i baciare i tuoi capelli neri,  -  звучало в  мои ушах, когда я
лежал  на  своей кровати, прислушиваяся  к Дыханию  Мариуччи,  спящей  по ту
сторону перегородки.
     Что случилось со мной? Не околдовала  ли меня ведьма? Или кто-нибудь из
этих девушек  подлил мне в  вино несколько  капель  любовного  напитка  дона
Бартоло? Что  случилось со  всеми  окружающими меня людьми?  Опьянели они от
молодого вина или обезумели от похоти перед лицом смерти?
     Morto la colera, evviva la gioia! [59]
     Я сидел в остерии за своим обычным столиком и дремал над стаканом вина.
Было уже далеко за полночь, я решил дождаться, когда Чезаре кончит работать,
чтобы пойти  домой  вместе с  ним.  Ко  мне подбежал  какой-то  мальчишка  и
протянул   мне  записку.   "Придите",   -  было  нацарапано   неразборчивыми
каракулями.
     Пять  минут  спустя  мы  уже  были  перед  чугунным воротами  монастыря
Сепольте-Впве.  Меня впустила старуха  монахиня и  новела через монастырский
сад,  звоня в колокольчик. Мы прошли по пустому бесконечному коридору, затем
другая  монахиня  поднесла  фонарь  к моему  лицу  и  открыла  дверь  тускло
освещенной кельи. Там на  полу на соломенном  тюфяке лежал доктор Виллари. Я
едва его узнал. Падре Ансельмо давал ему последнее причастие. Он  уже совсем
похолодел, но по его глазам понял, что он в сознании. Я взглянул на его лицо
вздрогнул от  ужаса  - это  был  уже не мой приятель,  сама смерть,  жуткая,
отвратительная смерть.  Раза два он приподнял руку, пытаясь указать на меня,
его  страшное  лицо подергивалось  от отчаянных усилий, и наконец искаженные
губы  внятно  произнесли  specchio  [60]. После  некоторой задержки монахиня
принесла маленькое зеркальце, которое я поднес к его полузакрытым глазам. Он
покачал головой и больше уже не  подавал никаких признаков  жизни. Через час
его сердце остановилось.
     У ворот стояла повозка, приехавшая  за телами двух умерших  в тот  день
монахинь. Я знал, что  от меня  зависит, увезут  ли  его  вместе с ними  или
оставят до следующего вечера. Мне поверили бы, скажи я, что он еще жив, - он
выглядел таким же, каким был, когда я пришел. Я ничего не  сказал. Через два
часа  его  труп  был сброшен  с сотнями других в общую  могилу  на  холерном
кладбище, ибо я  понял,  почему он указал на  меня и почему покачал головой,
когда  я подержал  зеркало перед его глазами. Он не  хотел,  чтобы  его жена
увидела то, что увидел  в зеркале он. И он хотел, чтобы я пошел к ней, когда
все будет кончено.
     Подходя  к  его  дому,  я увидел в окне  бледное  лицо  женщины,  почти
девочки. Когда я отворил дверь, она попятилась с ужасом в глазах.
     - Ты иностранный доктор, о котором он мне так часто рассказывал.  Он не
приходил - я всю ночь простояла у окна. Где он?
     Накидывая на плечи мантилью, она бросилась к дверям.
     - Отведи меня к нему, я должна его сейчас же увидеть!
     Я  удержал ее, сказал, что  сначала должен поговорить с ней. Я  сказал,
что  он заболел  в монастыре Сепольто-Виве,  что весь монастырь заражен и ей
нельзя пойти туда; она обязана думать о ребенке, которому должна дать жизнь.
     - Помоги  мне  спуститься  по лестнице! Я должна сейчас же идти к нему.
Почему ты не хочешь мне помочь? - рыдала она и вдруг, испустив пронзительный
вопль, почти без чувств упала на стул.
     - Это не  правда, он не  умер! Почему ты молчишь? Ты лжец!  Он  не  мог
умереть, не повидав меня!
     Она снова кинулась к двери.
     - Я должна его увидеть! Должна!
     Я снова ее удержал.
     - Вы его не увидите. Его там нет, он...
     Она прыгнула на меня как раненый зверь.
     - Ты не имел права увозить его, пока я не посмотрела на него! - кричала
она в ярости. - Он был свет моих очей, и ты отнял у меня свет! Лжец! Убийца!
Святая Лючия, отними у него свет, как он отнял у меня свет моих очей! Выколи
ему глаза, как ты их выколола себе самой!
