ю лучшую фаянсовую вазу, а вскоре  после этого  она
сбежала, второпях даже не  захватив свои передники.  В тот же  день  мамзель
Агата принялась скоблить и тереть щеткой мои изящные стулья  времен Людовика
XVI, безжалостно выбивать  палкой бесценные персидские ковры, мыть  водой  с
мылом  бледный мраморный  лик  моей флорентийской мадонны и  в  конце концов
сумела лишить стоявшую на моем письменном  столе вазу из Губбио ее чудесного
блеска.  Если бы мамзель Агата  родилась  на  четыреста лет раньше,  ни одно
произведение  средневекового  искусства  не  дошло  бы  до  нас.  Но  когда,
собственно, она родилась? Ее  лицо осталось точно таким же, каким я запомнил
его в  мои детские годы в родительском доме. Мой старший брат унаследовал ее
вместе с  домом.  Так как  он был на редкость храбрым человеком, то сумел от
нее избавиться и навязать  ее мне. Мамзель Агата  как раз то, что мне нужно,
писал он. Такой экономки свет еще не видел. В этом он был совершенно прав. И
с  тех  нор  я  делал  все, что  мог,  стараясь избавиться  от нее.  Я начал
приглашать к обеду холостых друзей и случайных  знакомых. Они все  заявляли,
что завидуют такой изумительной кухарке. Тогда я  рассказывал, что собираюсь
в ближайшее  время жениться и  мамзель Агата  ищет  новое место.  Они тут же
выражали желание посмотреть на  нее - на чем все и кончалось: второй раз  ее
уже никто видеть не хотел. Описать ее я  не способен.  У нее были  жиденькие
золотистые локоны, уложенные по  ранневикторианской моде, -  Розали считала,
что это парик, но точно сказать не могу. Необыкновенно высокий и узкий  лоб,
полное  отсутствие  бровей,  крохотные белесые  глаза;  лица  как  будто  не
существовало вовсе, а был только длинный, крючковатый  нос  и под ним  узкий
разрез, который редко раскрывался, показывая ряд длинных зубов,  острых, как
у хорька. Ее кожа отливала  трупной синевой. Улыбка... нет, лучше я не стану
ее описывать  - мы с  Розали больше  всего боялись ее  улыбки. Мамзель Агата
говорила только по-шведски, но бегло бранилась по-французски и по-английски.
Наверно, со временем она все же научилась немного  понимать  по-французски -
иначе откуда у нее было столько сведений о моих пациентах? Я часто  заставал
ее врасплох у  двери моей приемной,  где она  любила  подслушивать, особенно
когда я  принимал дам. У нее было настоящее пристрастие к покойникам - когда
кто-нибудь из моих пациентов был близок к смерти, она, казалось, веселела, а
когда  по  авеню  Вилье  двигалась  похоронная  процессия,   мамзель   Агата
непременно  выходила на  балкон. Она ненавидела  детей  и  не могла простить
Розали, что  та дала  кусок  рождественского  пирога детям  консьержки.  Она
ненавидела мою собаку, вечно посыпала ковры порошком от блох и при виде меня
немедленно начинала почесываться в знак протеста. Собака также возненавидела
ее  с  первого взгляда - возможно,  из-за чрезвычайно  своеобразного запаха,
исходившего  от ее  особы.  Он напоминал  мне  мышиный запах  бальзаковского
кузена Понса, но в нем имелся какой-то особый, присущий только  ей оттенок -
мне  допелось  почувствовать его  только еще  раз в жизни,  когда  много лет
спустя я вошел в заброшенную  гробницу в Долине царей близ  Фив, где со стен
черными гроздьями свисали огромные летучие мыши.
     Мамзель Агата выходила из дому лишь по воскресеньям, чтобы  восседать в
одиночестве на скамье  в шведской церкви на бульваре Орвано и молиться богу,
не знающему милосердия. На скамью рядом с ней никто никогда не садился -  не
находилось такого смельчака, а мой  друг, шведский  пастор, рассказывал, что
когда он впервые причащал ее и вложил ей в рот облатку, она  бросила на него
такой злобный взгляд, что он испугался, как бы она не откусила ему палец.
