ее чуть было
мертвецки не напился.
     Когда  я вручил  ему  телеграмму,  он немного  смягчился  и сказал, что
возьмет ее в Рим, чтобы показать министру почт и телеграфа. Я  выхватил ее у
него  из  рук  и  сказал,  что  буду  энергично  противиться  всякой попытке
улучшения телеграфной связи между Капри и материком.
     Я  с  большим удовольствием показывал  моему  другу будущее великолепие
Сан-Микеле, иногда  для  пущей ясности  прибегая к  помощи плана  на садовой
ограде, что,  по его  словам, было  совершенно  необходимо.  Он  не  уставал
восхищаться, а когда, поднявшись к часовне, увидел у своих ног весь чудесный
остров, то сказал, что это, несомненно, самый прекрасный вид на свете. Затем
я  показал ему  место,  где  я намеревался  поставить  большого  египетского
сфинкса  из   красного  гранита,  и  он  посмотрел  на  меня   с   некоторым
беспокойством,  а  когда я  объяснил, где именно  гора будет взорвана, чтобы
можно было построить греческий театр, он заявил, что у него немного кружится
голова, и попросил меня отвести его на мою виллу и дать ему стакан вина - он
хочет поговорить со мной спокойно.
     Оглядев  побеленные  стены  моей комнаты, он  осведомился, это  ли  моя
вилла, а  я ответил,  что  нигде мне не было так удобно  жить,  как здесь. Я
поставил  бутылку вина  дона Дионизио на дощатый стол, предложил моему другу
свой  стул, а  сам  уселся  на  кровать, приготовясь  выслушать  то,  что он
намеревался  мне сказать. Мой  друг спросил, не слишком ли  много  времени в
последние  годы  я  проводил  в  Сальпетриер  среди   не  вполне  нормальных
неуравновешенных людей, а нередко и просто душевнобольных.
     Я ответил,  что  он недалек от истины, но что с Сальпетриер я  покончил
навсегда.
     Он был  очень  рад это слышать - по  его  мнению,  мне  давно следовало
переменить  специальность.  Он искренне  меня  любит  и,  собственно говоря,
приехал  для  того,  чтобы постараться  убедить меня немедленно  вернуться в
Париж, а  не прозябать  попусту  среди крестьян в Анакапри.  Однако  теперь,
повидавшись со мной, он  убедился,  что был  неправ:  мне  необходим  полный
отдых.
     Я сказал, что рад тому, что он одобрил мое  решение: я действительно не
мог больше выдерживать постоянного напряжения, я переутомился.
     - Что-нибудь с головой? - участливо спросил он.
     Я сказал, что  советовать мне вернуться в Париж -  бесполезно.  Я решил
провести остаток моих дней в Лнакапри.
     - Неужели ты хочешь  сказать, что  намерен провести  всю жизнь  в  этой
жалкой деревушке в полном одиночестве, среди крестьян, не умеющих ни читать,
ни писать? Ты - с твоим образованием! С кем же ты будешь общаться?
     - С самим собою, с моими собаками и, может быть, с обезьяной.
     - Ты всегда утверждал, что  не  можешь жить без музыки.  Кто будет тебе
играть и петь?
     - Птицы в саду, море вокруг острова. Прислушайся! Слышишь это  чудесное
меццо-сопрано? Это поет золотая иволга. Не правда ли, голос у нее лучше, чем
у  нашей  знаменитой  соотечественницы Кристины  Нильсон и даже чем  у самой
Патти?  А ты слышишь торжественное  анданте волн - разве  оно не прекраснее,
чем медленный ритм Девятой симфонии Бетховена?
     Мой друг резко переменил тему и спросил, кто мой архитектор  и  в каком
стиле будет построен дом.
     Я ответил, что архитектора  у  меня  нет и  что я еще  не знаю, в каком
стиле будет построен дом - все это  решится  само собой по ходу  работы.  Он
опять бросил на меня тревожный взгляд и выразил свою радость но поводу того,
что я покинул Париж  богатым человеком  -  для постройки  такой великолепной
виллы, несомненно, нужно большое состояние.
     Я выдвинул  ящик моего  дощатого  стола и  показал  ему  пачку банкнот,
спрятанную в чулке. Это все, сказал я, что  у меня осталось после двенадцати
лет тяжелой работы в Париже - тысяч, пятнадцать франков, может быть, немного
больше, может быть, немного меньше, но последнее будет вернее.
