аться со мной  деньгами,  а не
личными  вещами,  я  тем  не  менее  несколько раз с  успехом  применил свою
систему. К самым моим  драгоценным  сокровищам я  причисляю  старый дорожный
плащ, который я  отобрал у мисс С. в  тот день, когда она уезжала в Америку.
Она отправилась на  вокзал  в  моем  экипаже, чтобы успеть  излить  мне свою
вечную  благодарность  и  посожалеть,  что  ей  нечем отплатить  мне за  мою
доброту, а я тем временем разглядывал ее дорожный плащ. Именно о таком плаще
я давно мечтал. Я положил его к себе на колени и сказал, что хочу его взять.
Она  возразила, что купила его десять лет назад в Зальцбурге и  он ей  очень
нравится. И мне он тоже нравится, сказал я. Она предложила сейчас же поехать
в английский магазин и купить мне самый  дорогой шотландский плащ, какой там
только найдется. Я сказал,  что шотландский  плащ мне не нужен.  Тут следует
упомянуть, что мисс С. была весьма раздражительна и в течение нескольких лет
доставляла мне  множество  хлопот.  Она так рассердилась, что  выскочила  из
коляски,  даже  не попрощавшись со  мной.  На следующий день  она  уехала  в
Америку, и я никогда больше ее не видел.
     Моя память сохранила и эпизод с леди Мод Б., которая приехала ко мне на
авеню  Вилье перед отбытием  в  Лондон. Она сказала, что  трижды писала мне,
прося прислать  счет, но так его  и  не  получила.  Я поставил  ее  в  очень
неловкое положение, она  просто  не  знает, что  делать! Она восхваляла  мое
искусство и доброту -  разумеется, ее благодарность не  может быть  измерена
деньгами,  я  спас  ей жизнь,  и  всего ее  состояния не  хватило бы,  чтобы
выразить ее  признательность! Мне было приятно  выслушивать все  это  из уст
очаровательной молодой  красавицы.  Пока она говорила,  я любовался ее новым
темно-пунцовым  платьем, да и она сама время от  времени восхищенно косилась
на его отражение в  венецианском зеркале над камином. Пристально глядя на ее
высокую гибкую  фигуру, я сказал, что буду рад  получить ее платье - оно мне
может очень пригодиться. Она весело рассмеялась, но  улыбка тут же сменилась
сердитой растерянностью, когда я  сказал, что пришлю Розали за платьем к ней
в отель в  семь часов. Она вскочила, бледная  от  гнева, и  объявила,  что в
жизни не слышала ни о чем подобном. Я сказал, что это  вполне вероятно. Ведь
она  сама  утверждала,  что готова  отдать  мне  все на свете.  По некоторым
причинам я выбрал ее платье. Она расплакалась и выбежала  из  комнаты. Через
неделю  в  шведском  посольстве  я увиделся  с женой английского  посла. Эта
добросердечная дама сообщила мне, что  не  забыла про чахоточную  английскую
гувернантку, о которой я ей говорил, и даже послала ей приглашение на званый
чай в посольстве.
     - О, безусловно,  она выглядит совсем больной,  - сказала посланница, -
но вряд ли она так бедна, как вы говорили, - ведь она одевается у Борта!
     Меня сильно задели слова Норстрема о том, что я не могу писать счетов и
краснею, когда беру гонорар, только из-за моего тщеславия. Если он был прав,
то приходится  признать, что  все мои коллеги ни тщеславием, ни высокомерием
не  страдали. Они посылали пациентам счета с  хладнокровием портных и  жадно
хватали луидоры,  которые  пациенты  совали  им  в  руку. Во многих приемных
пациенту полагалось сначала положить деньги на стол, а  потом уже объяснять,
что у него болит. Как правило,  половина  гонорара за операцию выплачивалась
вперед. Мне известен случай, когда пациент, которому уже дали хлороформ, был
разбужен для того, чтобы подтвердить  подлинность чека.  Когда кто-нибудь из
нас,  светил  меньшей  величины,  приглашал  на  консилиум знаменитость,  то
великий человек отдавал тому, кто его приглашал, долю своего гонорара, и это
считалось само собой разумеющимся. Но мало того! Помню, как я был ошеломлен,
когда впервые  прибег к услугам бальзамировщика и он  отсчитал мне из своего
гонорара пятьсот франков. Бальзамирование стоило непомерно дорого.
