нить ясность мысли и,
не дрогнув, посмотреть ей  прямо  в лицо. Я знал - она тут, и мне  чудилось,
что я  вижу как она приблизилась  в своем  ледяном саване.  Что она  скажет?
Будет ли она жестокой  и непримиримой  или милосердно оставит  меня спокойно
лежать  в  снегу, пока  я  не окоченею вечном сне?  Как  ни невероятно но  я
убежден,  что  именно этот  последний  отблеск  моего сознания,  это упрямое
желание  разгадать тайну Смерти и  спасло мне жизнь. Внезапно я  ощутил, что
мои пальцы сжимают ледбруб а мою талию  обвивает веревка. Веревка! А где мои
два спутника? Я изо всех сил потянул веревку, она дернулась,  и из-под снега
выглянуло  чернобородое  лицо  Буассона.  Он  глубоко  вздохнул,  тотчас  же
схватился за привязанную к поясу веревку и  вытащил из снежной могилы своего
оглушенного товарища.
     - Через какой срок человек замерзает насмерть? - спросил я.
     Взгляд Буассона скользнул по стенам нашей тюрьмы и остановился на узком
ледяном мостике,  который,  подобно  аркбутану готического  собора, соединял
наклонные стены трещины.
     - Если бы у меня был ледоруб и если бы я сумел взобраться на этот мост,
- сказал он, - то я, пожалуй, выбрался бы отсюда.
     Я протянул ему ледоруб, который судорожно сжимали мои пальцы.
     - Ради бога, не  шевелитесь!  - повторял Буассон, взбираясь  ко  мне на
плечи, а  с них,  подтянувшись,  как  акробат,  на  ледяной  мост над нашими
головами. Цепляясь  руками  за наклонные  стены,  он ступеньку за ступенькой
вырубил  себе  путь  наверх, а потом на  веревке вытащил из  трещины и меня.
Затем с большим трудом мы подняли наверх и второго  проводника, который  еще
не пришел в себя.
     Лавина  уничтожила почти  все прежние ориентиры,  на  троих  у нас  был
только  один  ледоруб,  который  мог бы  предупредить  нас, что  под  снегом
скрывается новая трещина. Все  же к полуночи мы добрались до хижины, и  это,
по словам Буассона, было еще большим чудом, чем-то, что нам удалось спастись
из  ледниковой трещины. Хижина была погребена под снегом, и,  чтобы  попасть
внутрь,  нам  пришлось пробить  дыру  в крыше.  Мы  попадали  на пол.  Я  до
последней  капли  выпил  прогорклое  масло  из  маленькой лампы,  а  Буассон
растирал  снегом  мои  обмороженные  ноги,  разрезав  ножом  тяжелые  горные
ботинки. Спасательная партия из Шамони, которая все утро тщетно  искала наши
трупы на пути лавины, наконец нашла вас в хижине - мы спали, растянувшись на
полу. На другой  день меня на телеге с сеном отвезли в Женеву и там посадили
на ночной парижский экспресс.
     Профессор  Тилло мыл руки между двумя операциями, когда  я на следующее
утро, шатаясь, вошел в его операционную. С моих ног сняли повязки, и он, как
и я, уставился на мои ступни - они обе были черными, как у негра.
     - Проклятый швед, где тебя носило? - загремел профессор.
     Его добрые голубые глаза смотрели  на  меня  с такой тревогой,  что мне
стало стыдно. Я сказал, что был  в Швейцарии, что в  горах со мной случилось
небольшое  несчастье, которое может  постигнуть любого туриста,  и  что  мне
очень неприятно его беспокоить.
     - Это про него! - воскликнул один из ассистентов. - Конечно, про него!
     С  этими  словами  он  вытащил  из  кармана  "Фигаро"  и  прочел  вслух
телеграмму из  Шамони о чудесном спасении иностранца и двух его проводников,
застигнутых лавиной, когда они спускались с Монблана.
     - Nom de fonnerre,  nom de nom de  nom! Fiche moi la paix sacre Suedois
qu'est-ce  que  tu  viens  faire  ici va-t-en a 1'Asile St.  Anne  chez  les
fons![74]    Разрешите    продемонстрировать    вам    череп    лапландского
медведя,-продолжал он, перевязывая рваную  рану  у  меня на затылке. - Удар,
который оглушил бы и  слона, а тут кость пела и обошлось даже без сотрясения
мозга! Зачем ездить так далеко, в Шамони! Ты бы лучше поднялся на колокольню
Нотр-Дам  и  бросился бы  на  площадь перед нашими окнами  -  все  равно  ты
останешься цел и невредим при условии, что упадешь на голову!