     Розали утратила былую веселость, совсем исхудала  и начала поговаривать
о своем  намерении поселиться у замужней  сестры в Турене. Конечно, мне было
легче,  чем  ей, так  как  я  весь день проводил  вне  дома.  Но  стоило мне
вернуться,  как силы покидали меня и  смертоносная  усталость сковывала  мои
мысли. А когда я  узнал, что мамзель  Агата лунатик, я окончательно  потерял
сон, и мне часто казалось, будто  я ощущаю ее запах даже у себя в спальне. В
конце концов  я откровенно рассказал обо всем шведскому  священнику Флигаре,
который часто меня навещал и, вероятно, втайне подозревал страшную правду. -
Почему вы ее не отошлете? -  как-то спросил он. - Так дальше продолжаться не
может!  Право, я начинаю верить, что вы  ее боитесь. Если  у  вас не хватает
решимости отказать ей от места, я готов сделать это за вас.
     Я обещал пожертвовать  его церкви тысячу франков, если только он сумеет
избавить меня от мамзель Агаты. - Я сегодня же поставлю ее в известность обо
всем. Не беспокойтесь, зайдите завтра в ризницу после окончания службы, и вы
услышите приятную новость.
     На  следующий день  богослужения  в  шведской церкви не было,  так  как
священник  накануне  вечером внезапно заболел  и найти  ему  заместителя  не
успели. Я тотчас же пошел к нему на площадь Терн и услышал от его  жены, что
она как раз  собиралась послать за мной. Накануне священник вернулся домой в
полуобморочном  состоянии  -  у  него  был  такой  вид,  будто  он  встретил
привидение, сказала его жена.
     Возможно, так оно  и было, подумал  я, направляясь к двери его комнаты.
Он сказал, что приступил к исполнению своей миссии и ждал, что мамзель Агата
придет в ярость,  но  она только улыбнулась ему. Внезапно он ощутил какой-то
очень  странный  запах, и ему  стало  дурно. Конечно,  всему виной был  этот
запах.
     - Нет, - сказал я, - улыбка!
     Я велел ему оставаться в постели, пока я снова его не  навещу,  а когда
он спросил, что с  ним в конце концов такое, я сказал, что не  знаю, но  это
была неправда - все симптомы мне были прекрасно известны.
     - Да,  кстати!  - сказал  я, собираясь  уходить.  -  Не  можете  ли  вы
рассказать  мне что-нибудь  о Лазаре? Ведь  вы пастор и  должны знать  о нем
гораздо больше, чем я.
     Мне кажется, существует легенда...
     - Лазарь, - сказал пастор слабым  голосом, - вернулся  в свой дом живым
из могилы,  где он три дня и три ночи покоился во власти смерти. Это чудо не
подлежит сомнению - Лазаря видели Мария, Марфа и многие прежние друзья.
     - Интересно, как он выглядел?
     -  Согласно легенде, даже и после чуда на  его теле можно было заметить
следы, оставленные смертью, - его кожа отливала трупной синевой, его длинные
пальцы были  холодны как  лед, темные ногти на них поражали длиной, а к  его
одежде все  еще льнул  тяжкий  запах могилы. Когда  Лазарь шел через  толпу,
которая  собралась, чтобы встретить воскресшего, радостные слова приветствия
замирали  у  людей  на губах, тягостное оцепенение, как пыль,  окутывало  их
мысли. Один за другим они убегали в страхе.
     По  мере  того как священник рассказывал старую легенду,  его голос все
слабел и слабел. Он беспокойно  метался на  кровати, и его лицо  стало белее
подушки под его головой.
     - А  вы уверены,  что Лазарь  был единственным восставшим  из могилы? -
спросил я. - Вдруг у него была сестра?
     Священник с воплем ужаса закрыл лицо руками.
     На  лестнице  я  встретился  с  полковником  Стаффом,  шведским военным
атташе,  который заехал узнать, как себя чувствует пастор. Он  попросил меня
поехать  к нему, так  как  хотел поговорить со  мною по очень  важному делу.
Полковник достойно служил во французской армии по время войны 1870-го года и
был ранен при Гравелоте. Он женился на француженке и был любимцем парижского
света.
     - Вы знаете, -  начал полковник, когда мы сидели за чайным столом, - вы
знаете, что  я  ваш друг  и  вдвое  старше  вас, а поэтому  выслушайте  меня
спокойно  -  это  в  ваших  же интересах. Мы  с  женой последнее время часто
слышали  жалобы на то, что вы  обходитесь со  своими пациентами тиранически.
