вижу их не  такими, какие они
есть, а такими, какими они могли бы быть, такими, какими они хотели бы быть,
позволь им  это  судьба.  Слепым  глазом  я  еще  различаю  множество  важно
разгуливающих дураков,  но они не раздражают меня,  как  раньше, их болтовня
мне уже не мешает - пусть говорят, что хотят. Но дальше этого я еще не пошел
-  боюсь,  мне придется ослепнуть на оба глаза прежде, чем я научусь  любить
людей. Я  не могу  простить им  жестокость  к  животным.  По-моему,  в  моем
сознании  происходит обратная эволюция, которая все  больше отдаляет меня от
людей  и приближает к Матери  Природе и животным.  Все эти мужчины и женщины
вокруг меня представляются мне теперь далеко не такими важными для мира, как
казалось  мне  раньше.  Я  чувствую,  что  напрасно тратил  на  них время. Я
прекрасно мог бы обойтись без  них,  как они обходятся без  меня. Я понимаю,
что больше  я  им не нужен и лучше уйти по-английски, не прощаясь, пока тебя
не выставили за  дверь. Мне еще надо сделать  очень многое, а  времени, быть
может, остается уже немного. Мои странствования по свету в  поисках  счастья
кончились, моя жизнь модного врача кончилась, моя жизнь на море кончилась. Я
навсегда намерен остаться там, где нахожусь  теперь, и уже  смирился с этим.
Но будет ли мне дано остаться даже  здесь, в Сан-Микеле? Весь Неаполитанский
залив  лежит  как сверкающее  зеркало у моих ног,  галерея, лоджии и часовня
залиты солнечным светом. Что со мной  будет, если я не выдержу этого блеска?
Я перестал читать и писать и вместо этого начал петь. Пока все шло хорошо, я
никогда не  пел. Еще я  учусь печатать на  машинке - говорят, это полезное и
приятное  занятие для одинокого  человека с одним глазом.  Молоточки машинки
бьют по бумаге  и  по моей  голове, оглушая любую появляющуюся в  моем мозгу
мысль.  Впрочем,  я  никогда  не  умел думать и  всегда прекрасно  без этого
обходился. От мозга к перу в руке вела удобная торная дорога. И немногие мои
мысли,  едва  я  научился  азбуке,  пользовались  только  этой  дорогой.  Не
удивительно,  что  им  ничего  не  стоит  заблудиться  в  этом  американском
лабиринте рычажков и зубчатых колес! Кстати, я должен предупредить читателя,
что отвечаю лишь за то, что писалось моей собственной рукой, а но за то, что
создавалось  в сотрудничестве  с фирмой  пишущих  машин "Корона"; мне  очень
любопытно будет узнать, что читателю понравится больше.
     Но если я когда-нибудь  научусь удерживаться на этом буйном Пегасе,  то
непременно  спою скромную  хвалу моему любимому Шуберту,  величайшему  певцу
всех времен,  чтобы отблагодарить его за все, чем я  ему обязан. Обязан же я
ему  всем. Когда я  неделю за  неделей лежал во  мраке,  не надеясь,  что он
когда-нибудь рассеется, я напевал про  себя, одну за  другой, песни Шуберта,
как школьник, который свистит, проходя через темный лес, чтобы убедить себя,
что ему не страшно. Шуберту было девятнадцать лет, когда он сочинил музыку к
"Лесному царю" Гете и послал ее автору с почтительным посвящением. Я не могу
простить величайшему поэту  нового времени  того,  что он не ответил  на это
письмо  и ни  словом  не  поблагодарил  человека,  который  обессмертил  его
стихотворение,  - хотя  у  него  находилось время  писать  благо-Дарственные
письма Цельтеру за весьма посредственную музыку. В музыке Гете он разбирался
так же плохо, как и в изобразительных искусствах.  Он провел  в Италии целый
год,  но  ничего  не понял  в  готике, суровая  красота  ранних  итальянских
художников оставила  его холодным  -  его идеалом  были Карло Дольчи и Гвидо
Рени.  Даже  греческое  искусство  золотого  века  не  трогало  Гете,  и  он
предпочитал ему Аполлона Бельведерского. Шуберт никогда не видел моря, и все
же  ни  один  музыкант,  ни один живописец  и  ни один поэт, за  исключением
Гомера, не раскрыли так глубоко спокойную красоту моря, его таинственность и
его мощный гнев.  Он  никогда  не  видел  Нила,  и все  же  первые такты его
удивительного  "Мемнона" не  показались бы  неуместными  в Луксорском храме.