     Многие из  профессоров, к  которым я обращался в  трудных случаях, были
людьми  с мировым именем,  считавшиеся  первыми в своей  области  знания,  и
диагнозы  они  ставили  удивительно точно  и  быстро. Например,  было просто
что-то сверхъестественное в том, как Шарко обнаруживал самый корень болезни,
-  для этого  ему,  казалось, часто  бывало  достаточно одного  взгляда  его
холодных орлиных глаз. Может быть, в последние годы жизни он стал слишком уж
полагаться на верность своего глаза  и осматривал  больных  подчас  чересчур
поспешно и поверхностно. Своих  ошибок он никогда  не признавал, и горе тому
человеку, который  отваживался усомниться в правоте его суждений.  С  другой
стороны,  он,  как  ни  странно,  никогда  не  торопился  объявить  больного
безнадежным, даже если никаких сомнений  в роковом  исходе  быть  не  могло.
L'imprevu est toujours possible [72], - говаривал он.
     Шарко  был  самым знаменитым врачом  своего  времени. В его приемную  в
Сен-Жерменском предместье  стекались пациенты со всего света  и  нередко  по
многу недель ожидали,  чтобы  их  пригласили во внутреннее  святилище -  его
огромную библиотеку, где он  сидел у  окна.  Шарко был невысок, но благодаря
атлетической груди  и бычьей шее производил  очень внушительное впечатление.
Бледное, бритое  лицо, низкий  лоб, холодные, проницательные  глаза, орлиный
нос,  выразительные  жестокие  губы  - настоящая  маска римского императора.
Когда он сердился, его глаза метали молнии, и те, кому довелось увидеть этот
взгляд,  вряд ли мог  его  забыть. Говорил  он  властно,  сухо,  язвительно.
Пожатие его маленькой, вялой руки  было неприятно.  Среди его коллег  у него
было мало друзей,  пациенты боялись его, и  такой же страх  он  внушал своим
ассистентам, для которых у него редко находилось доброе слово, хотя работать
он  их заставлял нещадно.  Он был равнодушен к страданиям своих пациентов и,
поставив  диагноз,  больше  ими  не интересовался  до  дня  вскрытия.  Среди
ассистентов у  него были любимцы, которых он  подчас  выдвигал  совсем не по
заслугам.  Одного  слова  Шарко  оказывалось  достаточно,  чтобы  обусловить
результат  любого  экзамена  шли  конкурса  -  собственно  говоря,   он  был
некоронованным властелином всей французской медицины.
     Подобно  всем специалистам по  нервным  болезням, он был окружен толпой
поклонниц-психопаток.   К  счастью  для  него,   женщины  его  нисколько  не
интересовали. Единственным отдыхом от сверхчеловеческой работы для него была
музыка. По четвергам он устраивал музыкальные вечера, на которых запрещалось
даже упоминать про медицину. Любимым его композитором был Бетховен. Он любил
животных,  и каждое утро,  неуклюже вылезая из своего  ландо  во  внутреннем
дворе  Сальпетриер,  вытаскивал  из  кармана  кусок  хлеба  для  двух  своих
росинантов. Он  сразу же  обрывал разговоры об  охоте и убийстве животных, и
его неприязнь к Англии, мне кажется, объяснялась ненавистью к лисьей травле.
Профессор  Потэн делил с Шарко  первое место среди медицинских знаменитостей
Парижа тех  дней.  Трудно было бы найти столь  непохожих людей,  как эти два
великих  врача.  Знаменитый  клиницист больницы Неккера не  был внешне ничем
примечателен  и  остался бы незамеченным в толпе, тогда  как внешность Шарко
выделила  бы  его  и из  тысяч людей. По  сравнению со своим  прославленным.
коллегой Потэн, неизменно носивший плохо сшитый старый  сюртук, показался бы
просто неряшливым. Его черты были невыразительны, говорил он мало и словно с
трудом. Но  больные  обожали  его,  а он  не делал никакого  различия  между
богатыми  и бедными. Каждого пациента в своей громадной больнице он  знал по
имени, ласково трепал  и  молодых и старых по  щеке, с бесконечным терпением
выслушивал истории  их  болезней  и  часто из собственного кармана оплачивал
какие-нибудь  лакомства для них. Самых бедных больных,  не плативших за свое
лечение,  он осматривал с такой  же тщательностью и  вниманием, как  принцев
крови  и миллионеров. И тех и других у него  было достаточно. Казалось,  его
феноменально тонкий  слух был  способен  уловить любой самый неясный признак
легочных или сердечных болезней. По-моему, никто никогда не знал лучше него,
что происходит в чужой груди. Тем немногим, что я знаю  о болезнях сердца, я
обязан ему. Профессор Потэн и Гено де Мюсси были почти единственными врачами
в Париже, к кому  я  решался  обратиться, когда дело шло  о бедном пациенте.
