а  вечером отправлялась на бал  или  в театр,  пожелав мужу спокойной ночи и
холодно поцеловав его в щеку.
     Чем  больше  я видел графа, тем больше он мне нравился, так как это был
самый совершенный тип  французского аристократа старого  режима. Но истинная
причина моего к нему расположения, быть может, заключалась в том, что я  его
жалел. В те дни я  еще не подозревал, что могу  привязываться только к  тем,
кого  жалею. Наверно, именно  поэтому я ощутил неприязнь  к  графине,  снова
увидев  ее -  в первый раз после  нашей встречи под липой в парке Шато-Рамо,
когда  светила полная луна и сова спасла меня от совсем иного чувства к ней.
Да, она мне  вовсе не нравилась, когда я  сидел рядом с аббатом и через стол
наблюдал,  как  весело она смеялась шуткам виконта  - в  том  числе  и  тем,
которые, судя по его наглым взглядам в мою сторону, отпускались в мой адрес.
Ни он, ни она не сказали со мной  ни  одного слова. Графиня рассеянно пожала
мне руку и больше не  обращала на меня внимания. Виконт  вообще  игнорировал
мое присутствие. Графиня осталась  такой  же  красавицей, но это была совсем
другая женщина. Она выглядела цветущей, и меланхоличное выражение исчезло из
ее глаз.  Я с первого взгляда понял, что в парке  Монте-Карло светила полная
луна,  но  на  липе  не  пряталась  благоразумная  сова. Виконт  Морис  сиял
самодовольством, и его победительный вид был особенно неприятен.
     -  Вот так,  -  сказал я аббату, когда мы  сидели в  курительной  после
обеда.  - Любовь действительно слепа, если только это можно назвать любовью.
Она   заслуживала   лучшей  судьбы,   чем   оказаться   в   объятьях   этого
дегенеративного болвана.
     - Вы знаете, всего месяц назад граф заплатил его карточные долги, иначе
ему пришлось бы  уйти  из полка, а к тому  же ходят слухи  о подложном чеке.
Говорят,  он  тратит  бешеные деньги на  одну  известную  кокотку.  Подумать
только, что такой человек повезет сегодня вечером графиню на бал-маскарад.
     - Жаль, что я не умею стрелять.
     - Ради бога, не говорите так. И я  предпочел бы, чтобы вы ушли.  Сейчас
он придет сюда пить коньяк с содовой.
     - Ему следовало бы пить коньяка поменьше - вы заметили, как дрожали его
руки,  когда он капал  лекарство в  стакан с  вином?  Во  всяком случае, это
хорошее  предзнаменование  для  ласточек и  жаворонков!  И  не смотрите  так
озабоченно на дверь - он предпочитает общество графини в гостиной. К тому же
мне пора, меня ждет экипаж.
     Я пошел наверх, чтобы еще раз  взглянуть  на графа, -  он уже собирался
лечь и сказал,  что очень хочет спать, счастливец! Когда я с ним прощался, я
услышал внизу отчаянный  собачий визг. Я знал, что Том ждет меня в вестибюле
в своем привычном  углу - граф, очень любивший  собак, не  только дал на это
постоянное разрешение, но  и приказал постлать там для него особый коврик. Я
бросился  вниз.  Том лежал,  прижавшись к входной двери,  и  изо  рта у него
лилась кровь. Виконт Морис  яростно  бил его ногой.  Я набросился на негодяя
так неожиданно,  что  он потерял  равновесие  и упал  на  пол. Второй удачно
рассчитанный удар  снова  опрокинул его,  когда он пытался  встать.  Схватив
шляпу и пальто, я, держа на  руках  собаку, вскочил в свой экипаж и помчался
на авеню Вилье. С самого начала  стало ясно, что бедняга Том получил тяжелые
внутренние  повреждения.  Я  просидел  с  ним  всю  ночь.  Но   его  дыхание
становилось все тяжелее, а кровотечение  не  прекращалось. Утром я застрелил
своего верного друга, чтобы избавить его от дальнейших страданий.
     Я почувствовал только облегчение, когда  днем  получил  записку от двух
товарищей виконта Мориса, которые  просили меня назвать им моих секундантов,
так как виконт, после некоторых  колебаний, все же решил оказать мне честь и
т. д.
     Я с трудом уговорил шведского военного атташе полковника Стаффа  помочь
мне  в  этом  деле.  Вторым  моим  секундантом  согласился  стать  мой  друг
Эдельфельд, известный финский художник. Норстрема я попросил  присутствовать
на дуэли как врача.