     - Неисправимый мечтатель, прислушайся к голосу друга! - сказал шведский
посланник и, постучав себя пальцем  по лбу, продолжал: - Ты мыслишь немногим
логичнее   своих  бывших  пациентов  в   Сальпетриер  -   по-видимому,   это
заразительно!  Попытайся хоть раз увидеть  вещи  такими,  какими  они есть в
действительности, а  не такими, какими ты себе  их  представляешь в  мечтах.
Через  месяц  твой чулок  опустеет, а пока я  не  видел ни  единой  комнаты,
пригодной для жилья. Я видел только недостроенные лоджии, террасы, галереи и
аркады. Как ты думаешь построить свой дом?
     - Вот этими руками.
     - Ну, а построив дом, что ты будешь есть?
     - Макароны.
     - Постройка  твоего  Сан-Микеле таким,  каким  ты его себе воображаешь,
обойдется в полмиллиона, не меньше. Откуда ты возьмешь деньги?
     Я был ошеломлен. Мне ничего подобного и в голову не приходило, это была
совершенно новая точка зрения.
     - Что же  мне  в таком  случае делать? - спросил я наконец,  растерянно
глядя на моего друга.
     -  Я  скажу  тебе,  что  ты должен делать, -  ответил  он обычным своим
энергичным тоном. - Немедленно прекращай работы в  твоем нелепом Сан-Микеле,
выбирайся из твоей беленой каморки  и, раз уж  ты отказываешься вернуться  в
Париж, поезжай в Рим и начинай практиковать там. Рим - самое  подходящее для
тебя место. Тебе придется проводить там только зиму, - а все длинное лето ты
будешь  свободен продолжать строительство. Сан-Микеле  стал твоей навязчивой
идеей,  по ты  не глуп - во  всяком  случае,  так считает большинство. Кроме
того,  тебе всегда сопутствует  удача. Мне говорили, что  в Риме  практикуют
сорок  четыре  иностранных  врача,  но   если  ты  образумишься  и  серьезно
возьмешься  за  дело,  то побьешь их всех одной левой рукой.  Если ты будешь
работать усердно, а свой  заработок  отдавать  на  хранение мне, то  я готов
побиться об заклад, что менее чем через пять лет ты заработаешь  достаточно,
чтобы достроить Сап-Микеле и  счастливо  жить там в обществе  твоих собак  и
обезьян.
     Когда  мой  друг  уехал, я  провел  страшную ночь,  расхаживая по своей
комнатке, как зверь в клетке. Я даже не решился подняться к  часовне, чтобы,
как  обычно,  пожелать спокойной  ночи сфинксу  моей мечты.  Я побоялся, что
искуситель в красном плаще вновь явится мне в сумерках. На рассвете я сбежал
вниз к маяку  и бросился  в море.  Когда я  подплывал обратно  к берегу, мои
мысли были спокойными и холодными, как вода в заливе.
     Две недели спустя я уже открыл свою приемную в доме Китса в Риме.


     Глава XXII
        "ПЛОЩАДЬ ИСПАНИИ"

     Моей  первой, пациенткой  была  госпожа  Н.,  жена  известного  в  Риме
английского банкира. Она почти три года пролежала неподвижно на синие, после
того как упала  с  лошади во время  лисьей травли в Кампанье.  Ее  лечили по
очереди все иностранные врачи, а за месяц перед  этим она даже обращалась за
советом к Шарко,  который рекомендовал ей меня, - хотя я даже не подозревал,
что  ему  стало известно мое  намерение  обосноваться  в Риме. Как только  я
осмотрел ее, мне стало  ясно, что пророчество шведского посланника сбудется.