Никому  не  нравится постоянное  требование  дисциплины  и послушания. Дамы,
особенно француженки,  не  привыкли  к такому обращению, да еще  со  стороны
молодого человека вроде вас, и уже прозвали вас Тиберием.  К сожалению, вам,
по-видимому, столь же свойственно приказывать, как другим, по вашему мнению,
свойственно  повиноваться.  Вы ошибаетесь,  мой  юный  друг! Никто  не любит
повиноваться, все хотят приказывать.
     - Не согласен. Большинство мужчин и все женщины любят повиноваться.
     - Подождите,  пока вы женитесь, -  сказал бравый полковник, поглядев на
дверь,  ведущую  в  гостиную. -  Теперь  перейдем  к  гораздо  более важному
обстоятельству,  - продолжал он. - Ходят слухи,  что  в частной жизни вы  не
заботитесь о  соблюдении  приличий,  что  у вас  под  видом  экономки  живет
какая-то  таинственная  женщина. Даже  супруга  английского консула говорила
что-то подобное моей  жене,  которая  вас, конечно, энергично  защищала. Что
скажут шведский посланник и его  супруга,  которые относятся  к вам,  как  к
сыну,  когда  они  узнают  обо всем этом, что рано  или поздно,  несомненно,
произойдет?  Послушайте,  мой  друг,  это  недопустимо  для  врача  с  вашим
положением,  который   лечит  так  много  английских   и   французских  дам,
принадлежащих  к   самому  высокому  кругу.  Недопустимо!  Если   вам  нужна
любовница,  это  ваше дело! Но ради бога, уберите ее  из своего  дома - даже
французы не вынесут такого нарушения приличии.
     Я поблагодарил полковника и сказал, что он вполне прав, но я  много раз
пытался выдворить ее из моего дома, однако у меня недоставало на это сил.
     -  Да, конечно,  это не  легко, - согласился полковник. - Я и  сам  был
молод.  Если у вас не хватает решимости, я вам помогу. Можете  положиться на
меня, я не боюсь ни мужчин, ни женщин, я атаковал пруссаков при Гравелоте, я
смотрел смерти в глаза в шести знаменитых сражениях.
     -  Погодите,  пока вы не посмотрите в глаза  мамзель  Агате Свенсон,  -
сказал я.
     - Так,  значит, она шведка?  Тем  лучше  - в крайнем  случае,  я  через
посольство  добьюсь ее  высылки  из Франции.  Я зайду к вам завтра  утром  в
десять, так что никуда не уходите.
     - Нет, спасибо! Я никогда не остаюсь с ней, если могу этого избежать!
     - И все-таки вы с ней спите! - вырвалось у озадаченного полковника.
     Меня стошнило бы на  его ковер, если бы он вовремя не подал мне виски с
содовой, после  чего я, пошатываясь, ушел,  приняв  приглашение отобедать  у
него завтра, чтобы отпраздновать победу.
     На следующий день  я  обедал  вдвоем  с госпожой Стафф.  Полковник  был
нездоров и просил меня зайти  к нему  после ужина. Жена полагала, что старая
рана, полученная  при Гравелоте,  вновь дала себя  знать.  Бравый  полковник
лежал  в постели  с холодным  компрессом  на лбу. Он  казался очень старым и
больным, его  глаза смотрели  в  пустоту,  чего я никогда раньше  за  ним не
замечал.
     - Она улыбнулась? - спросил я.
     Он задрожал всем телом и протянул руку за виски с содовой.
     - Вы заметили на ее большом пальце длинный черный крючок, как у летучей
мыши?
     Он побледнел и стер пот со лба.
     - Что же мне делать? - спросил я уныло, опуская голову.
     -  Есть только один  выход,  - ответил полковник  слабым  голосом.-  Вы
должны жениться, иначе вы сопьетесь.



     Глава XIV
        "ВИКОНТ МОРИС"

     Я не женился и не спился.