     -  Никогда  в  жизни мне так не везло,  как за эти  последние  сутки, -
сказал я Норстрему, когда мы с ним обедали за нашим  обычным столиком в кафе
"Режанс".- Говоря откровенно, я страшно боялся, что буду бояться. Однако мне
было так любопытно узнать, как я буду держаться в этой истории, что ни о чем
другом я просто не думал. Ты ведь знаешь, как я интересуюсь психологией!
     Норстрем  в  этот   вечер,  по-видимому,  нисколько   не  интересовался
психологией,   как,  впрочем,  и  всегда.   Он  был  необычайно  молчалив  и
торжествен, и  я заметил в  его тусклых глазах такую нежность, что мне стало
стыдно.
     - Послушай, Аксель, - сказал он слегка охрипшим голосом, - послушай...
     - Не  смотри на  меня так, а главное - не предавайся сентиментальности,
она не идет к твоему типу красоты. Поскреби свой  глупый затылок и попытайся
понять ситуацию.  Неужели ты хоть на минуту поверил, будто  я так глуп,  что
был бы способен подставить себя завтра в лесу Сен-Клу под пулю этого дикаря,
если бы  думал, что он может меня убить? Это  слишком нелепое предположение,
чтобы о нем говорить серьезно. Кроме того, эти французские дуэли - чистейшей
воды  фарс,  как  тебе  отлично известно. Мы с  тобой  не  раз,  как  врачи,
участвовали в этих комедиях, когда актеры порой попадают в дерево, но только
не друг  в  друга. Давай разопьем  бутылочку шамбертена  и  ляжем спать - от
бургундского  меня всегда клонит ко сну, а после смерти моей бедной собаки я
почти не смыкал глаз, но сегодня я во что бы то ни стало должен уснуть.

     Утро было холодное и  туманное. Мой пульс бился ровно и не учащенно, но
я заметил какое-то странное подергивание в  икрах,  а кроме того, мне трудно
было  говорить,  и  как я ни старался, мне не удалось отхлебнуть коньяка  из
фляжки Норстрема, которую он протянул  мне,  когда  мы  выходили из экипажа.
Бесконечные предварительные формальности раздражали меня тем  больше, что  я
ни слова в них не понимал. Как это все глупо, какая напрасная трата времени,
думал я. Насколько проще было бы отхлестать его на английский манер - и дело
с концом. Кто-то сказал, что туман рассеялся настолько, что уже  не помешает
целиться.  Это  меня  удивило, так как мне  казалось,  что туман,  наоборот,
сгустился. Тем не менее я отлично видел виконта Мориса,  стоявшего  напротив
меня в обычной нагло-небрежной позе, с папиросой  в зубах - он, по-видимому,
совсем спокоен, пришло мне в голову. В кустах позади меня запела  малиновка,
и  я  принялся размышлять о том, почему  эта крошка  так  задержалась в лесу
Сен-Клу, но полковник Стафф вложил мне в руку длинноствольный пистолет.
     - Цельтесь ниже, - прошептал он.
     - Огонь! - скомандовал резкий голос.
     Я  услышал выстрел. Я увидел,  что  виконт выронил папиросу изо рта и к
нему  бежит профессор Лаббе.  Секунду спустя я обнаружил, что  сижу в карете
полковника Стаффа, а  напротив сидит Норстрем и широко улыбается.  Полковник
похлопал меня по плечу, но все молчали.
     -  Что  случилось?  Почему он не стрелял? Я не желаю никакой милости от
этой скотины, я сам его вы зову, я...
     -  Ничего  подобного вы не сделаете.  Благодарите бога за свое чудесное
спасение,  -  прервал  меня  полковник. - Он  очень  старался  вас убить  и,
конечно, убил бы, дай  вы ему  время для  второго  выстрела.  К  счастью, вы
выстрелили  одновременно: опоздай вы хоть  на долю  секунды, вы не сидели бы
сейчас здесь. Разве вы не слышали,  как просвистела пуля над  вашей головой?
Взгляните-ка!
     Я посмотрел  на свою шляпу - и внезапно занавес задернулся и я перестал
играть  героя.  Неумелый грим храбреца  стерся, и из-под него выглянуло лицо
подлинного человека - человека, боящегося смерти. Дрожа от страха, я забился
в угол экипажа.
     -  Я  горжусь  вами, мой  юный  друг,  -  продолжал  полковник.  -  Мое
солдатское сердце радовалось, глядя на  вас, - я и сам бы  не  мог держаться
лучше! Когда мы при Гравелоте поскакали на пруссаков...
