Разве в ту ночь на Голгофе только один человек принял
муки за грех, совершенный не им?
     Я  постоял  еще немного  над дремлющим  младенцем и тихо,  на цыпочках,
удалился.


     Глава XXX
        "ПРАЗДНИК САНТ АНТОНИО"

     Праздник Сант  Антонио  был  для  Анакапри величайшим  днем  в году. За
несколько  недель до него вся деревня уже начинала готовиться к  торжеству в
честь своего святого. Улицы тщательно подметали, дома,  мимо  которых должна
была проходить процессия, белили, церковь украшали красным шелком и вышитыми
коврами,  из  Неаполя  выписывали   фейерверк,  и,  что  самое  главное,  из
Торре-Аннунциато  приезжал  оркестр.  Празднование  начиналось  с  прибытием
оркестра в канун  великого дня. На полпути через бухту музыканты уже трубили
во всю  мочь -  у себя в Анакапри мы их услышать, правда, не могли, зато эти
звуки при благоприятном ветре  доносились до обитателей ненавистного нижнего
селения  им на  зависть.  На  пристани музыканты и их громадные  инструменты
грузились в  две  большие повозки и отправлялись на гору  до того места, где
дорога кончалась.  Далее они врассыпную карабкались по финикийским ступеням,
не  переставая  трубить  в  свои  трубы.  У  стены Сан-Микеле  их  встречали
представители  муниципалитета.  Величественный капельмейстер в  великолепном
расшитом  золотом мундире  взмахивал  жезлом, и, предшествуемые деревенскими
мальчишками, музыканты торжественным маршем вступали  в  Анакапри. При  этом
они изо всех сил дули в трубы,  кларнеты и гобои, били в барабаны, громыхали
тарелками,  звонили  треугольниками.   Вступительный  концерт   на  площади,
украшенной флагами и забитой людьми, длился до полуночи.
     От  недолгого  крепкого сна в  старых казармах, где в  1806 году  спали
английские  солдаты, музыкантов пробуждал треск первой  шутихи,  возвещавшей
наступление великого  дня.  В четыре  часа, при свежем утреннем ветерке, над
селением гремела веселая побудка. В пять часов священник, как всегда, служил
обычную утреннюю мессу, но в честь праздника музыканты являлись в церковь на
голодный желудок. В  семь часов следовал завтрак: черный кофе, полкило хлеба
и свежий козий сыр. В восемь часов церковь бывала переполнена до отказа - по
одну сторону  прохода  мужчины, по  другую  -  женщины со  спящими детьми на
коленях. Посреди церкви, на специально  построенном возвышении, - музыканты.
Двенадцать священников Анакапри на хорах позади  главного алтаря мужественно
затягивали  "Торжественную  мессу" Перголези, надеясь с помощью провидения и
оркестра благополучно довести  ее до  конца. Затем для передышки  оркестр, к
большому удовольствию прихожан, лихо  играл бравурный галоп. В  десять часов
следовала "Месса Кантата" в главном алтаре: мучительные соло бедного старого
дона  Антонио  в сопровождении протестующих  тремоло  и  визгливых воплей  в
глубинах  маленького органа,  сильно  одряхлевшего  за  три века  неустанных
трудов.  В  одиннадцать часов проповедь с кафедры в честь Сант Антонио и его
чудес,  причем каждое  чудо  иллюстрировалось особым  выразительным  жестом.
Проповедник то  вздымал  в  экстазе руки к святым  на  небесах,  то указывал
пальцем  в  пол, на  обитель  проклятых душ.  Он падал на  колени, безмолвно
молясь Сант  Антонио, и тут же стремительно вскакивал, едва  не сорвавшись с
кафедры, и ударом кулака поражал невидимого насмешника.  Он склонял голову в
восторженном  молчании, прислушиваясь  к сладостным  песнопениям ангелов,  а
затем, побледнев  от  ужаса, прижимал  руки к  ушам, чтобы  не  слышать, как
скрежещет  зубами  дьявол  и  вопят  грешники  в  котлах.  Наконец  в  поту,
измученный двумя часами слез, вздохов и  проклятий при температуре в 40°, он
призывал  последнее проклятие на всех протестантов и в изнеможении падал  на
пол.
     Двенадцать часов.  Сильное волнение  на площади. Esce  la  processione!