Третьим был  профессор Тилло, знаменитый  хирург. В его  клинике  были те же
порядки, что и В клинике  Потэна, для своих больных он был  отцом, и чем они
выглядели беднее, тем больше он о них заботился. Я не встречал учителя лучше
него,  а  его "Тонографнческая  анатомия"  -  лучшее,  что  было  когда-либо
опубликовано по этому вопросу. Он  был удивительным хирургом и все перевязки
делал сам.  Скромтые  простые манеры и голубые глаза  делали  его похожим на
северянина, но  на самом деле он  был бретонцем. Со  мной он был  необычайно
добр и терпеливо сносил мои многочисленные недостатки - и  не его вина, если
я не стал хорошим хирургом. Но и так я многим обязан ему -  и  даже тем, что
разгуливаю  на  двух ногах. Пожалуй,  тут будет уместно сделать отступление,
чтобы рассказать вам эту историю.


     Все долгое  жаркое  лето я напряженно работал без  единого дня отдыха и
совсем  измучился   от   бессонницы  и  сопутствующего  ей  уныния.  Я   был
раздражителен с  пациентами и всеми,  кто меня окружал, так что к осени даже
мой  флегматичный  друг Норстрем потерял терпение. Однажды, когда мы  вместе
обедали,  он  объявил,  что  я  окончательно  подорву  свое  здоровье,  если
немедленно  не отправлюсь  отдыхать недели на три в  какое-нибудь прохладное
место. На  Капри слишком  жарко, и  больше всего  мне подойдет Швейцария.  Я
всегда склонялся  перед благоразумием моего друга. Я знал, что он прав, хотя
исходит из неверной  предпосылки. Не  переутомление,  а  нечто совсем другое
было причиной моего плачевного состояния,  однако этого здесь мы касаться не
будем. Через  три  дня  я  был  уже  в  Церматте  и немедленно  приступил  к
выяснению, насколько веселее может оказаться жизнь среди вечных снегов. Моей
новой  игрушкой стал альпийский  ледоруб,  и  с его  помощью  я затеял новое
состязание между Жизнью и Смертью. Я начал с того, чем обычно кончают другие
альпинисты, - с Маттерхорна. Привязавшись веревкой к ледорубу, я переночевал
в метель на покатом  уступе размером в два моих обеденных стола под вершиной
грозной  горы.  Я  с  интересом  узнал  от  двух моих  проводников,  что  мы
примостились на  той самой  скале, с  которой  во время  первого восхождения
Уимнера Хадау  Хадсон,  лорд Френсис Дуглас и  Мишель Кро сорвались с высоты
четырех  тысяч футов  на  ледник Маттерхорна. На  рассвете мы наткнулись  на
Буркхарда. Я смахнул снег с его лица, которое было спокойным " мирным, как у
спящего.  Он замерз.  У подножья горы мы догнали  его двух проводников - они
тащили теряющего сознание Дэвиса, его спутника, которого спасли с риском для
жнзни.
     Через  два дня угрюмый великан Шрекхорн обрушил на незванных пришельцев
обычную  свою  каменную лавину. В  нac  он не  попал, но  все же  для такого
расстояния  это был  хороший  бросок:  каменная  глыба,  способная  разнести
вдребезги собор,  прогрохотала всего в каких-нибудь двадцати шагах от нас. А
еще через  два дня, внизу,  в долине занималась заря, наши восхищенные глаза
увидели, как  Юнгфрау облекается в  свои  белоснежные одежды.  Мы  различали
девичий  румянец  под белой вуалью. Я  тотчас же решил  покорить волшебницу.
Сначала, казалось, что она скажет "да", но когда  я захотел сорвать  два-три
эдельвейса с края  ее мантии, она вдруг застенчиво скрылась  за тучей. Как я
ни старался, мне так и не удалось приблизиться к желанной. Чем упорнее я шел
вперед, тем,  казалось, дальше  она  отступала. Вскоре покрывало  облаков  и
тумана,  пронизанное пылающими солнечными  лучами, совсем скрыло ее от наших
глаз, подобно  стене из  огня и  дыма, которая в  последнем акте "Валькирии"
окружает ее девственную сестру Брунгильду.