     Мои зубы стучали так, что конца его фразы я не разслышал. Мной овладели
слабость  и тошнота,  и, когда я хотел попросить  Норстрема  опустить  окно,
чтобы  вдохнуть воздуха,  язык мне не повиновался.  Мне хотелось  распахнуть
дверцу и броситься наутек, но я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
     -  Он  потерял  много  крови, - усмехнулся Норстрем. -  Профессор Лаббе
сказал, что пуля прошла сквозь основание правого  легкого. Ему повезет, если
он пролежит в постели не больше двух месяцев.
     Мои зубы сразу перестали стучать, и я начал внимательно слушать то, что
говорили мои спутники.
     - Я и не подозревал, что  вы такой блестящий стрелок! -  объявил бравый
полковник.  - Почему  вы сказали, что  никогда  прежде  не держали  в  руках
пистолета?
     Я вдруг расхохотался без всякой причины.
     - Тут нет ничего смешного, - строго  сказал полковник. - Ваш  противник
тяжело ранен.  У Лаббе был очень озабоченный вид, и еще неизвестно,  чем это
кончится.
     - Тем хуже для него! - сказал я, чудом  обретая дар речи. - Он убил мою
беззащитную  собаку, в часы досуга он стреляет ласточек и  жаворонков,  - он
это  заслужил!  Вам  известно,  что  афинский  ареопаг  приговорил к  смерти
мальчика, который выколол глаза птице?
     - Но ведь вы не афинский ареопаг!
     - Нет.  Но если  виконт  умрет, в его смерти я также не буду виноват. Я
ведь даже не успел прицелиться  - пистолет выстрелил сам собою.  Легкое  ему
прострелил не я,  это сделал кто-то другой. Кроме того, раз  уж вам так жаль
этого  негодяя, то  позвольте задать  вам  вопрос  -  вы  рекомендовали  мне
целиться ниже для того, чтобы я промахнулся?
     - Я рад, что вы вновь обрели красноречие, Милейший хвастун, - улыбнулся
полковник.  - Когда я вел вас к  карете, вы бормотали  что-то несуразное про
малиновок.
     Когда  мы  проехали  Порт-Майо,  я уже  обрел полную  власть над своими
нелепыми нервами и был очень доволен собой. Когда я подъезжал к авеню Вилье,
мне почудилось, что из утреннего тумана, точно голова медузы,  возникло лицо
мамзель Агаты и  ее белесые глаза грозно уставились на меня.  Я посмотрел на
часы и ободрился - была половина восьмого.
     "Она  трет бронзу на обеденном столе, -  подумал я, - и, если  удача от
меня не отвернется, я сумею незаметно проскользнуть к  себе в спальню, подав
Розали знак принести мне чаю".
     Розали вошла на цыпочках с завтраком и "Фигаро".
     -  Розали! Вы прелесть! Ради бога,  не допускайте ее в переднюю: я хочу
через  полчаса улизнуть.  И еще - почистите меня  немного щеткой, это крайне
необходимо.
     - Но господин доктор не может  навещать пациентов  в этой старой шляпе!
Поглядите-ка  -  спереди  круглая  дырочка  и сзади такая же. Чудно! Моль ее
прогрызть не могла - весь дом пропах нафталином с тех пор, как мамзель Агата
поселилась  тут. Может  быть,  крыса? Комната мамзель  Агаты  кишит крысами.
Мамзель Агата любит крыс.
     -  Нет,  Розали, это червь смерти -  его зубы тверды,  как  сталь, и он
может прогрызть такую дырочку не  только в шляпе, но и во лбу человека, если
тому не повезет.
     - Почему  бы господину доктору  не подарить  эту шляпу старику Гаэтано,
шарманщику? Как раз сегодня день, когда он приходит играть под балконом.
     - Можете подарить ему любую из моих шляп, но только  не эту; ее  я хочу
сохранить,  чтобы иногда  смотреть  на эти  две  дырочки, ибо  они знаменуют
удачу.
     - А почему господин доктор не носит цилиндр,  как другие доктора, - это
куда элегантнее?
     - Дело не в шляпе, а в  голове. А моя  голова совсем  неплоха, особенно
когда мне с вашей помощью удается ускользнуть от мамзель Агаты.



     Глава XV
        "ДЖОН"

     Я сидел  за  завтраком  и читал  "Фигаро". Ничего особенно интересного.