Esce la  processione! Процессия выходит! Впереди шествуют крохотные детишки,
держась  за  руки. На  некоторых  коротенькие рубашонки  и  крылышки, как  у
рафаэлевских  ангелочков,  а  другие  -  совсем  нагие,  в  венках из роз  и
гирляндах из виноградных листьев, точно они сошли с какого-нибудь греческого
барельефа.  За ними появляются "дочери Марии" -  высокие стройные девушки  в
белых одеждах и длинных голубых  покрывалах. На груди у них на голубой ленте
серебряная медаль  с изображением  Мадонны. За ними следуют bizzocche [94] в
черных платьях и покрывалах - высохшие старые девы, оставшиеся верными своей
первой  любви,  Иисусу Христу. Потом шествует со своим  знаменем Congrega di
Carita [95] - пожилые  серьезные мужчины в своеобразных черно-белых  одеждах
времен Савонаролы. La musica! La musica!
     Идет   оркестр  во  главе  со  своим  блистательным  капельмейстером  -
музыканты в шитых золотом  мундирах тех времен,  когда в Неаполе еще правили
Бурбоны,  оглушительно  играют  залихватскую польку,  которая,  насколько  я
понял, особенно нравится святому  покровителю Анакапри.  Наконец, окруженный
духовенством в парадном облачении  под треск шутих появляется Сант Антонио -
он стоит на своем  троне, подняв для благословения руку.  Его одежды покрыты
бесценными кружевами, усыпаны драгоценностями,  обвешаны дарами  благодарных
прихожан, мантия из великолепной старинной парчи  скреплена на груди пряжкой
из сапфиров и рубинов. Шею его обвивает ожерелье из разноцветных  стеклянных
бус -  к нему подвешен  большой  кусок коралла в  форме рога, который должен
охранять святого от дурного глаза.
     Прямо за  Сант Антонио, рядом  с  мэром, шел  я, с непокрытой головой и
восковой свечой в  руке  - особая  честь, которой я  удостоился с разрешения
соррентийского   архиепископа.  Затем   шествовали   члены   муниципалитета,
освобожденные на этот день от своих тяжких обязанностей. За  ними  выступали
сливки  общества Анакапри: доктор, нотариус,  аптекарь, цирюльник,  владелец
табачной  лавки,  портной.  Потом валял  простой  народ  - матросы,  рыбаки,
крестьяне, за которыми  на почтительном расстоянии следовали их жены и дети.
Процессию замыкали десяток собак, две-три козы с козлятами и парочка свиней,
отправившиеся   на   поиски  своих  хозяев.   Выборные  церемониймейстеры  с
позолоченными жезлами в руках шагали по бокам процессии, следя за порядком и
благолепием. Из окон  домов в  узких улочках  на  процессию  сыпались охапки
душистого дрока - любимого цветка святого. Дрок здесь так и называют "цветок
Сайт  Антонио". Кое-где от окна  к окну был протянут канат,  по которому при
приближении  святого,  к восторгу  толпы, пролетал, громко хлопая  крыльями,
пестрый картонный ангел. Перед Сан-Микеле процессия остановилась,  и святого
благоговейно  поставили  на  специально воздвигнутый  помост,  чтобы он  мог
передохнуть. Духовенство вытирало пот со лба, оркестр продолжал греметь, как
гремел без  перерыва уже  два  часа после  выхода  из  церкви,  Сант Антонио
благожелательно поглядывал вокруг, мои служанки бросали из окон охапки  роз,
старый  Пакьяле   звонил  в  колокола  часовни,  а  Бальдассаре  почтительно
приспустил флаг на  крыше дома. Для всех нас это был великий день, и  все мы
несказанно гордились оказанной нам честью. Собаки следили  за происходящим с
галереи, как всегда чинные  и благовоспитанные, хотя немного возбужденные. В
саду черепахи продолжали невозмутимо думать свои думы, а мангуст был слишком
занят, чтобы поддаться любопытству. Маленькая сова, мигая, сидела на шесте и
размышляла о чем-то своем. Нечестивец Билли был заперт у себя в обезьяннике,
где он производил адский шум:  вопил, бил  кружкой по жестяной миске, гремел
цепью, тряс решетку и ругался самыми ужасными словами.