     Я  нашел иной выход - я почти перестал бывать  на  авеню  Вилье. В семь
часов утра Розали приносила мне в спальню чай и "Фигаро", и полчаса спустя я
исчезал, чтобы  вернуться  ровно  к  двум  часам, когда начинался  прием.  С
последним пациентом я  вновь исчезал и  возвращался лишь ночью, пробираясь к
себе  в  спальню  тихо,  точно  вор.  Жалованье  Розали  было  удвоено.  Она
мужественно оставалась  на  своем  посту  и страдала только  оттого, что  ей
нечего было делать - разве что открывать дверь. Все остальное делала мамзель
Агата:  выколачивала  ковры, чинила мою одежду, чистила мои башмаки, стирала
мое  белье  и стряпала для меня.  Понимая, что ей  нужно связующее  звено  с
внешним  миром,  а  также какой-нибудь повод для ссор,  мамзель Агата мрачно
смирилась с присутствием  Розали. Она  даже один раз ей улыбнулась, дрожащим
голосом сообщила Розали. Вскоре и Том начал избегать авеню  Внлье  из страха
перед мамзель Агатой. Весь  день он  ездил со мной,  навещая моих пациентов,
почти  не ел  дома  и  никогда не заходил  на  кухню, куда обычно рвутся все
собаки. Попав домой, он немедленно забирался в свою корзину в  моей спальне,
так  как  чувствовал себя  там  в  относительной безопасности. Моя  практика
росла, и мне становилось все  трудное  выкраивать время для наших воскресных
веселых прогулок по Булонскому лесу. Собакам, как и людям, необходимо  порой
вдохнуть запах Матери Земли для поддержания бодрости духа. Пробежаться среди
друзей-деревьев (пусть даже прирученных  деревьев Булонского леса), поиграть
в прятки со случайным знакомым среди  кустов - что может  быть лучше  этого?
Однажды, когда мы прогуливались  по боковой  аллее  и наслаждались обществом
друг  друга,   мы   услышали  за  собой   отчаянное  фырканье   и  пыхтение,
сопровождаемое  приступами кашля  и одышки.  Я решил,  что с кем-то случился
припадок астмы, но Том немедленно распознал, что за нами, хрипя и задыхаясь,
гонится маленький бульдог или мопс и просит подождать его. Через мгновение к
моим ногам прижался полумертвый Лулу - жир мешал ему дышать,  а утомление  -
говорить. Его черный язык вывалился изо рта, а налитые кровью глаза вылезали
из орбит от радости и волнения.
     -  Лулу! Лулу!  -  раздавался отчаянный крик из коляски, проезжавшей по
главной аллее.
     - Лулу! Лулу! - звал лакей, пробираясь к нам через кусты.
     Лакей  объяснил, что маркиза с Лулу,  по обыкновению, вышла из коляски,
чтобы  пять минут погулять  пешком для моциона, как  вдруг  Лулу возбужденно
понюхал воздух  и стремительно исчез  в  кустах. Горничная  помогла  готовой
упасть в обморок маркизе сесть в коляску, и вот он уже полчаса  ищет Лулу, а
кучер ездит взад и вперед по аллее,  расспрашивая всех встречных, не  видели
ли они маленького мопса.
     Маркиза  пролила  поток радостных слез,  когда я положил  ей  на колени
Лулу, все  еще  не обретшего дара речи. У него  будет  апоплексический удар,
повторяла  она, всхлипывая. Я прокричал ей в слуховую трубку, что он  просто
взволнован,  однако на  самом  деле ни один старый, толстый мопс не  был так
близок к  апоплексии, как Лулу  в ту  минуту. Так как  я послужил  невольной
причиной всего случившегося, то мне оставалось только согласиться, когда его
хозяйка пригласила меня поехать к ней выпить чаю. Том прыгнул мне на колени,
и  Лулу  чуть не задохнулся от  ярости.  Затем  он до  конца  поездки  лежал
неподвижно на  коленях  хозяйки, полностью лишившись  сил,  и только  злобно
сверкал одним глазом и сторону Тома, а другим нежно взирал на меня.
     "Мне в жизни приходилось обнюхивать много вещей, - говорил этот глаз, -
но твой  особый запах я  не  забыл, и  он  мне  приятнее  всех других. Какая
радость, что  я тебя снова нашел!  Пожалуйста, возьми меня на колени  вместо
этой  черной  дворняжки.  Дайте мне немного  отдышаться, и  я ей  хорошенько
задам!"
     "Болтай, болтай, курносый уродец! - высокомерно сказал Том. - В жизни я
ничего подобного не видел - даже стыдно чувствовать себя собакой. Породистый
пудель,  вроде меня, не рычит  на колбасу, но все-таки придержи свой  черный
язык, не то как бы тебе вовсе без него не остаться!"
