ь  в  честь
почтенного  римского гостя  званый  обед  на  садовой террасе  с  вином  "по
потребности".
     Колокола часовни  прозвонили к вечерне. С пяти часов утра я  работал на
солнцепеке. Усталый и голодный, я сел за свой простой обед в верхней лоджии,
преисполненный благодарности за  то, что  мне  дано  было  прожить  еще один
прекрасный  день. Внизу,  на садовой террасе,  мои  празднично  одетые гости
сидели  вокруг громадного  блюда  с макаронами  и большого кувшина  с нашим,
лучшим вином. На почетном месте  во главе стола восседал  могильщик из Рима,
по  правую  и  левую  его   руку  сидели  два  местных   могильщика,   далее
располагались  Бальдассаре, мой  садовник, Гаэтано, матрос  с  моей  яхты, и
мастро Никола с тремя сыновьями. Беседа была громкой и оживленной.  Женщины,
по неаполитанскому обычаю,  стояли вокруг и восхищенно смотрели на пирующих.
Солнце  заходило.  В первый раз  в  жизни я  испытал  облегчение, когда  оно
наконец скрылось  за  Искьей.  Почему  я  так ждал  сумерек  и  звезд,  я  -
солнцепоклонник, с детства боявшийся  темноты и ночи?  Почему мои глаза  так
жгло, когда  я устремлял их на сверкающего бога? Он на меня  гневался, хотел
отвратить  свой  лик  и  оставить меня  во  мраке, меня, который  на коленях
трудился, воздвигая ему новое святилище? Значит, правду сказал искуситель  в
красном плаще двадцать лет назад, когда я в первый раз взглянул на  чудесный
остров,  стоя  у  парапета часовни Сан-Микеле?  Значит,  правда, что избыток
света  вреден для  человеческих  глаз?  "Берегись света! Берегись света!"  -
звучало в  моих  ушах  его мрачное предостережение. Я принял его условия,  я
заплатил назначенную  цену: я  пожертвовал  своим  будущим  для  того, чтобы
получить Сан-Микеле. Чего ему еще  надо? Какую еще "высокую цену" я  должен,
но его словам, уплатить прежде, чем умру?
     Темная туча внезапно окутала море и  сад у моих ног. В  ужасе я сомкнул
горящие веки...
     -  Слушайте, друзья! - завопил могильщик из  Рима  на террасе внизу.  -
Слушайте,  что  я вам скажу!  Вы,  крестьяне,  видите  его,  только когда он
расхаживает  среди вас в этой  жалкой деревушке босиком, полуголый, точно вы
сами, а вы знаете, что в  Риме  он разъезжает  в коляске, запряженной  парой
лошадей? Вы знаете,  говорят  даже, что его приглашали к  папе, когда у папы
была инфлюэнца. Я говорю вам, друзья,  он,  и  никто другой, - самый главный
доктор в Риме. Приезжайте  и осмотрите мое  кладбище, тогда  вы это поймете.
Он, он - и никто другой! Что было бы со мной и моей семьей без него,  право,
уж и не  знаю - он наш благодетель! Кому, думаете вы, продает моя жена венки
и цветы? Его клиентам. А все эти иностранцы, которые звонят  у ворот  и дают
монетки моим детям, чтобы им открыли, - зачем они приходят, как  вы думаете?
Что им надо? Конечно, мои дети не понимают, что они говорят, и прежде водили
их по всему кладбищу,  пока  они не находили того,  что искали.  Но  теперь,
когда иностранцы звонят у ворот, мои дети сразу догадываются, что им надо, и
тотчас же  ведут  их к его ряду могил, а  иностранцы радуются  и  дают детям
лишнюю  монетку.  Он,  он,  и  никто  другой! И  каждый  месяц  он  режет  в
кладбищенской часовне какого-нибудь  пациента, чтобы доискаться, чем тот был
болен, - и платит  мне пятьдесят лир  поштучно за то,  чтобы я снова  уложил
покойника в гроб. Я говорю вам, друзья, ему нет равного!

     Туча уже рассеялась,  море снова засверкало в  золотых лучах, мой страх
исчез. Сам черт бессилен против человека, который еще может смеяться.
     Банкет закончился. Радуясь жизни и выпитому вину,  мы разошлись,  чтобы
уснуть сном праведных.