     Я  всегда  радовался,  когда  профессор  ворчал на меня,  так  как  это
значило, что он ко мне  расположен. Я хотел тут же уехать на авеню Вилье, но
профессор  Тилло считал, что  мне следует  денек-другой  провести  у него  в
больнице  в  отдельной  палате. Разумеется, хуже  меня  у  него  учеников не
бывало,  тем не  менее он достаточно обучил меня хирургии для того, чтобы  я
понял одно: он намерен ампутировать мне ступни. Пять  дней и  по  три раза в
день он приходил осматривать мои ноги; а на шестой день я уже лежал на своем
диване на авеню Вилье - опасность миновала.  Но все же я был тяжело наказан:
я пролежал шесть недель и стал таким нервным, что должен был написать книгу,
- не пугайтесь, она не переиздавалась. Еще месяц я  ковылял с двумя палками,
а потом все прошло бесследно.
     Я  содрогаюсь при  одной мысли, что стало  бы  со мной, попади я в руки
какому-нибудь  другому хирургическому  светилу Парижа тех  дней. Старый Папа
Рише  в другом крыле той нее больницы, несомненно, уморил бы  меня с помощью
гангрены  или   заражения   крови,   которые   были   его  специальностью  и
свирепствовали  в  его  средневековой  клинике.  Знаменитый профессор  Пеан,
страшный мясник больницы Святого Людовика, сразу же оттяпал бы  мне обе ноги
и  бросил бы их в общую кучу обрубков рук и ног, яичников, маток и опухолей,
валявшихся  на  полу в  углу его операционной, залитой  кровью и похожей  на
бойню.  Потом громадными руками, еще  красными от моей крови, он с легкостью
фокусника  вонзил  бы  нож  в  следующую  жертву,  не  полностью  утратившую
сознание, так как наркоз был плохим, а другие жертвы, лежавшие на носилках в
ожидании своей очереди, кричали бы  от ужаса. Закончив  эту  массовую резню,
профессор Пеан отирал пот со  лба,  смахивая брызги  крови и  гноя со своего
белого  халата и с  фрака  (он  всегда оперировал  во  фраке), говорил:  "На
сегодня все, господа", поспешно покидал операционную и мчался в пышном ландо
к себе в частную клинику на улице Сантэ, где взрезал живот полдюжине женщин,
которые шли к нему,  гонимые  грандиозной рекламой, как  беззащитные овцы на
бойню Лавильет.


     Глава XVIII
        "САЛЬПЕТРИЕР"

     Я  редко пропускал  знаменитые вторники профессора Шарко в Сальпетриер,
которые  в  то  время  посвящались главным  образом  его "большой истерии" и
"гипнозу".  В  набитой  битком большой аудитории  собирался  "весь  Париж" -
писатели,  журналисты,  известные актеры и актрисы,  дамы полусвета, которых
влекло сюда  патологическое  любопытство и  желание  своими глазами  увидеть
поразительные чудеса гипноза, почти забытые со времен  Месмера  и Брайда. На
одной  из  этих  лекций  я познакомился с  Ги де Мопассаном,  уже знаменитым
автором  "Пышки"   и  незабываемого  "Дома   Телье"  Мы  с   ним  без  конца
разговаривали о  гипнозе  и  различных душевных  расстройствах,  так  как он
настойчиво  пытался  выведать  у  меня  то  немногое, что мне  было  об этом
известно. Расспрашивал он  меня и  о  сумасшествии  -  в то время он собирал
материалы  для своей страшной  книги  "Орля", в которой так  верно изобразил
свое собственное трагическое будущее. Он  даже отправился со  мной,  когда я
ездил  в Нанси в клинику профессора Бернхейма, где  мне  впервые  стали ясны
ошибки школы Сальпетриер в том, что касалось гипноза. Потом я как-то два дня
гостил на  его  яхте. И всю  ночь, пока  его  "Милый  друг" стоял на якоре в
Антибской гавани,  мы говорили  с ним  о смерти. Мопассан боялся  смерти. Он
говорил, что мысль о ней его никогда не покидает. Его интересовали различные
яды,  быстрота  их  действия  и сравнительная мучительность  причиняемых ими
страданий.  Особенно  настойчиво  он расспрашивал  меня о  смерти  в море. Я
сказал, что,  насколько я  могу судить, без спасательного пояса такая смерть
сравнительна легка, но  со  спасательным поясом,  пожалуй, самая страшная из
всех.  Я и  сейчас  вижу, как его мрачные  глава обратились  на спасательные
круги у двери и как он сказал, что утром выбросит их за борт. Я спросил, не.
