принесла завернутую в  бумагу мертвую
мышь  - она поймала ее у себя  в комнате  и подумала, что для совы это будет
вкусный  завтрак.  Однако  сова  была  иного  мнения:  оторвав  по  совиному
обыкновению  у мыши голову, она не стала ее есть. Я отнес мышь и английскому
аптекарю - мышь была нашпигована мышьяком.

     Чтобы доставить удовольствие Джованнине и  Розине, я пригласил их  отца
провести  пасху  у  нас в Риме. Старик  Пакьяле давно  уже  был большим моим
приятелем.  В юности он, как и многие каприйцы,  занимался добычей кораллов.
После бесчисленных невзгод он в конце концов  стал муниципальным могильщиком
в  Анакапри  -  невыгодная должность  в  месте, где  никто  не умирает, пока
Держится  подальше  от врачей.  Однако  и после того, как я взял его  и  его
дочерей  в   Сан-Микеле,  он  продолжая  упрямо  сохранять  за   собой  пост
могильщика. Он питал непонятную склонность к покойникам и погребал их просто
с наслаждением. В Рим Пакьяле  приехал в страстной четверг. Он был ошеломлен
и растерян - он никогда  еще  не ездил по железной  дороге, никогда не видел
города, никогда не сидел  в коляске. Он  вставал на  рассвете, в три часа, и
выходил на площадь, чтобы умыться в  фонтане  Бернини под моим  окном.  Мисс
Холл и дочери сводила его  приложиться  к бронзовой стопе апостола Петра, он
прополз на коленях по Скала-Санта, а Джованни, его коллега с протестантского
кладбища,  показал ему все кладбища  Рима, после  чего  Пакьяле объявил, что
никуда больше он ходить не хочет. До конца своего пребывания в Риме он сидел
у окна, выходящего на площадь, а на его голове красовался рыбачий фригийский
колпак,  который он никогда не  снимал.  Пакьяле  объявил, что лучше площади
Испании в Риме все равно ничего нет. В этом я был с ним  вполне согласен.  Я
спросил, почему ему так нравится площадь Испании?
     - А тут всегда похороны, - сказал Пакьяле.


     Глава XXVII
        "ЛЕТО"

     Весна пришла  и  ушла,  наступило  римское лето.  Последние  иностранцы
постепенно  исчезали с  душных улиц.  В опустевших музеях  мраморные  богини
радовались каникулам - им, облеченным лишь в  фиговые  листочки, жара ничуть
не  досаждала. Собор Святого Петра дремал под сенью садов Ватикана. Форум  и
Колизей  снова  погрузились  в  свои  призрачные  сны.  Джованнина  и Розина
побледнели, и  вид  у  них, был усталый,  а розы  на шляпе  мисс Холл совсем
увяли.  Мои  собаки  томились,  ища  прохлады,   а  обезьяны  под  лестницей
Тринита-деи-Монти   визжали,   требуя  перемены  обстановки.  Моя   нарядная
маленькая  яхта  ждала в  Порто д'Анцио сигнала поднять  паруса и  отплыть к
острову, где  был  мой дом. А там мастро Никола  и его три сына взбирались к
парапету  часовни и высматривали нас  на горизонте. Перед отъездом из Рима я
посетил протестантское кладбище у ворот Сан-Паоло.  Соловьи все еще пели для
мертвых, которые, казалось, ничуть не тяготились тем, что их навеки оставили
в столь  прекрасном месте под душистыми лилиями, розами и цветущими миртами.
Все восемь детей Джованни слегли с малярией -  в те дни  в  предместьях Рима
малярия свирепствовала, что  бы ни утверждали путеводители,  предназначенные
для  туристов.  Старшая  дочь  Джованни, Мария, так  ослабела  от  приступов
перемежающейся лихорадки, что римское лето должно было неминуемо ее убить. Я
сказал об этом ее отцу в предложил взять ее с собой в Сан-Микеле. Сначала он
колебался, - бедняки  итальянцы очень неохотно расстаются со своими больными
детьми и предпочитают видеть, как они умирают дома, лишь бы не отдавать их в
больницу. В  конце концов  он согласился,  когда  я предложил, чтобы  он сам
отвез  дочь  на Капри и  убедился,  как хорошо о  ней будут  заботиться  мои
домашние.