     Затем  Сант  Антонио  вернулся  на  площадь,  под  оглушительный  треск
хлопушек был водворен  в свою нишу, и участники процессии разошлись по домам
к своим макаронам. Музыканты уселись пировать в  саду гостиницы  "Парадизо":
полкило  макарон  на  каждого  и  сколько  угодно  вина  -  и  все  за  счет
муниципалитета.  В четыре  часа распахнулись  ворота  Сан-Микеле, и  полчаса
спустя все  селенье  уже  было  в  моем саду - бедные и  богатые, мужчины  и
женщины, подростки и грудные дети, калеки, полоумные, слепые  и хромые. Тех,
кто   не   мог  идти  нам,  несли   на  плечах  другие.  Только  духовенство
отсутствовало,  хотя и  не  по  своей  воле.  Измученные  долгим  хождением,
священники сидели на хорах за алтарем, вознося горячие молитвы Сант Антонио,
которые  он  в  своей  нише,  быть  может,  и слышал,  хотя  люди,  случайно
заглядывавшие в пустую церковь, не слышали ничего.
     Галерея была из конца в конец уставлена столами, на которых красовались
большие кувшины с  лучшим вином  Сан-Микеле.  Старый Пакьяле,  Бальдассаре и
мастро Никола  без  устали  наполняли кружки, а Джованнина,  Розина и  Элиза
обносили мужчин сигарами, женщин кофе, а детей пирожным и сластями. Оркестр,
который  местные власти одолжили мне на  вечер, без отдыха  играл  в верхней
лоджии.  Все двери моего  дома были открыты, ни  одна не заперта, и все  мои
сокровища, как всегда, лежали в кажущемся беспорядке на столах, стульях и на
полу.  Более тысячи  человек бродило по всем комнатам, но  ничто не пропало,
ничья рука не прикоснулась ни к одной вещи.
     Когда  колокола  зазвонили  к  вечерне, все  разошлись в  прекраснейшем
настроении, но  для того и существует вино! Оркестр возвратился на площадь с
новыми силами. Двенадцать священников, отдохнувшие,  освеженные  молитвенным
бдением на хорах за  алтарем, уже выстроились  перед  дверями  церкви.  Мэр,
муниципальные советники и сливки  общества заняли  места  на террасе ратуши.
Запыхавшийся оркестр  взгромоздился  со  своими инструментами на  специально
возведенный  помост.  Простой  народ  теснился  на  площади.  Величественный
капельмейстер поднял палочку, и начался торжественный  концерт: "Риголетто",
"Трубадур", "Гугеноты", "Пуритане", "Бал-маскарад", избранные неаполитанские
песни, польки, мазурки, тарантеллы следовали друг за другом  в быстром темпе
и без единой паузы до одиннадцати часов, когда к вящей славе  Сант Антонио в
воздухе вспыхнули ракеты, бенгальские огни, огненные колеса и шутихи - всего
на  две тысячи  лир. В  полночь, хотя официальная  программа праздника  была
закончена,  ни  жители Анакапри, ни музыканты  не  расходились.  Всю ночь  в
деревне раздавалось пение, смех и музыка. Evviva la gioia!  Evviva il Santo!
Evviva la musical [96]
     Оркестру предстояло отбыть с первым пароходом  в шесть  часов  утра. По
дороге на пристань  музыканты, как  всегда,  остановились  на  рассвете  под
окнами Сан-Микеле, чтобы сыграть в мою честь Serenata d'Addio [97]. Я словно
теперь вижу, как Генри Джеймс в пижаме выглядывал  из  окна  своей спальни и
хохотал.  За ночь  оркестр  значительно сократился  в числе и  утратил часть
своей  энергии.  Капельмейстер  бредил,  двое из гобоистов  кашляли  кровью,
фаготист растянул сухожилие, барабанщик вывихнул плечо, у цимбалиста лопнула
барабанная перепонка. Еще два музыканта  настолько обессилели от эмоций, что
их пришлось везти до пристани  на осликах. Остальные лежали на спине посреди
улицы  под моими окнами и трубили из последних сил  свою  жалобную серенаду.
Подкрепившись чашкой черного кофе, они безмолвно поднялись на ноги, помахали
мне  на прощание  и,  пошатываясь,  побрели  по  финикийским ступеням вниз к
пристани. Праздник Сант Антонио окончился.


     Глава XXXI
        "РЕГАТА"

     Был  великолепный  солнечный  день  в  самом разгаре  лета.  Британское
посольство переехало из Рима в Сорренто. На балконе  отеля  "Витториа" сидел
посланник в морской  фуражке  и  напряженно  всматривался сквозь  монокль  в
горизонт,  ожидая,  когда  наконец  поднимется  бриз  и  нарушит  зеркальное
спокойствие  залива. В маленькой бухте, у  его  ног,  стояла  на  якоре  его
любимая "Леди Гермиона", которой так же не терпелось выйти в море, как и ему
самому. Ее строили  и оснащали по его чертежам, и он вложил немало таланта в
эту  одноместную быстроходную яхту. Он любил  повторять, что готов переплыть
на ней Атлантический океан, и гордился этой яхтой больше, чем любым из своих
блестящих дипломатических успехов.