собирается  ли он  утопить  нас  во  время  задуманной  поездки  на Корсику.
Некоторое время он сидел молча.
     - Нет! - ответил он наконец и добавил, что все  же предпочтет умереть в
объятиях женщины. Я заметил, что  при его образе жизни это его желание может
исполниться.
     Тут  проснулась  Ивонна,  сонно  попросила  бокал шампанского  и  снова
задремала,  положив  голову  ему  на  колени.  Это  была  восемнадцатилетнйя
балетная танцовщица, воспитанная за кулисами Большой Оперы порочными ласками
какого-нибудь старого прожигателя жизни,  а  теперь на борту "Милого друга",
где она беспомощно спала на  коленях  своего страшного  любовника, ее  ждала
полная гибель. Я знал, что для нее нет спасательного круга и что она за него
не схватится,  даже если  я ей его брошу. Я  знал,  что  вместе с  телом она
отдала и сердце этому ненасытному  самцу, которому нужно  только ее  тело. Я
знал, какая судьба ее ожидает, - она была не первой, кого  я видел спящей на
его коленях.  Насколько  ответствен  он  был  за  свои  поступки, это другой
вопрос. Страх, терзавший и днем и  ночью его смятенный мозг, уже проглядывал
в  его глазах. И  даже тогда я не сомневался,  что он  обречен. Я  знал, что
тонкий яд его собственной "Пышки" уже начал разрушать его великолепный мозг.
А  он знал это? Мне казалось, что знал. На столе между нами лежала  рукопись
"На воде". Он только  что  прочел  мне  несколько глав  этой вещи  - на  мой
взгляд, лучшей из  всего им написанного. Он  еще  лихорадочно создавал  один
шедевр за другим, подхлестывая  свой возбужденный  мозг шампанским, эфиром и
другими  наркотиками.  Роковой  конец  торопили  и  бесчисленные,  постоянно
сменяющие   друг  друга  женщины,  которых   он  находил  где  угодно  -  от
Сен-Жерменского  предместья  до  бульваров: актрисы,  танцовщицы, мидинетки,
гризетки, обыкновенные  проститутки. Le  taureau triste[75] -  называли  его
друзья.  Он  чрезвычайно гордился  своими  успехами и постоянно  намекал  на
таинственных  дам  из  высшего  общества,  которых его  верный слуга Франсуа
впускает   в  его  квартиру  на  улице  Клозель.  Это  был  первый   симптом
начинающейся  мании величия.  Он часто стремительно  взбегал по  лестнице на
авеню  Вилье,  садился в углу  комнаты и молча  устремлял  на  меня тяжелый,
неподвижный  взгляд,  увы,  уже  хорошо  мне  знакомый.  Часто   он  подолгу
простаивал  перед  зеркалом  над камином  и разглядывал свое отражение,  как
незнакомого человека.
     Однажды  он рассказал  мне, что как-то, когда он  сидел  за  письменным
столом,  поглощенный работой над  новым  романом,  он,  к своему  удивлению,
увидел  незнакомца,  который  проник  к  нему,  несмотря  на неукоснительную
бдительность  слуги.  Незнакомец сел  за  стол  напротив  него  и  стал  ему
диктовать  то,  что он собирался написать. Он  уже  хотел позвонить Франсуа,
чтобы тот  выпроводил непрошеного  гостя,  как  вдруг с  ужасом  понял,  что
незнакомец был он сам.
     Несколько дней спустя  я  стоял рядом с ним за кулисами Большой Оперы и
смотрел, как мадемуазель Ивонна танцует падекатр  и украдкой посылает улыбки
своему любовнику,  который  не  сводил с  нее  сверкающих  глаз.  Потом  мы,
несмотря  на  поздний  час, отправились  поужинать  в  элегантной  маленькой
квартирке,  которую Мопассан недавно  снял для нее. Ивонна смыла румяна, и я
ислугался,  увидев, какой бледной и изможденной она стала за время,  которое
прошло с тех пор, как я познакомился с  ней на яхте. Она сказала, что всегда
нюхает эфир, когда  танцует, - ничто другое так  не  подбодряет, - и у них в
балете все его нюхают, даже сам режиссер. (Много лет спустя я был свидетелем
того,  как  этот господин  умер  у  себя на вилле в Капри от злоупотребления
эфиром.)