Я понял,  что Фортуна вновь стоит  рядом со  мной  - невидимая  ни для кого,
кроме меня. Лучшего начала для  моей практики в  Риме трудно было придумать,
тем более что эта дама была  любимицей иностранной  колонии. Я понял, что ее
паралич  был   результатом   потрясения,  а  не   неизлечимого   повреждения
позвоночника, и я знал, что надежда на выздоровление и массаж поставят ее на
ноги через два месяца. Я сказал ей то, чего  до тех пор  никто не решался ей
сказать, и  я сдержал  слово.  Ей  стало  лучше  еще  до того,  как я  начал
применять  массаж. Менее  чем  через  три  месяца  римский свет с изумлением
увидел,  как она выходит из  своей  коляски у  Виллы Боргезе и,  опираясь на
палочку, начинает прогуливаться  под  деревьями.  Многим это казалось чудом,
хотя на самом деле подобные случаи просты и легки, при условии, конечно, что
больной будет верить в лечение, а  врач сумеет  терпеливо поддерживать в нем
эту веру.  Теперь передо  мной распахнулись двери  всех домов многочисленной
английской колонии в Риме, да и  итальянских  тоже. Через  год я стал врачом
английского посольства, и пациентов у меня  было  больше,  чем у одиннадцати
английских врачей, вместе  взятых, - можете  сами  вообразить, какие Чувства
они ко мне питали.  Мой старый  друг, художник из Ecole des Beaux Arts [81],
живший  в то  время в Риме,  ввел меня во французскую колонию. Мой старинный
приятель  граф  Джузеппе  Примоли пел мне  дифирамбы в  римском обществе,  а
отголоски моих  успехов на авеню Вилье  деделали  остальное, и моя  приемная
наполнилась  пациентами.  Профессор   Уэр-Митчелл,  крупнейший  американский
невропатолог,  с которым я  уже  имел связь в мои парижские  дни,  продолжал
посылать ко мне избыток  своих переутомленных миллионеров и  их слабонервных
жен.  Их  пылкие  дочки,  вложившие   капитал  своего  тщеславия  в  первого
подвернувшегося  им  римского князя,  также  начали  приглашать меня в  свои
мрачные палаццо,  чтобы советоваться со  мной о  разных недугах, которые все
были лишь  симптомами разочарования. Остальные американцы как овцы следовали
их  примеру.  Вскоре  двенадцать  американских  врачей  постигла  участь  их
английских коллег.  Сотни  натурщиц,  располагавшихся  в живописных  горских
костюмах  на  ступенях лестницы  Тринита-ден-Монти  под моими  окнами, также
принадлежали к  числу моих  пациентов; когда я проезжал по  площади Испании,
продавщицы цветов бросали в мою коляску букетики фиалок - знак благодарности
за  лекарство  от кашля  для их бесчисленных  ребятишек. Моя  амбулатория  и
Трастеверо сделала мое имя известным во всех бедных кварталах Рима.
     С  раннего  утра до позднего вечера я был на ногах и  спал как убитый с
вечера до утра, если только меня не вызывали к больному ночью, что случалось
довольно  часто, но меня  это не расстраивало - тогда  я не  знал, что такое
усталость. Для  экономии  времени,  а также потому, что  я  люблю лошадей, я
вскоре стал разъезжать по Риму  в  элегантной коляске  с  красными колесами,
запряженной парой великолепных  венгерских лошадей,  а  мой  лапландский пес
Таппио восседал рядом со мной. Теперь я понимаю, что это было излишне броско
и могло показаться дурного вкуса  рекламой, хотя в ту  пору я  уже в  ней не
нуждался. По  как  бы то ни  было,  моим сорока  четырем коллегам эта модная
коляска  доставляла немало неприятных минут. Кое-кто  из них все еще ездил в
колымагах времен Пия IX, таких мрачных, что казалось, будто почтенный доктор
имеет  обыкновение  одалживать свой экипаж  под  катафалк для  скончавшегося
пациента. Другие  ходили  пешком в длинных сюртуках и высоких  надвинутых на
лоб  цилиндрах,  словно  размышляя,  кого бы еще  набальзамировать. Они  все
бросали на меня яростные взгляды,  когда я проезжал мимо, - они знали меня в
лицо. Но вскоре им волей  или неволей пришлось познакомиться со  мной лично,
так  как меня начали приглашать на  консилиум к  их  умирающим пациентам.  Я
старался, как мог, соблюдать профессиональный этикет, уверяя больных, что им
поистине посчастливилось попасть  в  столь хорошие руки, -  но это не всегда
бывало  легко.  Мы   представляли   собой   печальное   сборище  потерпевших
кораблекрушение  из самых разных стран - нас прибило к берегу  в Риме, и там
мы искали  применения своим  скудным знаниям. Раз  уж мы где-то  должны были
жить, то Рим подходил  для  этой  цели не хуже  любого другого  места -  при
условии, конечно,  что  мы не станем мешать жить нашим пациентам. Вскоре уже
ни  один иностранец не  мог умереть в  Риме  без  того,  чтобы  при  этом не
присутствовал  я. Для  умирающих иностранцев я стал тем,  чем  для умирающих
римлян  был прославленный профессор Бачелли -  последней  и, увы, так  редко
сбывающейся надеждой!  Еще одни человек неизменно появлялся  у ложа смерти -
синьор Корначча, гробовщик  иностранной  колонии и директор  протестантского
кладбища у  ворот Сан-Паоло. Казалось, за  ним  никогда  не посылали, но  он
всегда являлся  в нужную  минуту -  его большой крючковатый  нос, похожий на
клюв  коршуна,  словно  чуял смерть  издалека.  В  корректнейшем  сюртуке  и
цилиндре, точно любой из моих коллег,  он дожидался в передней своего  часа.