Вдруг мой взгляд упал на заметку под кричащим заголовком "Гнусное занятие":
     "Мадам  Рекэн, дипломированная акушерка  первого класса, практиковавшая
на улице Гране, была арестована  вчера  в  связи со смертью молодой девушки,
наступившей при подозрительных обстоятельствах. Выдан ордер на арест  одного
иностранного врача,  который,  как  опасаются,  уже успел покинуть  Францию.
Мадам  Рекэн   обвиняется  еще  и   в  том,  что  порученные  ее   попечению
новорожденные исчезали бесследно".
     Газета выпала у  меня из  рук.  Мадам Рекэн, дипломированная  акушерка,
улица Гране! За последние  годы я  видел столько страданий, столько трагедий
разыгралось у меня на глазах, что  я совсем забыл эту историю. Но стоило мне
увидеть заметку,  как все ожило, - казалось, что вчера,  а не три года назад
была  та страшная ночь, когда я познакомился с мадам Рекэн. Прихлебывая чай,
я перечитывал заметку и  радовался,  что эта гнусная  женщина в конце концов
попалась. Радовало меня и воспоминание, что  в ту незабываемую ночь мне было
дано вырвать из ее  рук  и рук  ее  подлого сообщника две жизни  -  матери и
ребенка. Но тут же мне в голову пришла другая мысль: а что я сделал для тех,
кого  тогда  спас? Чем я  помог матери, которую уже покинул другой мужчина в
час, когда она больше всего в нем нуждалась?
     "Джон, Джон!  - с  отчаянием позвала  она,  вдыхая хлороформ.  -  Джон,
Джон!"
     А я? Разве я  поступил лучше, чем  он? Ведь и я покинул ее в час, когда
она нуждалась во мне?  Какие муки она должна  была перенести перед тем,  как
попасть и руки этой страшной женщины и моего бессердечного коллеги, которые,
несомненно, убили  бы  ее,  если  бы не  я! А  какие муки  ждали ее,  когда,
очнувшись, она вернулась к жестокой действительности!
     А полузадохнувшися ребенок, который взглянул на меня голубыми глазками,
когда  впервые вдохнул живительный воздух,  который  я вдувал в его  легкие,
прикасаясь губами к его  губам? Чем я помог этому ребенку? Я вырвал  его  из
рук  милостивой  смерти,  чтобы  отдать  мадам  Рекэн!  Что  она  сделала  с
голубоглазым мальчиком? Оказался  ли он в числе  тех  восьмидесяти процентов
беспомощных  пассажиров  "поезда  кормилиц",  которые,  согласно официальной
статистике,  умирали  на  первом году  жизни, или в числе остальных двадцати
процентов, которых ожидала, может быть, даже худшая судьба?
     Час спустя я уже получил от тюремных властей разрешение  посетить мадам
Рекэн. Она меня  тотчас же узнала, и так радостно со мной поздоровалась, что
мне стало неловко перед провожавшим меня надзирателем.
     Мальчик был отослан в Нормандию,  и ему прекрасно живется - она  только
что получила о нем  самые лучшие известия от его приемных родителей, которые
его нежно  любят. К сожалению, она не может сообщить их адреса - в ее список
закралась неточность.  Возможно, хотя и  маловероятно,  что ее  муж запомнил
адрес.
     Я был убежден, что ребенок умер, но, чтобы не оставить неиспользованной
ни одной возможности, пригрозил, что предъявлю ей обвинение  в детоубийстве,
а также  в присвоении оставленной ей на хранение ценной бриллиантовой броши,
если  через  сорок восемь  часов у  меня не  будет адреса приемных родителей
мальчика. Она выдавила две-три слезы из своих холодных глаз и поклялась, что
брошку не  украла, а  сохранила  на  память о  прелестной молодой  даме,  за
которой нежно ухаживала, как за родной дочерью.
     - В вашем распоряжении сорок восемь  часов, - сказал я и  оставил мадам
Рекэн ее мыслям.
     Утром  на второй день меня посетил достойный супруг  мадам Рекэн, отдал
мне  квитанцию  на  заложенную  брошь и сообщил  название  трех  нормандских
деревень, куда мадам Рекэн в тот год отправляла  порученных ей младенцев.  Я
тотчас  же послал  мэрам  указанных  деревень просьбу выяснить, нет ли среди
местных  приемышей голубоглазого  мальчика  примерно трех лет. После долгого
ожидания два мэра ответили отрицательно, а третий вообще не ответил. Тогда я
написал трем кюре этих  деревень,  и через несколько  месяцев  кюре  Вильруа
сообщил мне, что у жены  сапожника живет мальчик, отвечающий моему описанию.