     Едва  я уснул,  как  увидел, что стою  на  пустынной  равнине, усеянной
обломками  стен,   тесаного  туфа  и  мраморных  плит,  полускрытых  плющом,
розмарином, дикой  жимолостью и  тмином.  На развалинах стены римской кладки
сидел  старый пастух и наигрывал на свирели песенку для своих коз. Его дикое
бородатое  лицо  было  обветрено и  обожжено солнцем,  глаза сверкали из-под
кустистых бровей, тощее, исхудалое тело дрожало под  длинным  синим  плащом,
какие  носят калабрийские пастухи. Я предложил ему  табаку - он протянул мне
кусок  свежего козьего  сыру и луковицу. Я с трудом  разбирал  его речь. Как
называется это странное место? Никак.
     Откуда он родом?
     Ниоткуда. Он всегда жил здесь. Это его родина. Где он ночует?
     Старик указал  длинным  посохом на ступени  под  обвалившейся аркой.  Я
спустился по  высеченной  в скале лестнице  и  очутился в  темной  сводчатой
каморке. В  углу лежали соломенный тюфяк и две овчины, заменявшие одеяло.  С
потолка  и  со  стен  свешивались  пучки сушеного лука и помидоров, на грубо
сколоченном  столе стоял глиняный кувшин  с водой. Это было жилище пастуха и
его  хозяйство. Здесь он прожил всю жизнь и здесь он в один  прекрасный день
ляжет,  чтобы больше  не встать. Передо мной вдруг открылся темный подземный
ход, наполовину засыпанный обломками обрушившегося свода. Куда од ведет?
     Пастух  этого  не  знал  - он никогда  туда не ходил. Еще мальчиком  он
слышал, что ход ведет в пещеру,  где обитает нечистый дух, который поселился
там много тысяч лет назад, - это огромный оборотень, который пожрет всякого,
кто отважится проникнуть в пещеру.
     Я зажег факел и стал осторожно спускаться но мраморным ступеням. Проход
становился все шире, и мне в  лицо ударила струя ледяного воздуха. Я услышал
мучительный стон, и кровь застыла у меня в жилах. Вдруг я оказался в большой
зале. Две Мощные колонны из африканского  мрамора еще поддерживали свод, две
другие  лежали  на  мозаичном  полу,  сброшенные с  цоколей подземным ударом
страшной  силы.  Сотни  больших  летучих  мышей  черными гроздьями висели на
стенах,  другие метались  вокруг  моей головы,  ослепленные  светом  факела.
Посреди  зала,  подобравшись,  лежал  гранитный сфинкс  и  смотрел  на  меня
каменными,  широко   открытыми  глазами...  Я  вздрогнул  во  сне.   Видение
рассеялось. Я открыл глаза - занимался день. Внезапно я услышал призыв моря,
требовательный  и властный, как приказ.  Я  вскочил на ноги, быстро оделся и
бросился  к парапету часовни,  чтобы  дать сигнал готовить яхту  к отплытию.
Часа  через два я уже погрузил  на мой -  корабль  недельный запас провизии,
связку  крепких веревок, кирки и лопаты. Еще я захватил  револьвер,  все мои
наличные деньги и  связку смолистых  факелов, какими пользуются  рыбаки  при
ночной ловле.
     Через   минуту  мы   поставили  парус  и   понеслись  навстречу  самому
увлекательному приключению моей жизни.  На следующую ночь мы бросили якорь в
пустынном  заливчике,  известном лишь  немногим рыбакам  и  контрабандистам.
Гаэтано  было  приказано  ждать  меня  здесь  с яхтой  неделю,  а  в  случае
приближения бури укрываться  в ближайшей бухте. Мы хорошо знали этот опасный
берег, где на  протяжении ста миль  нет ни одной надежной стоянки. Я  знал и
весь этот чудесный край - Великую Грецию золотого века  эллинского искусства
и культуры, теперь  самую  пустынную  провинцию  Италии,  отданную во власть
малярии и землетрясений.
     Три  дня  спустя  я стоял  на  той самой  пустынной  раввине,  усеянной
обломками  стен,  тесаного  туфа  и  мраморных  плит,  полускрытых   плющом,
розмарином, дикой  жимолостью и тмином. На  развалинах стены  римской кладки
сидел старый  пастух  и  наигрывал  на свирели  песенку  для  своих  коз.  Я
предложил ему немного табаку - он протянул  мне кусок свежего козьего сыру и
луковицу. Солнце уже исчезло за горами, смертоносный малярийный  туман начал
медленно затягивать пустынную  равнину. Я сказал  пастуху,  что заблудился и
боюсь бродить в темноте по этим диким местам. Не приютит ли он меня на ночь?
     Он провел меня в подземную спальню, которую  я так хорошо знал по моему
сну. Я улегся на овчину и заснул.