     Когда  мы допивали  вторую чашку чаю,  в  гостиную вошел аббат,  обычно
посещавший  маркизу в этот час.  Добряк  аббат  пожурил меня за то, что я не
сообщил ему о моем возвращении в Париж. Граф постоянно справляется обо мне и
будет очень рад меня видеть. Графиня уехала  в Монте-Карло, чтобы переменить
обстановку.  Теперь  она  совсем  здорова  и  чувствует  себя  прекрасно.  К
сожалению, он не может сказать того же о графе, который  опять проводит  все
дни  в  кресле, выкуривая одну сигару  за другой. Аббат  счел  своим  долгом
предупредить меня, что виконт Морис страшно зол на шутку, которую я сыграл с
ним  в Шато-Рамо. Я внушил и ему, и тихому деревенскому  доктору, что у него
колит, - загипнотизировал его, чтобы помешать ему получить золотую медаль на
соревнованиях Общества стрелков Франции. Аббат умолял меня всячески избегать
виконта,  готового в любую минуту прийти в ярость и затеять ссору - не далее
как месяц назад  он вновь дрался на  дуэли. Одному богу  известно, что может
произойти, если мы встретимся.
     -  Ничего не  произойдет! -  ответил я.  -  Мне  нечего  бояться  этого
негодяя, так как  он боится меня.  Прошлой осенью в курительной Шато-Рамо  я
доказал, что из нас  двоих сильнее я, и,  судя по вашим  словам, он не забыл
этого урока. Все  его  преимущество  передо мной  заключается в  том, что он
может на  расстоянии  в  пятьдесят шагов  попасть  из револьвера  в  летящую
ласточку или жаворонка, тогда  как  я,  по всей вероятности, промахнусь и по
слону. По вряд ли он когда-нибудь решит воспользоваться этим преимуществом -
он никогда меня  не вызовет на дуэль, так как, по его  мнению, с такими, как
я, не дерутся. Вы заговорили про гипноз, - не могу  слышать этого слова, оно
меня преследует потому, что я был  учеником Шарко. Поймите же  раз навсегда,
что все эти глупости  о силе  гипноза - давно разоблаченная теория,  которую
современная наука  отвергает. И  виной  тут  был  не  гипноз,  а воображение
виконта. Этот болван воображает, будто я загипнотизировал его, но вовсе не я
подсказал ему эту нелепую мысль, а он сам, - мы называем это  самовнушением.
Но тем  лучше  для меня. В результате он  не рискнет причинить мне вред - во
всяком случае, в моем присутствии.
     - Но вы могли бы его загипнотизировать, если бы захотели?
     - Без всякого труда. Он очень легко поддается внушению. Шарко с большим
удовольствием   демонстрировал  бы  его  на  своих  еженедельных  лекциях  в
Сальпетриер.
     - Раз, по вашим  словам,  никакой  гипнотической  силы  не  существует,
значит, и  я,  например,  мог бы заставить его подчиниться моим приказаниям,
как он подчиняется вашим?
     - Да, если он  будет верить, что вы обладаете  подобной  силон, но он в
это не верит.
     - Почему же?
     -  Вся трудность заключается именно  в том,  что пока  ответить  на ваш
вопрос невозможно.  Это  еще  сравнительно молодая  наука,  не  вышедшая  из
пеленок.
     - Могли бы вы заставить его совершить преступление?
     - Только если он вообще на это способен. Но  так  как я убежден,  что у
него есть преступные наклонности, то  в  данном случае на этот  вопрос можно
ответить утвердительно.
     - А могли бы вы заставить его отказаться от графини?
     -  Только  если  бы  он   сам  этого  хотел   и  добровольно  подвергся
гипнотическому  внушению.  Но  даже  тогда  на это  потребовалось  бы  много
времени, потому что половой инстинкт у человека наиболее силен.
     -  Обещайте  мне  его избегать, так  как  он клянется,  что  при первой
встрече изобьет вас хлыстом.
     -  Пусть  попробует.  Я  знаю,  как  поступать в  подобном  случае.  Не
беспокойтесь, я вполне могу постоять за себя.
     - К счастью,  он  находится  со  своим полком  в  Туре и не  так  скоро
появится в Париже.
     - Дорогой аббат, вы  наивнее,  чем я думал, - он сейчас в Монте-Карло с
графиней и вернется в Париж, когда вернется она.
     Уже на следующий день меня пригласили к графу как врача. Аббат оказался
прав, графа я нашел в очень скверном состоянии, и физическом и душевном. Чем
можно помочь пожилому человеку,  если он  весь  день  сидит  в кресле, курит
бесконечные сигары  и думает только  о своей  молодой жене, которая уехала в
Монте-Карло  "переменить  обстановку"? Ему не могло помочь и ее возвращение,
когда она вновь вернулась  к своей роли одной из самых восхитительных женщин
парижского общества и все  дни проводила у Ворта за примеркой новых платьев,