     В комнату вбежала старуха и кинулась на меня  поднятыми руками,  словно
собираясь исцарапать мое лицо.
     -  Святая  Лючия,  отними  у  него  зрение,  ослепи его!  - кричала она
пронзительно. - Potess' essere  cieca to,  potess' essere ciecato, - неслось
мне вслед, когда шатаясь, бежал вниз по лестнице.
     Страшное проклятие, самое страшное, какое можно было  только  измыслить
против  меня,  всю  ночь  раздавалось  у меня в  ушах. Я не пошел  домой,  я
страшился темноты. Я провел остаток ночи в Санта-Мария-дель-Кармине и думал,
что день никогда не наступит.
     Когда я рано утром добрел до аптеки Сан-Дженнаро чтобы, по обыкновению,
выпить  глоток жизненного  эликсира  дона  Бартоло  -  еще одного  семейного
снадобья,  весьма эффективного, - оказалось, что туда заходил падре Апсельмо
и просил передать мне, чтобы я немедленно побывал в монастыре.
     В обители царило  смятение:  еще  три монахини заболели  холерой. Падре
Ансельмо сказал, что после долгого  совещания они  с настоятельницей  решили
просить  меня занять  место моего умершего  коллеги,  так как другого  врача
нельзя  было  найти.  По коридорам  метались  перепуганные монахини,  другие
молились  и пели  в часовне.  Больные лежали  в своих кельях  на  соломенных
тюфяках. Одна из них  к вечеру умерла.  Утром заболела помогавшая мне старая
монахиня. Ее  заменила  молодая  монахиня, которую я  уже заметил  при  моем
первом посещении - да и не удивительно, так как это была юная девушка редкой
красоты. Со  мной она совсем не разговаривала  и даже не  ответила, когда  я
спросил, как ее зовут. Падре Ансельмо сказал, что это сестра Урсула. Вечером
я  объявил,  что  мне нужно поговорить с  настоятельницей  и  сестра  Урсула
проводила меня  к  ее келье. Старая  настоятельница оглядела меня холодными,
проницательными  глазами,  строго  и  испытующе,  как  судья. Ее  лицо  было
неподвижно и безжизненно, как мраморное, а тонкие губы, казалось, никогда не
улыбались. Я объяснил ей что весь  монастырь заражен, что санитарные условия
из рук вон плохи, вода в  садовом колодце вредоносна и ОНИ должны немедленно
перебраться в другое место, иначе им всем грозит смерть.
     Она ответила, что об  этом не может быть и речи: таков устав их ордена,
и  еще ни одна  монахиня не  покидала монастыря иначе, чем  в гробу. Им всем
придется остаться в его стенах и уповать на мадонну и святого Януария.
     Если  не считать  кратких  посещений  аптеки ради  все возрастающих доз
жизненного эликсира дона Бартоло, я безвыходно провел в монастыре  несколько
страшных, незабываемых дней. Я  должен был сказать падре  Ансельмо,  что мне
нужно вино, и  вина  у  меня было много,  может быть, даже  слишком много. Я
почти  не спал и,  казалось, не  нуждался в  сне. Не думаю,  что я сумел  бы
уснуть,  даже будь у  меня на то время  - страх и бесчисленные чашки черного
кофе  привели  мою   нервную  систему  в  возбуждение,   исключавшее  всякую
усталость. Отдыхал я только в тех редких случаях, когда мне удавалось уйти в
монастырский сад,  где,  сидя на старой  мраморной  скамье под кипарисами, я
выкуривал одну папиросу за другой. Обломки античных статуй валялись по всему
саду, и над колодцем был вкопан древний римский жертвенник. Теперь, он стоит
во дворе Сан-Микеле. У самых моих ног лежал разбитый розовый  фавн, а из-под
ветвей кипариса выглядывал маленький  Эрот,  по-прежнему стоявший на колонне
из африканского  мрамора.  Раза два я застаставал  на скамье сестру  Урсулу,
объяснившую  мне,  что  он выходит  подышать  свежим  воздухом,  так как  ей
становится дурно  от ужасного  запаха, пропитавшего весь монастырь.  Однажды
она принесла мне чашку кофе и осталась ждать, чтобы унести чашку обратно,  а
я пил  кофе  как мог  медленнее,  чтобы  удержать ее  в  саду  подольше. Мне
казалось, что она перестает дичиться и даже рада, что я медлю с возвращением
чашки. Мои  усталые глаза словно  отдыхали, когда я смотрел  на нее. А скоро
это стало радостью, потому  что она была прекрасна. Понимала ли она  то, что
говорили ей мои глаза - то, что не смели произнести мои губы: "Я молод, а ты
красива!"? Иногда мне казалось, что она понимает все.