     Он целые  дни проводил в море, и его лицо  стало таким же коричневым от
загара, как лица соррентийских рыбаков. Побережье  от  Чивита-Веккиа до мыса
Ликоза он знал не  хуже меня. Однажды он предложил мне пройти наперегонки до
Мессины и, к своему восторгу, шутя меня  побил, несмотря на попутный ветер и
бурное море.
     Погодите, вот я обзаведусь новым топселем и шелковым спинакером - тогда
посмотрим! - сказал я.
     Он любил  Капри и утверждал, что Сан-Микеле прекраснее всего,  что  ему
доводилось видеть, - а видеть ему довелось многое. О  долгой истории острова
он  знал  мало, но с любопытством школьника хотел  узнать о  ней  как  можно
больше.
     Я  в  то  время  исследовал  Голубой  Грот.  Два  раза  маэстро  Никола
вытаскивал меня почти без сознания из знаменитого подземного  хода, который,
согласно легенде, поднимается внутри  скалы вверх на шестьсот футов к  вилле
Тиберия на плато Дамекуты - название это на самом деле, возможно, всего лишь
искаженное Domus Augusta [98].  Я проводил в Голубом Гроте целые дни, и лорд
Дафферин  часто навещал меня там на своем ялике.  После чудесного купания  в
голубой  воде,  мы часами  сидели у  входа  в таинственный  подземный  ход и
беседовали  о Тиберии и  об оргиях,  которые он  якобы устраивал на Капри, Я
объяснил посланнику, что в рассказе о подземном ходе, по которому,  согласно
легенде, Тиберий спускался в Голубой Грот, чтобы развлекаться с мальчиками и
девочками,  прежде чем  задушить их,  истины не больше, чем в прочих грязных
сплетнях  Светония.  Туннель  пробит в  скале  не людьми,  а морской  водой,
медленно в нее просачивавшейся. Я прополз по нему около восьмидесяти ярдов и
с риском для жизни убедился, что он никуда  не ведет. Грот действительно был
известен римлянам, что  подтверждается  многочисленными  остатками  стен  их
кладки. С тех пор остров опустился примерно на шестнадцать  футов, и прежний
вход  в  грот оказался  ниже  уровня  моря, хотя  и прекрасно  виден  сквозь
прозрачную  воду. Небольшое  отверстие, через которое  он  прошел  на  своем
ялике, в те дни было окном, служившим  для  вентиляции. Грот, конечно, тогда
не  был  голубым  и  ничем  не отличался от  других  гротов острова. Бедекер
неверно указывает, будто Голубой Грот был открыт немецким художником Копишем
в 1826 году. Грот был известен еще в XVII веке и назывался "Гротто Градула";
вновь же его открыл  в 1822 году Анджело Ферраро, каприйский рыбак, которому
за это открытие даже дали пожизненную пенсию.