     Мопассан пожаловался,  что  Ивонна  становится слишком худой  и  что ее
постоянный  кашель  мешает  ему спать  по ночам. На  следующее утро  по  его
просьбе  я ее  выслушал - верхушка одного легкого была серьезно затронута. Я
сказал Мопассану, что ей необходим полный отдых, и посоветовал послать ее на
зиму в Ментону.  Он ответил, что  готов сделать  для нее все,  тем более что
худые женщины ему  не нравятся. Она категорически отказалась уехать, говоря,
что лучше смерть, чем разлука. В  течение  зимы она доставляла мне множество
хлопот,  а также  и немало  новых  пациенток. Одна за  другой на авеню Вилье
появлялись ее  подруги,  чтобы тайно посоветоваться со мной,- к театральному
врачу они боялись обратиться, так как он мог запретить  им танцевать. Кулисы
балета оказались для  меня новым миром  - и довольно опасным  для неопытного
исследователя,  ибо эти юные весталки  слагали  венки  своей юности, увы, не
только на алтарь богини  Терпсихоры. К счастью для  меня, их Терпсихора была
изгнана  с моего Олимпа, когда отзвучали  забытая "Чакона"  Глюка и "Менуэт"
Моцарта, а то, что осталось, на  мои  взгляд, было только акробатикой.  Но о
других завсегдатаях кулис никак нельзя было сказать того же. Я не переставал
дивиться  тому,  как легко  теряют  равновесие  дряхлые  донжуаны  при  виде
полуголых  девиц, которые, даже танцуя  на  кончиках пальцев, равновесия  не
теряют.
     После  первого легочного кровотечения положение Ивонны стало серьезным.
Мопассан, подобно всем писателям,  изображающим  смерть и страдания, терпеть
не мог видеть их вблизи. Ивонна бутылками  пила рыбий жир, чтобы  пополнеть,
так  как знала, что ее  возлюбленному не нравятся худые женщины.  Но  это не
помогало, и  вскоре  от  ее юной  красоты сохранились только чудесные глаза,
блестящие от жара и эфира.  Кошелек Мопассана оставался для нее открытым, но
его руки уже обнимали одну из ее подруг. Ивонна  плеснула серной  кислотой в
лицо   своей  сопернице,  но,  к   счастью,  почти  промахнулась.  Благодаря
влиятельному заступничеству  Мопассана и моей справке, что ей  осталось жить
совсем немного, она отделалась двумя месяцами тюрьмы. Выйдя из тюрьмы,  она,
несмотря на просьбы  Мопассана,  не захотела  вернуться в  свою  квартиру  и
исчезла  в  дебрях огромного города, как смертельно раненный  зверь, который
заползает  подальше,  чтобы умереть.  Совершенно случайно я увидел  ее через
месяц  в Сен-Лазаре  -  в  этом  завершении  крестного  пути  всех  падших и
обездоленных  женщин Парижа. Я сказал ей, что  тотчас извещу Мопассана и он,
конечно, захочет повидать ее. В этот же день я  заехал к Мопассану - времени
терять было  нельзя, так как жить  ей,  очевидно, оставалось лишь  несколько
дней. Преданный  Франсуа  был верен своей  роли цербера и наотрез  отказался
доложить обо мне. Тщетно я умолял его - полученный им приказ был строгим: ни
при каких обстоятельствах никого не  впускать.  По обыкновению,  Франсуа дал
мне понять, что причина заключается в очередной таинственной даме.
     Мне  оставалось  только одно:  написать записку  о состоянии  Ивонны, а
Франсуа обещал незамедлительно передать ее своему хозяину. Получил ли он мою
записку, я  не знаю, но от души надеюсь, что не  получил, - последнее  очень
вероятно, так как Франсуа всегда  старался оберегать своего любимого хозяина
от  неприятностей,  связанных  с  женщинами.  Когда я  через  день пришел  в
Сен-Лазар, Ивонна  умерла. Монахиня рассказывала мне что накануне она с утра
нарумянилась, причесалась и даже взяла у старой проститутки с соседней койки
красную шелковую шаль - последнее воспоминание о лучших днях, чтобы прикрыть
свои  исхудалые плечи. Она сказала монахине, что должен  прийти ее "мсье", и
весь день  радостно ждала его,  но он так и не пришел.  Рано  утром ее нашли
мертвой в постели - она выпила целый пузырек хлоралгидрата.
     Два  месяца  спустя, приехав в  Пасси, я  увидел Ги де Мопассана в саду
Белого дома, известного приюта для  душевнобольных. Опираясь на руку верного
Франсуа, он жестом "Сеятеля" Милле разбрасывал камешки по цветочным клумбам.