     Все это  слишком сыгранно и фантастично, чтобы воплотиться в письменном
слове, да к тому же если я  попытаюсь описать то, что было, вы все равно мне
не  поверите.  Я  и сам  не  знаю толком, где  кончился  сон  и где началась
действительность. Кто привел  яхту в эту тихую,  скрытую бухту? Кто вел меня
по этой дикой безлюдной местности к неизвестным развалинам виллы Нерона? Был
ли пастух  человеком из  плоти и крови или это  был сам  Пан, вернувшийся на
свои любимые поля, чтобы вновь поиграть козам на свирели?
     Не  спрашивайте  меня  ни о чем  -  я не могу вам ответить, я  не смею.
Спросите у  гранитного сфинкса, который  лежит,  подобравшись,  на  парапете
часовни Сан-Микеле. Но  это будет бесслезно.  Сфинкс пять тысяч  лет  хранит
свою тайну. Сфинкс сохранит и мою.
     Я вернулся, изнуренный  голодом  и всякого  рода лишениями, сотрясаемый
лихорадкой.  Один  раз я попал в  руки  разбойников - в те годы Калабрия ими
кишела. Меня спасли мои  лохмотья. Дважды меня арестовывала береговая охрана
как  контрабандиста. Несколько раз меня жалили скорпионы,  а рука, укушенная
гадюкой, была  еще  забинтована.  За  мысом  Ликозы,  где  погребена  сирена
Лейкозия, сестра Партенопы, на нас с юго-запада неожиданно  обрушилась буря,
и мы, несомненно, отправились бы на дно с нашим тяжелым грузом, если бы Сант
Антонио не стал у руля в самую последнюю  минуту.  Свечи, поставленные перед
его изображением в церкви Апакапри с молитвой  о нашем спасении, еще горели,
когда  я вошел в дверь Сан-Микеле. Слух о нашей  гибели вовремя сильной бури
уже распространился по острову, и при виде меня все мои домочадцы невыразимо
обрадовались. В Сан-Микеле, слава  богу,  все благополучно. В Анакапри,  как
обычно, ничего  не произошло и никто не умер. Священник вывихнул щиколотку -
одни  говорят, что он  поскользнулся,  спускаясь с  кафедры  в  воскресенье,
другие считают, что  его  сглазил  священник  Капри  - всем известно, что  у
священника  Капри  дурной глаз. А вчера утром внизу, в  Капри, каноника дона
Джачинто нашли мертвым в постели. Он был совсем здоров, когда ложился спать,
и умер во  сне. Эту ночь он пролежал в пышном гробу перед главным алтарем, а
сегодня  утром  его будут торжественно хоронить, - колокола звонят  с самого
рассвета. В саду шла обычная работа, разбирая каменную  стену, мастро Никола
нашел еще одну  мраморную голову,  а Бальдассаре,  копая молодой  картофель,
нашел  еще один  глиняный кувшинчик  с  римскими монетами.  Старый  Пакьяле,
который окапывал  виноградник  в  Дамекуте,  отвел меня  в сторону с  весьма
таинственным  видом.  После  того как  он  удостоверился,  что нас  никто не
подслушивает, он вытащил из кармана разбитую глиняную трубку, почерневшую от
табака,  -  скорее  всего собственность какого-нибудь  солдата  мальтийского
полка, который в 1808 году был расквартирован в Дамекуте.
     - Трубка Timberio,  -  объявил  старый Пакьяле. Собаки  купались каждый
день и два  раза в неделю  получали  кости, как  и было приказано. Маленькая
сова  была в хорошем настроении.  Мангуст  дни  и ночи  напролет кого-то или
что-то  разыскивал.  Черепахи, казалось, на свой тихий лад  тоже  были очень
счастливыми. А Билли вел себя хорошо?
     Да,  поспешила  заверить  меня  Элиза,  Билли вел  себя  хорошо  -  как
настоящий ангел.
     Когда Билли ухмыльнулся мне  с  вершины своей смоковницы, он  что-то не
показался мне  похожим  на  ангела. Против обыкновения,  он не  спустился  с
дерева, чтобы поздороваться со мной. Я  не сомневался, что он напроказничал,
- мне не нравилось его выражение. Так правда ли, что Билли вел  себя хорошо?
Постепенно я узнал истину. Еще  в день моего отъезда Билли бросил морковку в
туриста,  который проходил под садовой  оградой, и разбил  ему очки.  Турист
очень рассердился  и сказал, что подаст в Капри  жалобу. Во всем виноват сам
иностранец, упрямо твердила Элиза. Зачем он  остановился и стал смеяться над
Билли? Все знают, что Билли сердится, когда над ним смеются.