     Мисс  Холл  с  Джованниной  и Розиной  и всеми  собаками,  как  обычно,
отправилась  в  Неаполь  на поезде.  Я  же  с  павианом Билли,  мангустом  и
маленькой  совой отправился на яхте прямо  на  Капри, и  это  было  чудесное
плавание. Мы обогнули мыс Чирчео на восходе солнца, поймали утренний бриз из
залива  Гаэто, стремительно понеслись мимо Искьи и  встали на якорь в  бухте
Капри, когда колокола  вызванивали полдень. Через два часа я уже  трудился в
саду Сан-Микеле, раздетый почти донага.
     Сан-Микеле  был уже почти  закончен ценой неустанной  работы с  утра до
вечера, которая занимала все летние месяцы в течение пяти лет. Однако в саду
предстояло еще много дела.  Надо было построить террасу за домом и  возвести
лоджию  над  двумя  маленькими  римскими комнатами,  которые  мы  обнаружили
прошлой осенью.  Кроме того,  я сообщил  Никола, что  внутренний  дворик  мы
сломаем -  он мне  больше не  нравится. Мастро  Никола  умолял меня оставить
дворик  в покое  -  мы  его уже два  раза  переделывали, и если будем  сразу
разрушать то,  что  нами  построено,  -  Сан-Микеле  не  будет  завершен  до
скончания века. Я объяснил мастро  Никола, что лучший способ постройки  дома
таков: ломай и перестраивай до тех пор, пока твои  глаза не скажут тебе, что
теперь все хорошо. Глаза - куда лучшие наставники в архитектуре, чем  книги.
Глаза  не  ошибаются до тех пор,  пока ты веришь  своим глазам, а не  чужим.
Снова увидев Сан-Микеле,  я решил, что он выглядит прекрасней, чем когда  бы
то ни было. Дом был мал, в нем было немного комнат, но его окружали террасы,
лоджии и галереи, с  которых можно  было  смотреть  на солнце, на  море,  на
облака. Душе  нужно  больше  пространства, чем  телу. В  комнатах  было мало
мебели, но эта мебель была такой, какую нельзя купить за одни только деньги.
Ничего лишнего, ничего некрасивого, никаких безделушек, никакого брикабрака.
На беленых стенах - несколько картин  раннего Возрождения, гравюра Дюрера  и
греческий барельеф. На  мозаичном полу два-три  старинных  ковра, на  столах
несколько  книг,  и  повсюду  цветы в сверкающих  вазах из  Фаэнцы и Урбино.
Посаженные вдоль  дорожки к часовне благороднейшие в мире деревья - кипарисы
с  виллы  д'Эсте  - уже  выросли  и  образовали  великолепную аллею. А  сама
часовня,  давшая имя  моему  жилищу, стала  наконец  моей собственностью. Ей
предстояло  превратиться  в  мою  библиотеку.  По   белым   стенам  тянулись
прекрасные старинные хоры, а  посередине стоял большой стол из  монастырской
трапезной,  заваленный книгами и терракотовыми обломками. На каннелированной
мраморной  колонне стоял базальтовый Гор - самое большое из всех изображений
этого бога, какие  мне  доводилось  видеть.  Его привез  из страны  фараонов
какой-то  римский  коллекционер -  может  быть,  сам  Тиберий. Со  стены над
письменным столом  на меня смотрела мраморная голова Медузы (четвертого века
до нашей эры), которую я нашел на дне моря. На флорентийском камине XVI века
стояла крылатая Победа. С другой мраморной колонны изувеченная голова Нерона
смотрела в окно на залив, где  по его приказанию гребцы галеры убили веслами
его мать. Над входной дверью  сверкал прекрасный  цветной витраж  XVI  веке,
который Флоренция преподнесла Элеоноре Дузе -  она подарила мне этот  витраж
на  память о  своем последнем посещении  Сан-Микеле. В  маленьком склепе  на
глубине пяти  футов над мраморным римским полом мирно покоились  два монаха,
которых я обнаружил,  когда  мы закладывали фундамент камина. Они  лежали со
скрещенными руками, точно так же, как их похоронили почти  пятьсот лет назад
под  их  часовней.  Рясы  совсем  истлели,  высохшие тела  были  легки,  как
пергамент,  но  черты  лица  хорошо  сохранились,  руки  по-прежнему сжимали
распятие, а  башмаки одного из них украшали изящные  серебряные пряжки. Я не
хотел  нарушать их  покой и  снова бережно  уложил  их  в  маленьком склепе.