     Я спросил, почему она решила схоронить свою юность в монастыре. Неужели
она не  знает,  что  за этими стенами, где царят ужас  и смерть, мир все еще
прекрасен, жизнь полна радости, а не только страданий?
     -  А знаете ли вы, кто этот мальчик? - сказал я, указывая на маленького
Эрота под кипарисами.
     Она всегда думала, что это ангел.
     О нет, это был бог,  самый великий из  всех богов  и  может быть, самый
древний. Он властвовал над Олимпом и все еще властвует над нашим миром.
     - Ваш  монастырь построен на  развалинах древнего храма, стены которого
рассыпались в прах под воздействием времени  и человеческих рук. Только этот
мальчик  стоит там,  где  стоял  всегда  с колчаном стрел  в  руке,  готовый
натянуть лук. Его нельзя разбить, потому что он бессмертен. Древние называли
его Эротом, он - бог любви.
     Не успел  я  произнести  это кощунственное слово,  как  колокол часовни
зазвонил к вечерне. Сестра Урсула перекрестилась и поспешила уйти из сада.

     Вскоре  за  мной прибежала  другая монахиня:  настоятельница  упала без
чувств в часовне, и ее  перенесли в келью. Настоятельница посмотрела на меня
своими  страшными глазами. Она подняла руку  и указала на распятий  висевшее
над кроватью, и ей принесли святые дары.  Силы к ней  не вернулись,  она  не
произнесла ни единого слова, ее сердце билось  все  слабее, и было ясно, что
конец близок.  Весь день она лежала так с закрытыми глазами, с распятием  на
груди и четками в постепенно холодеющих руках. Раза два мне казалось, что ее
сердце  еще  бьется,  но потом  я не мог уже различить ничего. Я смотрел  на
неподвижное  жестокое  лицо старой настоятельницы, которое и смерть не могла
смягчить. Я даже  не чувствовал какое-то облегчение при мысли, что ее  глаза
закрылись навсегда. Что-то в этих глазах меня пугало. Я взглянул на стоявшую
рядом со мной сестру Урсулу.
     - Я не могу здесь дольше оставаться, - сказал я, - я не спал с тех пор,
как  я здесь, у меня кружится голова, я сам не свой. Я больше не знаю, что я
делаю, боюсь самого себя, боюсь тебя... боюсь...
     Я  не успел  договорить,  она не успела  уклониться, как мои  руки  уже
обняли ее, и я почувствовал бурное биение ее сердца рядом с моим.
     - Pieta! [61] - прошептала она.
     Вдруг она  указала  рукой  на  кровать  и  с  криком ужаса  выбежала из
комнаты. Прямо  на  меня  смотрели глаз  настоятельницы  -  широко открытые,
грозные,  страшные. Я наклонился,  и  мне  показалось, что  я  слышу  слабое
трепетание сердца. Умерла  она или еще жива? Могли эти ужасные глаза видеть,
видели ли они? Заговорят ли вновь эти уста? Я не осмелился еще раз взглянуть
на нее  и,  прикрыв ее  лицо простыней, выбежал из кельи и покинул монастырь
Сепольте-Виве, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

     На следующий день я  упал в обморок на Страда-Пильеро. Когда я пришел в
себя, я лежал в повозке, а на заднем сидении сидел перепуганный полицейский.
Мы ехали в Санта-Маддалена, холерную больницу.
     Вдругом месте я рассказал  о том,  как закончилась эта поездка, как три
недели спустя мое  пребывание  в  Неаполе завершилось чудесной прогулкой  по
заливу  на  лучшей  парусной  лодке  во  всем  Сорренто  в  обществе  десяти
каприйских рыбаков и как мы целый  день простояли на рейде у берегов Капри и
не могли высадиться из-за карантина.