     На следующий день произошла страшная битва  между Билли и фокстерьером,
в которой приняли  участие все остальные собаки, - Билли дрался как дьявол и
даже  хотел  укусить Бальдассаре, который  пытался разнять дерущихся.  Битва
внезапно прекратилась, когда на  сцене  появился мангуст.  Билли прыгнул  на
дерево,  а собаки  убежали,  поджав  хвосты,  как  убегали  всегда при  виде
маленького мангуста.  С тех  пор Билли совсем рассорился с  собаками и  даже
перестал ловить у  них блох.  Сиамского котенка Билли сначала гонял по всему
саду,  а  потом затащил на  верхушку  дерева и  принялся  выщипывать  у него
шерсть.  Вилли  с утра  до вечера досаждал  черепахам. Аманда, самая большая
черепаха,  снесла  семь яиц  величиною с голубиные и, по черепашьему обычаю,
оставила их на солнце, а Билли разом проглотил все семь яиц. Но хоть вино от
него хорошо прятали? Ответом было зловещее молчание. Пакьяле, самый надежный
из моих  домочадцев, наконец  признался, что  два раза они видели, как Билли
вылезал  из  винного  погреба с бутылкой в  каждой руке.  Три дня назад были
обнаружены еще две бутылки, тщательно зарытые в  песок  в углу  обезьянника.
Согласно инструкциям, Билли немедленно был заперт в обезьяннике и посажен на
хлеб и воду до моего приезда. На следующий день  обезьянник оказался пустым:
ночью Билли неведомым образом выбрался  на  волю - решетка  была  цела, ключ
лежал в кармане у Бальдассаре. Билли тщетно искали по всей деревне, и только
сегодня утром Бальдассаре нашел  его наконец на вершине горы Барбароссы - он
крепко спал, сжимая в кулаке мертвую птицу.
     Во время дознания Билли сидел на верхушке дерева и вызывающе поглядывал
на меня - несомненно, он понимал  каждое слово. К нему требовалось применить
самые  строгие  дисциплинарные  меры.  Обезьяны,  как  дети,  должны  прежде
научиться слушаться, и уже потом - приказывать. Билли встревожился. Он знал,
что я его господин, знал, что я могу его поймать с помощью лассо, как уже не
раз ловил,  и знал, что хлыст в  моей руке предназначен для него. Это хорошо
знали и  собаки,  которые, усевшись  вокруг дерева, с чистой совестью виляли
хвостами и  радовались - собаки любят  присутствовать при  экзекуциях, когда
наказывают  кого-нибудь  другого.  Вдруг  Элиза схватилась  с  пронзительным
криком за живот, и мы  с Пакьяле еле-еле успели отвести ее домой и уложить в
постель, а  Бальдассаре  бросился за  акушеркой. Когда я вернулся  к дереву,
Билли исчез, что было лучше  и  для него  и для меня - я ненавижу наказывать
животных.
     К тому же у меня были другие заботы. Я всегда живо  интересовался доном
Джачинто и хотел более  подробно узнать, как он умер,  - как он жил,  и знал
прекрасно. Дон Джачинто слыл самым богатым  человеком на острове,  говорили,
что его доходы  так велики,  что  он получает Двадцать пять лир в час  anche
quando dorme (даже когда спит). В продолжение  многих лет я наблюдал, как он
отнимал последние гроши  у своих бедных арендаторов, как выгонял их из домов
в годы, когда урожай на  маслины был  плохой и они не  могли внести арендную
плату,  как спокойно позволял им умирать с голоду, когда  они, состарившись,
уже не могли на него работать. Ни я и  никто другой ни разу не слышал, чтобы
он кому-то помог. Я чувствовал, что утрачу веру в божественное правосудие на
земле, если  окажется,  что всемогущий бог  даровал этому старому кровопийце
самую  великую милость, которую он может даровать, - позволил ему умереть во
сне.  Я  решил  навестить  своего старого друга, приходского священника дона
Антонио,  -  он мне, конечно, сможет сообщить  то, что я хочу знать, недаром
более полувека дон Джачинто был его  смертельным  врагом. Священник сидел на
кровати  -  его  нога была  забинтована,  лицо  сияло.  Комната  была  полна
священнослужителей,  а  среди  них  стояла Мария  Почтальонша  в тараторила,
захлебываясь от волнения. Ночью церковь Сан-Констанцо загорелась и гроб дона
Джачинто  сгорел дотла! Один  говорят, что сам дьявол опрокинул подсвечник с
восковыми  свечами,  чтобы  сжечь дона  Джачинто. Другие  говорят, что шайка
грабителей  хотела похитить серебряное изображение  самого Констанцо. Однако
дон Антонио не сомневался, что свечи опрокинул дьявол: он же всегда говорил,
что дон Джачинто кончит адским пламенем.