     Колдунья,  охраняющая красавицу, как ревностная  старая нянька, уводила
нас все дальше и дальше от цели и заставляла блуждать среди суровых утесов и
зияющих пропастей, готовых поглотить нас в любую минуту. Вскоре заявили, что
сбились с дороги и  нам  следует поскорее вернуться туда, откуда мы  пришли.
Горько   разочарованный,  томясь   безответной   любовью,  я   вынужден  был
последовать  в  долину за моими проводниками, которые тащили меня на крепкой
веревке.  Моя  тоска была  понятна: второй  раз  в  этом году меня  отвергла
красавица.  Но  молодость -  прекрасное  лекарство  от  сердечных ран. Стоит
выспаться, освежить голову - и ты исцелен. Я страдал бессонницей, но ясности
мыслей, к счастью, не утратил.
     На следующее воскресенье (я  помню даже число, так как  был  день моего
рождения)  я выкурил  трубку  на  вершине  Монблана,  где,  по  словам  моих
проводников, большинство людей судорожно глотают разреженный воздух. То, что
произошло в этот день,  я описал в  другом месте, но  так как эта  маленькая
книжка  с  тех  пор  не переиздавалась,  мне придется  повторить здесь  этот
рассказ, чтобы вы поняли, чем я обязан профессору Тилло.
     хирургом и  все перевязки делал сам. Скромные простые  манеры и голубые
глаза делали его похожим на северянина, но на самом деле  он  был бретонцем.
Со мной он  был  необычайно  добр  и  терпеливо  сносил  мои  многочисленные
недостатки  -  и  не его вина, если я не стал хорошим хирургом. Но и  так  я
многим обязан  ему - и  даже тем, что разгуливаю на двух ногах. Пожалуй, тут
будет уместно сделать отступление, чтобы рассказать вам эту историю.
     Все долгое  жаркое лето я напряженно работал без единого дня  отдыха  и
совсем  измучился  от  бессонницы   и   сопутствующего  ей  уныния.   Я  был
раздражителен с  пациентами и всеми, кто меня  окружал, так что к осени даже
мой флегматичный друг Норстрем  потерял терпение. Однажды,  когда мы  вместе
обедали,  он  объявил,  что  я  окончательно  подорву  свое  здоровье,  если
немедленно не отправлюсь отдыхать недели на  три  в какое-нибудь  прохладное
место. На  Капри  слишком  жарко, и больше  всего мне подойдет Швейцария.  Я
всегда склонялся перед благоразумием моего друга. Я  знал, что он прав, хотя
исходит из  неверной предпосылки. Не переутомление,  а нечто  совсем  другое
было причиной моего плачевного состояния, однако этого здесь  мы касаться не
будем.  Через  три  дня  я  \был  уже  в Церматте и  немедленно приступил  к
выяснению, насколько веселее может оказаться жизнь среди вечных снегов. Моей
новой  игрушкой  стал альпийский ледоруб,  и с  его помощью  я  затеял новое
состязание между Жизнью и Смертью. Я начал с того, чем обычно кончают другие
альпинисты, - с Маттерхорна. Привязавшись веревкой к ледорубу, я переночевал
в метель на покатом уступе  размером в два моих обеденных стола под вершиной
грозной  горы.  Я  с  интересом  узнал  от  двух моих  проводников,  что  мы
примостились на  той самой скале,  с  которой во время  первого  восхождения
Уимнера Хадау Хадсон,  лорд Френсис Дуглас и  Мишель  Кро сорвались с высоты
четырех тысяч  футов  на ледник  Маттерхорна. На  рассвете мы  наткнулись на
Буркхарда. Я смахнул снег с его лица, которое было спокойным и мирным, как у
спящего. Он замерз.  У  подножья горы мы догнали его двух  проводников - они
тащили теряющего сознание Дэвиса, его спутника, которого спасли с риском для
жизни.

     Через два  дня угрюмый великан Шекхорн  обрушил на незванных пришельцев
обычную свою  каменную  лавину.  В нас  он не  попал,  но  все же для такого
расстояния  это  был  хороший  бросок:  каменная глыба,  способная  разнести
вдребезги собор, прогрохотала всего в какихнибудь двадцати шагах  от нас.  А
еще  через  два дня, когда внизу в долине занималась заря,  наши восхищенные
глаза  увидели,  как  Юнгфрау  облекается  в  свои  белоснежные  одежды.  Мы
различали  девичий  румянец  под  белой вуалью.  Я тотчас же  решил покорить
волшебницу.  Сначала  казалось,  что она  скажет  "да", но когда  я  захотел
сорвать  два-три эдельвейса с  края ее мантии, она вдруг застенчиво скрылась
за тучей. Как я  ни старался, мне так и не удалось приблизиться к  желанной.