     В  "Письмах из скорбного города" я, разумеется, ни словом не упомянул о
том, что произошло в монастыре Сепольте-Виве. Я не посмел рассказать об этом
кому  бы  то нибыло - даже моему старому другу  доктору Норстрему, летописцу
большинства грехов моей  юности. Воспоминание  о  моем  постыдном  поведении
преследовало  меня  долгие  годы.  И  чем чаще  я  о  нем  думал, тем  более
непостижимым оно мне казалось. Что со мной случилось?  Какая  неведомая сила
заставила  меня потерять  власть  над моими чувствами,  хотя и сильными,  но
обычно менее сильными, чем рассудок. Я  не  был  в Неаполе новичком и не раз
уже смеялся и болтал с пламенными девушками юга. На Капри летними вечерами я
танцевал  с  ними  тарантеллу.  В  худшем  случае   я   мог  сорвать  у  них
поцелуй-другой,  но  я всегда  оставался  капитаном  корабля,  который легко
подавляет любую попытку мятежа. В студенческие годы, проведенные в Латинском
квартале, я едва не влюбился в сестру  Филомену, прекрасную молодую палате в
палате Святой Клары, но осмелился только протянуть ей руку в тот день, когда
покидал больницу  навсегда,  и она даже  не  пожала моей  руки.  А  здесь, в
Неаполе, я готов был обнять первую встречную девушку, и несомненно сделал бы
это, если  бы  не упал  в  обморок на Страда-Пильеро в тот самый день, когда
поцеловал монахиню у смертного одра ее настоятельницы.
     Когда я теперь, через столько лет,  оглядываюсь  на эти  неаполитанские
дни, мое поведение по-прежнему представляется мне непростительным,  но, быть
может, теперь я сумею до известной степени объяснить его.
     Столько лет  наблюдая за  битвой  между Жизнью и  Смертью, я не  мог не
узнать кое-чего об этих  бойцах. Когда я  впервые увидел Смерть в больничных
палатах - это была лишь  учебная схватка, детская  игра по  сравнению с тем,
что  я увидел потом.  В Неаполе Смерть  на  моих глазах уносила более тысячи
человек в день. В  Мессине  я  видел, как  она  за одну  минуту погребла под
развалинами домов более ста тысяч мужчин, женщин и детей. Позднее я видел ее
под Верденом,  видел, как она руками по  локоть в крови уничтожила четыреста
тысяч человек,  как косила цвет армии на полях Фландрии и на Сомме. И только
когда я  увидел, как Смерть работает с  подобным размахом, мне стала понятна
ее тактика. Захватывающее исследование,  полное тайн и противоречий! Сначала
все  кажется  ужасающим  хаосом,  бессмысленной  бойней,  путаницей,  слепым
случаем. Не успеет Жизнь победоносно  продвинуться вперед,  размахивая новым
оружием,  как  в  следующее  же  мгновение  ей  приходится  отступать  перед
торжествующей  Смертью. На  самом деле все обстоит иначе.  Эта  битва даже в
самых  малейших деталях  регулируется непреложным  законом равновесия  между
Смертью  и  Жизнью.  Там,  где  какая-то  случайная   причина  нарушает  это
равновесие  - будь то  чума,  землетрясение или  войны, - бдительная Природа
тотчас  же  начинает  выравнивать  чаши  весов и создавать  новые  существа,
которые заменили бы павших.
     Подчиняясь необоримой силе Природы, мужчины и женщины  падают в объятия
друг друга,  ослепленные сладострастием, и даже не подозревают, что рядом  с
ними стоит  Смерть,  держа  в одной руке любовный напиток, а в другой - чашу
вечного сна. Смерть - податель Жизни, губитель Жизни, начало и конец.



     Глава IX
        "СНОВА В ПАРИЖЕ"

     Вместо одного месяца я отсутствовал три. Я не сомневался, что многие из
моих пациентов останутся у моего друга доктора Норстрема, который лечил  их,
пока меня не было.  Однако я ошибся: они все вернулись ко мне -  и те,  кому
стало  лучше,  и те,  кому  стало хуже,  -  вернулись,  отзываясь  с большой
похвалой о моем коллеге,  но и с неменьшей -  обо  мне. Я не имел бы  ничего
против, если бы они предпочли его: я и так был очень занят, а  его практика,
как я  знал, все сокращалась,  и  он даже вынужден был переехать  с бульвара
Осман в скромную квартирку  на  улице Пигаль. Норстрем неизменно был  верным
моим другом, много раз выручал меня в начале моей карьеры, когда я  пробовал
свои силы в хирургии, и всегда был готов взять на себя  долю ответственности
за  мои частые ошибки. На  память  мне приходит история барона Б. Пожалуй, я
расскажу  ее,  чтобы  вы поняли,  каким человеком был мой  друг.  Барон  Б.,
старейший  член  шведской колонии,  часто недомогал, и  его лечил  Норстрем.