     - Смотри, смотри, - говорил он, -  если только будет дождь,  весной тут
взойдут маленькие Мопассаны.
     Я  много лет все свободное время посвящал  изучению гипноза, и для меня
публичные  демонстрации, устраивавшиеся  в Сальпетрнер для  "всего  Парижа",
были лишь нелепым фарсом, в котором перемешивались правда и обман. Некоторые
из  гипнотизируемых,   без  сомнения,   были  настоящими   сомнамбулами   и,
пробуждаясь, покорно совершали все то, что им  было приказано сделать,  пока
они спали. Однако  куда больше среди них было  обманщиц,  которые  прекрасно
знали,  чего от них  ждут,  и с большим  удовольствием  морочили  зрителей и
врачей своими фокусами, в чем им немалым  подспорьем  служила присущая  всем
истеричкам  хитрость. Они  в любой момент были готовы  устроить  припадок по
всем  правилам  классической  "большой  истерии" Шарко,  с "мостами" и  всем
прочим или  продемонстрировать три его  знаменитые стадии гипноза: летаргию,
каталепсию, сомнамбулизм  -  все  придуманные прославленным  Мэтром и  почти
нигде, кроме  Сальнетриер,  не наблюдавшиеся. Одни  с  удовольствием  нюхали
нашатырный спирт, когда им говорили, что это розовая вода, другие ели уголь,
если его называли шоколадом, одна ползала  на  четвереньках и яростно лаяла,
когда ей внушали, что она - собака, махала руками, старалась взлететь, когда
ее  превращали в голубя, или  с  криком  ужаса  подбирала платье, когда к ее
ногам бросали перчатку и  внушали, что это змея. Другая расхаживала, держа в
руках  цилиндр,  качала его и нежно  целовала,  если ей говорили, что это ее
ребенок.
     Почти   все  эти  несчастные   девушки,  которых   с  утра  до   вечера
гипнотизировали врачи и студенты,  проводили дни  в  полубредовом состоянии,
совсем отупев от нелепых внушений, утратив контроль над своими поступками, и
рано или поздно всех их ждала одна судьба: палата для нервнобольных, если не
сумасшедший дом.
     Однако,  хотя эти пышные  представления  по  вторникам были ненаучны  и
недостойны  Сальпетрнер,  справедливость  требует  признать,  что в  палатах
больницы велось  серьезное  изучение многих все  еще не объясненных  явлений
гипноза.  В  то  время  я сам, с  разрешения  профессора,  провел  несколько
интересных опытов но гипнотическому внушению и телепатии, работая с одной из
этих  девушек,  удивительно  хорошо  поддававшейся  внушению.  Я  уже сильно
сомневался  в верности теорий Шарко, которые его ослепленные ученики, как  и
широкая  публика,  принимали  с  такой  безоговорочностью,  что   это  можно
объяснить  лишь своего рода массовым гипнозом.  Посетив  клинику  профессора
Бернхейма в Нанси, я стал хотя  и безвестным,  но убежденным сторонником так
называемой школы Нанси, отвергавшей учение Шарко. Упоминание о школе Нанси в
стенах  Сальнетриер в  те дни было  равно оскорблению  величества. Сам Шарко
приходил  в  ярость, стоило ему услышать  хотя бы  имя профессора Бернхейма.
Один его ассистент, питавший ко  мне глубокую неприязнь,  показал профессору
"Газет дез опито" с моей  статьей,  которая была результатом моей  последней
поездки в Нанси. Несколько дней Шарко старательно меня игнорировал. Но тут в
газете  "Фигаро"  появилась резкая статья,  подписанная "Игнотус" - это  был
псевдоним одного из ведущих парижских журналистов. Статья осуждала публичные
демонстрации  гипноза  в   Салъпетриер,  называя  их  опасными  и   нелепыми
представлениями,  лншенными  какой  бы   то   ни  было  научной  ценности  и
недостойными великого  Мэтра. Шарко  показали эту статью  во время утреннего
обхода, и я был поражен тем, в какое бешенство привела его какая-то газетная
статейка, хотя, на мой взгляд, он мог бы счесть ниже своего достоинства даже
заметить  ее. Ученики Шарко  относились  друг  к другу с  ревнивой завистью,
которой не был обойден и я.  Не знаю, кто  придумал  эту ложь,  но, к своему
ужасу,  я скоро  узнал, что ходят слухи, будто наиболее неприятный  материал
для  своей статьи "Игнотус" получил от меня.  Шарко не сказал мн