Ко  мне он,  по-видимому, проникся  особым расположением, и  при встрече  на
улице всегда  приветствовал меня весьма почтительно, приподнимая цилиндр. Он
неизменно выражал искреннее сожаление,  когда я весною первым покидал Рим, а
осенью  встречал меня  с распростертыми  объятиями  и дружеским Ben tornato,
Signor Dottore [82].  Правда, между нами произошло небольшое  недоразумение,
когда  на рождество он  прислал мне  двенадцать бутылок  вина  в  надежде на
плодотворное сотрудничество в будущем сезоне. Он был  очень обижен,  когда я
отказался принять  его подарок, и сказал, что никто  из моих  коллег никогда
еще   не   отклонял   этого  маленького  знака  его  приязни.  Подобное   же
недоразумение охладило  на  некоторое время сердечные отношения между мной и
двумя иностранными аптекарями.

     Я был очень удивлен, когда в одни прекрасный  день  меня посетил старый
доктор Пилкингтон, имевший особые причины меня ненавидеть. Он сказал, что он
и его коллеги  тщетно  ждали,  чтобы я, согласно неписаному этикету,  первый
нанес им визит. Но раз гора не пошла к Магомету, то Магомет пришел к горе. С
Магометом  у  него не было  никакого  сходства, если не считать пышной белой
бороды, - он больше смахивал на лжепророка, чем на  настоящего. Он объяснил,
что явился  ко мне как старейший иностранный  врач  в Риме, чтобы предложить
мне  стать  членом  недавно  основанного  ими  Общества взаимной  поддержки,
которое должно положить конец их давней войне между собой.
     В  Общество  вступили все его коллеги,  кроме  старого  негодяя доктора
Кэмпбелла,  с которым никто из  них  не  разговаривает. Щекотливый  вопрос о
гонорарах  разрешен  ко  всеобщему   удовлетворению:  установлен  минимум  в
двадцать франков,  а  максимум каждый может  устанавливать  для  себя сам  в
зависимости  от обстоятельств. Ни  одно бальзамирование  -  будь то мужчина,
женщина или ребенок  -  не должно  производиться дешевле, чем  за пять тысяч
франков. Ему неприятно это мне говорить, но в Общество уже поступали жалобы,
что я представляю счета очень неаккуратно, а иногда вовсе их не представляю.
Не далее как вчера синьор Корначча, гробовщик, со слезами на  глазах сообщил
ему,  что я  набальзамировал  жену  шведского  священника всего за  сто лир!
Весьма  плачевный  пример пренебрежения к  интересам  моих  коллег.  Он  был
убежден,  что  я  пойму, какие  выгоды принесет  мне  вступление  в Общество
взаимной поддержки, и выразил надежду, что  завтра же сможет  приветствовать
меня на собрании Общества.
     Я ответил, что, к  сожалению, не вижу, какие выгоды мое вступление и их
Общество может принести как мне, так и им,  а к тому же я  готов обсудить  с
ними установление  максимального гонорара,  но  не минимального. Вливание же
сулемы,  которое они называют бальзамированием, обходится  в  пятьдесят пять
франков. Если прибавить к  этому пятьдесят франков за потраченное время,  то
сто  франков,  которые  я  взял  за бальзамирование  жены священника, вполне
справедливая  цена. Я  собираюсь зарабатывать на живых, а не на  мертвых.  Я
врач, а не гиена. При слове "гиена" он поднялся со  стула и попросил меня не
трудиться  когда-либо приглашать его на консилиум - у него не будет времени.
Я сказал, что это весьма грустная  новость для меня и моих  пациентов, но мы
как-нибудь постараемся обойтись без него.