Однажды Норстрем,  поддавшись своей  злополучной робости, настоял,  чтобы на
консилиум пригласили меня. Барону я очень  понравился -  нового врача всегда
считают  хорошим,  пока  он  не  докажет  обратного.  Норстрем  рекомендовал
немедленную операцию,  я был против.  Барон  написал  мне,  что  ему  надоел
мрачный  вид  Норстрема,  и  просил  меня  стать  его  врачом.  Я,  конечно,
отказался,  но Норстрем сам  пожелал передать  мне этого пациента.  Здоровье
барона, казалось, улучшалось на глазах, и все  меня поздравляли. Через месяц
мне стало  ясно, что  Норстрем был прав в своем  диагнозе, но что теперь уже
поздно думать об операции; больной был  обречен. Я написал его племяннику  в
Стокгольм, чтобы он приехал и отвез дядю умирать на родину. С большим трудом
мне удалось уговорить старика - он не хотел со мной расставаться, утверждая,
что я -  единственный врач,  который  понял  его  болезнь.  Через  несколько
месяцев племянник написал мне, что дядя  завещал мне ценные  золотые  часы с
репетиром на память о том,  что я для  него сделал.  Я часто нажимаю  кнопку
репетира, чтобы звон часов напоминал мне, из чего слагается слава врача.
     В  последнее  время  отношения  между   Норстремом  и  мною   несколько
изменились. Все чаще и чаще его больные обращались ко мне - чересчур  часто!
В  тот день,  о  котором пойдет речь, один  из них умер у  меня  на главах -
смерть тем более неприятная для Норстрема, что больной принадлежал  к  самым
известным  людям шведской колонии. Норстрем был чрезвычайно  расстроен, и  я
повез его обедать в кафе "Режанс", чтобы он немного рассеялся.
     - Объяснил  бы  ты мне  секрет твоего  успеха и  моих неудач, -  сказал
Норстрем, мрачно уставившись на меня поверх бутылки сен-жюльена.
     - Прежде всего  это дело счастья, - сказал я.  - Однако  играет роль  и
разница  в характере: я хватаю  фортуну  за  волосы,  а ты,  засунув руки  в
карманы, смотришь, как она пролетает мимо.  Я убежден, что  ты гораздо лучше
меня знаешь  особенности  человеческого  организма  и  его  болезни, зато я,
пожалуй, лучше тебя знаю человеческую душу, хотя ты и  вдвое меня старше. Ну
для чего ты сказал русскому профессору, которого я послал к тебе, что у него
грудная жаба, и описал ему все симптомы этой неизлечимой болезни?
     - Он требовал, чтобы ему  сказали правду, и я  должен  был  ее сказать,
иначе он не стал бы меня слушаться.
     - Я  ему ничего подобного  не  говорил,  а он  все-таки  слушался  меня
беспрекословно.  Он  лгал, когда говорил,  что  хочет знать все и  не боится
смерти. Никому не хочется знать, что его болезнь неизлечима, и любой человек
боится смерти,  что вполне понятно.  Теперь  он чувствует себя гораздо хуже.
Его жизнь отравлена страхом, и это твоя вина!
     -  Ты постоянно  говоришь  о нервах и  психике, как будто наш  организм
состоит  только  из  них.  Причина  грудной  жабы -  атеросклероз коронарных
сосудов.
     -  Спроси  у профессора  Юшара, что произошло  на прошлой  неделе в его
клинике,  когда  он демонстрировал  нам  случай  грудной жабы.  У  пациентки
внезапно начался сильный приступ, который сам профессор счел за смертельный.
Я  попросил  у  него  разрешения попробовать прекратить  приступ  с  помощью
внушения. Он  заметил, что это  бесполезно, но согласился. Я положил больной
руку на  лоб, сказав ей, что сейчас все  пройдет,  и вскоре  выражение ужаса
исчезло из ее глаз,  она  глубоко  вздохнула  и объявила, что чувствует себя
здоровой. Ты, конечно, скажешь, что это был случай ложной грудной жабы, но я
могу доказать  противное. Четыре дня спустя приступ повторился, и через пять
минут она умерла. Ты всегда стараешься  объяснить твоим пациентам то, что ты
подчас сам себе объяснить не можешь.  Ты забываешь, что главное тут  вера, а
не  знания, -  совсем как в религии.  Католическая церковь никогда ничего не
объясняет  и остается одной из самых мощных сил мира; протестантская церковь
пытается  все объяснить  -  и  разваливается. Чем  меньше правды  знают твои
пациенты, тем лучше для них. Работа органов нашего тела вовсе не руководится
рассудком, и,  заставляя  своих пациентов