Его прислали из Парижа три года назад, а глаза у него несомненно голубые.
     Мне еще не приходилось бывать  в Нормандии;  близилось рождество,  и  я
решил,  что могу позволить  себе маленький отпуск. В сочельник я  постучал в
дверь  сапожника. Не  получив ответа,  я  без  приглашения  вошел  в  темную
каморку, где у окна  стоял низкий  рабочий стол;  на  полу валялись  рваные,
грязные сапоги и башмаки всех размеров, а на  веревке  под потолком сушились
рубашки  и  нижние  юбки.  Простыни  и  одеяла  неоправленной  кровати  были
неописуемо  грязны. На каменном полу зловонной кухни сидел полуголый мальчик
и ел  сырую картофелину. Его голубые  глаза испуганно взглянули на  меня, он
уронил картошку,  инстинктивно  поднял худые  ручонки, словно  защищаясь  от
удара, и быстро  пополз в соседнюю комнату. Я поймал его в ту минуту,  когда
он уже забирался под кровать, и посадил на стол, чтобы посмотреть его  зубы.
Да,  мальчику  было около трех с  половиной лет. Это был  маленький скелет с
худыми руками и ногами, впалой грудью и вздутым животом. Он неподвижно сидел
у меня на коленях  и  не издал никакого звука, даже когда я скрывал ему рот,
чтобы  осмотреть  зубы.  Его  усталые  безрадостные  глаза  были  такими  же
голубыми, как у  меня. Дверь распахнулась, и со  страшными  ругательствами в
комнату  ввалился  сапожник,   мертвецки  пьяный.  Позади  него  на  пороге,
оцепенело глядя  на  меня, стояла  женщина с  младенцем  в руках; за ее юбку
цеплялось еще двое малышей. Сапожник, подкрепляя свои слова  бранью, заявил,
что  будет   рад   отделаться  от  мальчишки,   но  пусть  сначала  заплатят
причитающиеся  ему деньги. Он много  раз писал  мадам  Рекэн,  но  так  и не
получил ответа. Не воображает же она, что он будет кормить этого крысенка на
свой тяжкий заработок? Его  жена сказала,  что теперь у нее есть собственный
ребенок и еще двое  на  воспитании  и она охотно отдаст мальчика. Она что-то
шепнула сапожнику, и оба стали внимательно изучать  мое лицо и лицо ребенка.
Едва  они вошли,  как  в  глазах мальчика  вновь  появился испуг и  ручонка,
которую я держал, задрожала. К счастью, я вовремя вспомнил,  что приеду сюда
в сочельник - теперь я вытащил из  кармана деревянную лошадку и протянул  ее
малышу. Он взял ее молча, с недетским безразличием.
     -  Посмотри, -  сказала жена сапожника, - какую красивую лошадку привез
тебе из Парижа твой папа. Посмотри же, Жюль!
     - Его зовут Джон, - сказал я.
     - Он всегда куксится, - объяснила женщина. - Он ничего не говорит. Даже
"мама" не говорит и никогда не улыбается.
     Я завернул его в мой плед и пошел к  кюре, который был так любезен, что
послал свою экономку купить шерстяную  рубашку  и  теплый  платок для нашего
путешествия.
     Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
     -  Как пастырь,  я  должен  бичевать и  наказывать безнравственность  и
порок, но не могу не сказать вам, мой юный друг, что вы поступаете достойно,
стараясь хотя бы искупить свой  грех  - грех тем более  отвратительный,  что
кара за  него падает  на невинных  детей.  Его  давно следовало  бы  забрать
отсюда. Я схоронил здесь десятки этих бедных, брошенных детей, и  скоро  мне
пришлось  бы  похоронить  и вашего сына. Вы поступили  хорошо, и я благодарю
вас! - закончил старик, похлопав меня по плечу.
     Мы опаздывали к парижскому ночному  экспрессу, и времени для объяснений
не было.  Джон спокойно  проспал всю ночь,  укутанный в  теплый платок, а  я
сидел рядом, размышляя, что  мне  с  ним делать  дальше? Если  бы не мамзель
Агата, я с вокзала наверное отвез бы его прямо на авеню Вилье. Вместо  этого
я  отправился  на улицу  Сены в приют Святого  Иосифа к монахиням, которых я
хорошо знал. Они обещали взять мальчика на сутки, пока  не удастся подыскать
для него что-нибудь подходящее. Они  могли рекомендовать мне очень приличную
семью -  муж работает на  норвежском  маргариновом заводе  в Пантене,  и они
только что потеряли единственного ребенка. Это