Чем  упорнее  я шел  вперед,  тем,  казалось, дальше  она  отступала. Вскоре
покрывало облаков  и тумана, пронизанное пылающими солнечными лучами, совсем
скрыло ее от наших  глаз, подобно стене  из огня и дыма, которая в последнем
акте "Валькирии" окружает ее девственную
     сестру Брунгильду.
     Колдунья,  охраняющая красавицу, как ревностная старая  нянька, уводила
нас все дальше и дальше от цели и заставляла блуждать среди суровых утесов и
зияющих пропастей, готовых поглотить нас  в  любую минуту. Вскоре проводники
заявили, что сбились  с дороги и нам следует поскорее вернуться туда, откуда
мы пришли. Горько разочарованный, томясь безответной любовью, я вынужден был
последовать  в долину за моими проводниками, которые тащили меня на  крепкой
веревке.  Моя  тоска  была понятна:  второй  раз в  этом году  меня отвергла
красавица.  Но  молодость - прекрасное  лекарство  от  сердечных ран.  Стоит
выспаться, освежить голову - и ты исцелен. Я страдал бессонницей, но ясности
мыслей, к счастью, не утратил.
     На  следующее воскресенье  (я помню даже  число, так  как  это был день
моего  рождения) я выкурил трубку на вершине  Монблана, где, по словам  моих
проводников, большинство людей судорожно глотают разреженный воздух. То, что
произошло в  этот день,  я  описал в другом месте, но  так как эта маленькая
книжка с  тех  пор  не переиздавалась,  мне  придется  повторить  здесь этот
рассказ, чтобы вы поняли, чем я обязан профессору Тилло.
     Подъем  на Монблан  зимой и летом относительно легок, но  только  дурак
полезет на эту гору  осенью,  когда дневное солнце в ночные заморозки еще не
успели закрепить на  склонах свежевыпавший снег.  Владыка Альп защищает себя
от   незваных  пришельцев  снежными  лавинами,  как  Шрекхорн  -   каменными
снарядами. Когда я закурил трубку,  на вершине Монблана, было время  второго
завтрака,  и  иностранцы  в гостиницах  Шамони  поочередно  рассматривали  в
подзорные  трубы  трех мух,  которые ползали по белой шапке, венчающей главу
старого горного  монарха.  Пока  они  завтракали, мы пробирались по снегу  в
ущелье под Мон-Моди,  но  затем вновь  появились в  поле зрения их  труб  на
Гран-Плато. Мы хранили полное молчание,  так  как знали,  что  лавина  может
сорваться даже от звука голоса. Вдруг Буассон обернулся  и  указал ледорубом
на черную полоску, словно прочерченную рукой великана на белой склоне.
     - Wir sind alle  verloren  [73],- прошептал он  и в тот же миг огромное
снежное  поле треснуло  пополам  и  со страшным  грохотом  покатилось  вниз,
увлекая нас за собой с невероятной скоростью. Я ничего не чувствовал, ничего
не  понимал. Потом  тот  же самый рефлекторный импульс, который в знаменитом
опыте  Спаланцани заставил  обезглавленную лягушку  протянуть  лапку к месту
укола иглой, тот же самый импульс  понудил большое утратившее разум животное
поднять руку к раненому затылку.  Резкое переферическое ощущение пробудило в
моем  мозгу  инстинкт  самосохранения -  последнее, что  в  нас  умирает.  С
отчаянным напряжением я начал  выбираться  из-под  снега, под которым  я был
погребен.  Вокруг  сверкал голубой лед,  а над  моей  головой  светлели края
ледниковой трещины, в которую меня  сбросила лавина. Как ни странно, но я не
испытывал страха и ни о чем не  думал - ни о прошлом,  ни о  настоящем, ни о
будущем. Постепенно в мой онемевший мозг проникало стремление, и вот под его
воздействием пробудился рассудок.  Я  сразу распознал это  стремление -  мое
старое заветное желание узнать  о Смерти все, что о ней можно узнать. Теперь
я получил эту возможность, - если, конечно, сумею сохра