Величественная арка с готическими  колоннами у  входа в часовню была  именно
такой, какой я хотел бы ее  видеть. Где найдешь теперь такие колонны? Стоя у
парапета и  глядя вниз на  остров, я  сказал мастро Никола, что мы тотчас же
должны начать строить пьедестал для сфинкса - времени терять нельзя.  Мастро
Никола обрадовался и спросил,  почему бы нам  для начала не привезти сфинкса
сюда -  где  он сейчас?  Я  ответил, что  он лежит под  развалинами  забитой
императорской виллы где-то на материке. Он лежит  там две  тысячи лет и ждет
меня. Человек в  красном плаща рассказал мне про него, когда я в первый  раз
посмотрел на море с этого места, на котором мы стоим сейчас. А  пока я видел
сфинкса только в мечтах.  Я посмотрел вниз  -  на мою маленькую белую яхту в
гавани у  моих ног - и сказал, что сфинкса я, конечно, найду, когда настанет
время, но  вот  как перевезти его на Капри? Он весь  из гранита, весит уж не
знаю сколько тонн, и на яхту его не погрузишь.
     Мастро  Никола  почесал  голову и спросил, кто поднимет сфинкса сюда  к
часовне. Мы с ним, кто же еще?
     Обе   римские  комнатки  под  часовней   были  еще  завалены  обломками
обвалившегося потолка, но стены  на высоту человеческого роста сохранились -
гирлянды цветов и танцующие  нимфы на красном фоне, казалось, были  написаны
вчера.
     - Roba di Timberio? - спросил мастро Никола.
     - Нет, - ответил я, внимательно разглядывая  мозаичный пол, обрамленный
изящным узором виноградных листьев из черного мрамора. - Этот пол был сделан
раньше, при Августе. Ведь и  этот  старый император очень любил Капри, и  он
даже начал  строить  здесь виллу - бог  знает, где именно. Но как  бы то  ни
было,   Август,  возвращаясь   в  Рим,  умер   в  Ноле,  и  вилла   осталась
недостроенной. Это  был великий человек и великий император, но, поверь мне,
Тиберий был самым великим из них всех.
     Колоннаду уже обвивал молодой виноград. Розы, жимолость и эпомея льнули
к  белым  колоннам. Среди  кипарисов  внутреннего дворика  танцевал  фавн, а
посреди большой  лоджии  сидел бронзовый  Гермес  из Геркуланума. На залитом
солнечными лучами  дворике перед столовой сидел павиан Билли и  искал блох у
Таппио, а вокруг лежали остальные собаки, сонно ожидая  обычного  завершения
своего  утреннего  туалета. Билли ловил  блох как никто  -  ползали они  или
прыгали,  но  равно  не могли  ускользнуть от  его  бдительного ока.  Собаки
прекрасно это знали и с большим удовольствием подставляли ему спины. Это был
единственный  вид  охоты, разрешенный  ваконами Сан-Микеле. Смерть наступала
мгновенно  и почти безболезненно: Билли  проглатывал свою добычу прежде, чем
она  успевала сообразить,  что  ее  ждет.  Билли  оставил  пьянство  и  стал
добропорядочной обезьяной  цветущего  возраста, слишком уж человекоподобной,
но  в  общем благовоспитанной,  хотя  в  мое отсутствие  он  нередко начинал
проказничать и устраивать всяческие каверзы. Я часто размышлял о том, что на
самом деле думали  о  ном собаки.  Пожалуй,  они  его  боялись, -  во всяком
случае,  они  всегда отворачивались, если он на  них  смотрел.  Билли же  не
боялся никого,  кроме меня.  Я легко угадывал по его лицу, когда его совесть
была не чиста - а  это случалось постоянно. Впрочем, он, кажется, побаивался
мангуста,   который   целые  дни   безмолвно  рыскал  по   саду,   снедаемый
любопытством.
     Я уже говорил, что в Билли  было что-то весьма человеческое, но в  этом
он не был  виноват, ибо таким создал его бог. Билли отнюдь не был равнодушен
к прелестям другого пола  и с  первого взгляда проникся  большой симпатией к
Элизе,   жене  садовника,  которая  часами  могла   смотреть   на  него  как
завороженная, когда  он  восседал  на своей  любимой  смоковнице.  Элиза, по
обыкновению, ждала  ребенка,  я  никогда  не видел ее  иначе,  как  в  таков
состоянии. Эта внезапная  дружба с  Билли мне почему-то не понравилась,  и я
даже посоветовал ей смотреть на кого-нибудь другого.
     Старый  Пакьяле  спустился в  гавань,  чтобы  встретить своего  коллегу
Джованни, могильщика из Рима,  который должен  был  приехать  с  дочерью  на
пароходе  из  Сорренто.  Джованни  нужно  было  на  следующий  день  вечером
вернуться к  своим  обязанностям. Он  сразу  же отправился  осматривать  оба
кладбища  острова.  Вечером   мои  домочадцы  собирались  устроит