     Рассказ  Марии  Почтальонши  о  смерти  дона  Джачинто  казался  вполне
правдоподобным:  дьявол  явился  канонику в окне, когда  тот читал  вечерние
молитвы. Дон  Джачинто  позвал на  помощь, его  отнесли в постель, и  вскоре
после этого он умер.
     Все  это  меня  крайне  заинтересовало,  и  я решил,  что  мне  следует
спуститься  в  Капри  и  самому  выяснить,  как все  произошло. Площадь была
заполнена вопящими людьми. В толпе  стояли мэр и муниципальные  советники, с
нетерпением ожидая  прибытия карабинеров  из Сорренто.  На  ступенях  церкви
собрались священники и  что-то  обсуждали,  отчаянно  жестикулируя.  Церковь
заперли до прибытия властей. Да, встревоженно  сказал  мэр,  подходя ко мне,
все это  правда. Когда причетник утром  открыл церковь, там было полно дыма.
Катафалк наполовину обуглился, так же как и гроб, а от бесценного покрова из
расшитого бархата и десятка венков  от родственников и духовных чад каноника
осталась только  кучка тлеющего пепла. Три больших  канделябра у  гроба  еще
горели, а четвертый был  опрокинут кощунственной  рукой, по-видимому,  чтобы
поджечь покров. Пока еще неизвестно, дьявол ли натворил все это или какие-то
злоумышленники,  однако,  проницательно  заметил  мэр,  тот  факт,  что  все
драгоценные камни  в ожерелье Сан Констанцо на месте, заставляет его (говоря
между нами) склоняться к первой версии. Чем больше я узнавал, тем загадочней
становилась тайна. В кафе "Цум Хидигейгей", штаб-квартире немецкой  колонии,
пол был усеян разбитыми  стаканами, бутылками и  всякого  рода посудой, а на
столе  стояла  наполовину  опорожненная  бутылка  виски.  В  аптеке  десятки
фаянсовых банок с ценными лекарствами и тайными снадобьями  были сброшены  с
полок  и плавали в  касторовом  масле.  Профессор  Рафаэлло  Пармеджано  сам
показал мне  опустошение, произведенное в его новом выставочном зале, лучшем
украшении площади. Его "Извержение Везувия", его "Процессия Сан  Констанцо",
его "Прыжок  Тиберия", его "Красавица Кармела" были свалены в куче на  полу,
рамы  сломаны, холст порван.  Его "Тиберий, купающийся в Голубом  Гроте" еще
стоял на мольберте, сверху  донизу заляпанный ультрамариновой  краской.  Мэр
сообщил мне,  что  расследование, произведенное местными  властями,  пока не
дало  никаких  результатов.  От предположения, что  это дело рук грабителей,
либеральной партии  пришлось  отказаться,  так как  ни одна  ценная вещь  не
пропала. Даже два опасных неаполитанских  преступника, более года сидевшие в
тюрьме Капри, могли  доказать свое алиби. Было твердо установлено, что из-за
сильного дождя они всю ночь провели в тюрьме, вместо того чтобы, как обычно,
после  полуночи  прогуливаться  по  селению. К  тому  же  они  были  добрыми
католиками,  пользовались  всеобщей  любовью  и  уважением  и  не  стали  бы
затрудняться из-за подобных пустяков.
     Клерикальная  же  партия из почтения к  памяти дона Джачинто решительно
отрицала  участие  дьявола в этом  происшествии.  Так  кто  же натворил  эти
гнусные безобразия? Ответ мог быть только один: их давние гражданские  враги
и соседи - жители Анакапри. Конечно, это их рук дело! И все  становилось  на
свое место. Анакаприйцы  ненавидели каноника и не могли ему простить, что он
в  своей знаменитой  проповеди  в день Сан Констанцо высмеял  последнее чудо
Сант Антонио. Яростная вражда "Цум Хидигейгей" и нового кафе в Анакапри была
известна всем. В дни Цезаря Борджа дон Петруччо, аптекарь  Капри, хорошенько
подумал бы,  прежде  чем  принять  приглашение  своего коллеги  из  Анакапри
отведать  его  макарон.  Соперничество  профессора  Пармеджано  из  Капри  и
профессора Микеланджело из Анакапри из-за права на  "Тиберия,  купающегося в
Голубом  Гроте"  перешло в последнее время  в  ожесточе