     Мрачный  же  портрет Тиберия  в  "Анналах"  Тацита,  объяснял  я  лорду
Дафферину, чистейшей  воды  легенда, и история  совершила тягчайшую  ошибку,
предав  позору  память  этого  великого   императора  по  свидетельству  его
ожесточенного обвинителя, "клеветника  на род  человеческий", как назвал его
Наполеон. Тацит был блестящим писателем, но его "Анналы" - это  исторические
новеллы, а не история. Он вставил наудачу эти двадцать  строчек об оргиях на
Капри  для того, чтобы довершить портрет тирана из тиранов по всем  правилам
риторической школы, к которой он принадлежал. Проследить весьма сомнительный
источник,  из которого  он почерпнул эти гнусные  сплетни, оказалось  совсем
нетрудно. В моем "Психологическом портрете Тиберия" я  указывал, что сплетни
эти относятся  вовсе не к  периоду жизни императора на  Капри. Тацит сам  не
верил в пресловутые оргии, так как  упоминание о них  не мешает ему рисовать
Тиберия  великим  императором  и  великим  человеком,  "прекрасной  жизни  и
отличной  репутации", говоря  его собственными словами. Даже  его куда менее
умный последователь Светоний предваряет наиболее грязные истории замечанием,
что  они  "едва  ли достойны пересказа и  уж  совсем  недостойны  веры".  До
появления "Анналов"  (спустя восемьдесят  лет после смерти Тиберия)  история
Рима  не  знала  другого правителя, чья жизнь была  бы столь  благородной  и
незапятнанной,  как   жизнь  старого  императора.  Никто  из  многочисленных
авторов,  писавших  о Тиберии (а среди них  были его  современники, которые,
несомненно, знали все римские сплетни), ни словом  не упоминает об оргиях на
Капри.  Благочестивый ученый  Филон прямо указывает, что, гостя  у приемного
деда на  Капри, Калигула вынужден был вести скромную и  простую  жизнь. Даже
шакал  Светоний, забыв мудрое изречение Квинтилиана,  что  лжец должен иметь
хорошую  память,  пробалтывается  о  том, что  на Капри Калигула,  устраивая
какую-нибудь эскападу,  надевал  парик, чтобы  скрыться от бдительного взора
старого  императора.  Сенека,  суровый  судья  нравов,  и  Плиний  (оба  его
современники) говорят  об аскетической жизни отшельника, которую Тиберий вел
на  Капри. Дион Кассий, правда, упоминает  про  эти  грязные сплетни, но сам
указывает,  что  впал  тут  в  необъяснимое  противоречие.  Даже  не  всегда
пристойный Ювенал говорит  о "тихой  старости"  императора  на  его  любимом
острове, где он был окружен учеными друзьями и астрономами. Строгий моралист
Плутарх  говорит о полном достоинства уединении старого императора в течение
десяти  последних  лет  его жизни.  Уже Вольтеру было  ясно,  что история об
оргиях  на Капри  невозможна  с психологической  точки  зрения. Тиберию было
шестьдесят восемь лет,  когда он удалился на Капри, и вся  его прошлая жизнь
свидетельствовала о строгой нравственности,  которую не ставили под сомнение
даже его злейшие враги. Не выдерживает  критики версия о старческом маразме,
сопряженном  с   какой-нибудь   зловещей  манией.  Все  историки  единодушно
утверждают, что император до самой смерти на семьдесят девятом году сохранял
полную  ясность ума.  Кроме  того, наследственное предрасположение к безумию
прослеживается  в роду  Юлиев,  а  не Клавдиев.  На Капри  Тиберий вел жизнь
одинокого   старика,  усталого   повелителя   неблагодарного   мира,  горько
разочарованного  угрюмого идеалиста. Возможно, он стал ипохондриком, но  его
блестящий ум и тонкое чувство юмора пережили его  веру в человечество. Он не
верил  окружавшим его людям, презирал их, и в этом нет ничего удивительного:
ведь  его предали  почти все, кому он когда-либо доверял. Тацит приводит его
слова, когда, за год до удаления на Капри, он отклонил петицию о  том, чтобы
ему, как  Августу, был воздвигнут храм  при жизни. Ни  у кого,  кроме автора
"Анналов",  этого  блистательного  мастера сарказмов  и  тонких  намеков, не
хватило бы  дерзости высмеять  эту  обращенную  к потомству  просьбу старого
императора о беспристрастном приговоре:
     "Я  смертен,  сенаторы;  и   буду  доволен,  если  исполню  обязанности
человека, долг государя.  Беру в свидетели вас и потомство, что  во  мне нет
другого желания. Потомство оценит  меня по заслугам,  и даже свыше них, если
скажет, что я был достоин  предков, заботился  о  ваших  делах, был тверд  в
опасностях, не  страшился ненависти, где дело  шло о  благе общественном. Да
будет мой алтарь  в сердцах ваших: это лучше и прочнее всех храмов и статуй.
Каменный монумент,  если  суд  потомства  предаст  ненависти того,  кому  он
поставлен, будет попран, как простой надгробный памятник;  молю богов, чтобы
до конца  жизни  дали мне спокойный  ум, способный обсуждать  божественные и
человеческие  законы.  Прошу римских  граждан и союзников подарить по смерти
мое имя и дела добрым словом и доброю памятью".
     Мы вскарабкались наверх к Дамекуте. Старый император  знал, что  делал,
когда  выбрал  это  место  для  своей  самой  большой виллы. Если не считать
Сан-Микеле, наиболее красивый вид  на остров открывается именно с Да-мекуты.
Я  рассказал посланнику, что  многие из найденных здесь статуй попали к  его
коллеге  сэру  Уильяму  Гамильтону,  который был  британским  посланником  в
Неаполе  во  времена  Нельсона.