     Я сожалел  о  своей резкости  и сказал ему  об этом при нашей следующей
встрече - на этот раз в его собственном доме на виа Куатро-Фонтане. С бедным
доктором  Пилкингтоном на следующий же  день после нашего разговора случился
легкий  удар, и он послал за мной.  Он сообщил мне,  что  Общество  взаимной
поддержки  распалось,   все  они  опять  между  собой  перессорились,  и  он
предпочтет лечиться у меня, а не у своих бывших товарищей, - так надежнее. К
счастью,  оснований для тревоги не было - наоборот, мне даже показалось, что
теперь вид у него стал несколько бодрее. Я постарался его успокоить, сказал,
что ничего опасного нет и что, вероятно, такие легкие удары случались у него
и  раньше.  Вскоре  он  снова  был  на  ногах,  и  все  еще  продолжал  свою
деятельность, когда я уехал из Рима навсегда.
     Затем  я познакомился  с его смертельным врагом - доктором  Кэмпбеллом,
которого он назвал  старым  негодяем. Если судить  по  первому  впечатлению,
диагноз  на сей раз он поставил правильный. У этого старика был  на редкость
свирепый вид  -  налитые  кровью страшные глаза, злобный рот,  багровое лицо
пьяницы, к тому же  обросшее волосами, как у обезьяны,  и  длинная нечесаная
борода. Говорили, что ему за восемьдесят, и старый, давно удалившийся от дел
английский аптекарь рассказывал мне, что тридцать лет  назад, когда Кэмпбелл
только что приехал в Рим, он выглядел точно так же. Никто не знал, откуда он
взялся,  но  ходили  слухи, будто  он был  хирургом в  армии  южан  во время
американской  гражданской  войны.  Действительно,  его  специальностью  были
операции, однако хотя  другого  хирурга  среди иностранных врачей в  Риме не
было, все они были с ним на ножах. Однажды я застал его возле моей коляски -
он гладил Таппио.
     - Завидую, что у вас  такая собака, - буркнул он  грубо. - А обезьян вы
любите?
     Я ответил, что очень люблю обезьян.
     Тут он объявил, что я  - именно  тот,  кто ему нужен,  и  попросил меня
немедленно отправиться  к  нему  и  осмотреть  обезьяну,  которая опрокинула
кипящий чайник и  опасно обварилась. Мы поднялись в его квартиру  на верхнем
этаже  углового  дома  на  пьяцца Миньянелли.  Он попросил меня подождать  в
гостиной  и  вскоре  появился с  обезьяной  на  руках - громадным  павианом,
забинтованным с головы до ног.
     - Боюсь,  его  дела  совсем  плохи! - сказал  старый доктор  уже другим
голосом, нежно поглаживая исхудалое лицо  животного. - Не знаю,  что  я буду
делать,  если он умрет, -  это  мой  единственный друг. Когда он  был совсем
маленьким, я  выкормил его соской, потому что  его мамочка умерла от  родов.
Она  была  ростом  с  гориллу и  настоящая душка,  разумнее многих людей.  Я
спокойно режу своих  ближних, мне это даже  нравится,  но у  меня не хватает
духа перевязывать его бедное,  обожженное тельце - он так  страдает, когда я
пытаюсь обеззаразить его раны, что у меня нет больше сил его мучить. Я вижу,
что вы любите животных, может быть, вы возьметесь его лечить?
     Мы сняли повязки, пропитанные кровью и гноем, и у меня сжалось сердце -
все тело обезьяны было одной воспаленной раной.
     - Он  знает, что вы ему друг, не  то он не сидел бы так тихо  - ведь он
никому, кроме меня, не позволяет к  себе притрагиваться. Он все  понимает, у
него побольше ума, чем у всех иностранных врачей в  Риме, вместе  взятых. Он
четыре  дня ничего  не ел,  - продолжал старик, и  его налитые кровью  глаза
засветились  нежностью. - Билли, сыночек, сделай папочке удовольствие, съешь
эту винную ягоду!
     Я пожалел, что у нас нет бананов - любимого лакомства всех обезьян.
     Он сказал, что  тотчас же  телеграфирует  в Лондон, чтобы  ему  выслали
гроздь бананов. Не важно, во сколько это обойдется.
     Я заметил,  что необходимо как-то поддержать силы Билли. Мы влили ему в
рот немного теплого молока, которое он сразу выплюнул.
     - Он не может глотать! - простонал его хозяин. - Я знаю, что это значит
- он умирает!
     Мы смастерили нечто вроде зонда  и,  к радости старого доктора, на этот
раз молоко не было выплюнуто.
     Билли понемногу  поправлялся. Я навещал  его ежедневно в  течение  двух
недель и  в конце концов очень  привязался и к нему, и к его хозяину.  Скоро
настал  день, когда