Греческое искусство и литература могли быть ему известны лишь  в той мере, в
какой ему  рассказывал о  них  его друг  Мейерхофер, и все же "Боги Греции",
"Прометей", "Ганимед"  и  "Фрагменты  из Эсхила" - это шедевры золотого века
Эллады. Ни одна женщина  не любила его, и все же какой душераздирающий вопль
страсти сравнится с  "Гретхен  за прялкой"? Возможно ли  более  трогательное
самоотречение,  чем  "Миньона",  и  более пленительная  любовная песнь,  чем
"Серенада"?  Ему  шел тридцать второй  год,  когда  он умер, таким же нищим,
каким жил. У того, кто написал "К  музыке", не было даже собственного рояля!
После смерти  его имущество - одежда, несколько книг, кровать - были проданы
с  аукциона за шестьдесят три флорина. В ветхом чемодане под  кроватью нашли
еще много  бессмертных песен, более ценных, чем все  золото Ротшильдов в той
Вене, где он жил и умер.
     Снова пришла весна. Ею полон  весь  воздух. Дрок цветет, мирт  набирает
почки, виноградные лозы  пускают ростки. Цветы  повсюду!  Розы  и  жимолость
обвивают  стволы  кипарисов  и колонны  галереи.  Крокусы,  дикие  гиацинты,
фиалки,  орхидеи  и  цикламены   распускаются   в   душистой  траве.   Ковер
колокольчиков и  ярко голубого воробейника, такого  же голубого, как Голубой
Грот, одевает голые скалы. Ящерицы гоняются друг за другом в плюще. Черепахи
весело ползают и поют - а вы, наверное, и не знали, что черепахи умеют петь?
Мангуст совсем  забыл об  отдыхе. Маленькая сова хлопает  крыльями  и словно
намерена  слетать  в римскую Кампанью, навестить  старого друга. Барбаросса,
большой мареммский пес, куда-то скрылся, и даже дряхлый Таппио, наверное, не
отказался бы  от  небольшой  экскурсии в Лапландию.  Билли  разгуливает  под
смоковницей,  в  его глазах вспыхивают  лукавые  огоньки, и больше  всего он
похож  на  фланера, который ищет  приключений. Джованнина болтает у  садовой
ограды со  своим загорелым  возлюбленным, но тут нет ничего плохого - в день
Сант  Антонио  они обвенчаются.  Священная гора над  Сан-Микеле  полна птиц,
которые торопятся на родину  строить гнезда  и  выводить птенцов. Какая  для
меня  радость, что  они  могут  здесь  спокойно  отдохнуть! Вчера  я  поднял
маленького жаворонка, настолько  уставшего от длинного перелета, что он даже
не сделал попытки  улететь, а тихо сидел на моей ладони, как будто  понимая,
что это  рука друга, а может быть, и  земляка. Я спросил, не споет ли он мне
перед тем,  как улететь, - его песню я люблю  больше  всех остальных птичьих
песен,  но он  ответил, что ему  некогда; он спешит домой,  в  Швецию, чтобы
возвестить весну.  Уже более  недели  в  моем  саду  раздается  флейта самца
иволги.  Недавно я  увидел его невесту - она  пряталась  в лавровом кусте. А
сегодня  обнаружил их  гнездо  -  чудо птичьей  архитектуры.  В  розмарине у
часовни все  время слышится шелест крыльев и  звонкий  щебет.  Я делаю  вид,
будто ничего не замечаю, но я уверен, что там  идет бурный флирт. Какая  это
может быть птица? Вчера вечером тайна  открылась, ибо когда я ложился спать,
соловей запел под моим окном серенаду Шуберта:
     Leise flehen meine Lieder
     Durch die Nacht zu dir
     In den stillen Hain hernieder
     Liebchen, komm zu m ir [100].
     "Какой красавицей стала Пепинелла, - подумал я, засыпая, -  наверное, и
Пепинелла..."


        "В СТАРОЙ БАШНЕ"

     На  этом  обрывается повесть о Сан-Микеле,  как раз  тогда,  когда она,
наконец, началась - бессмысленный фрагмент! Она завершается шелестом крыльев
и  птичьим щебетом в весеннем воздухе. Ах!  Если бы и бессмысленная  история
моей жизни так же завершилась  пением птиц под моим окном и  бездонно  синим
небом! Не знаю почему, но последние дни я все время думаю о смерти. Сад  еще
полон  цветов,  летают  пчелы  и бабочки, ящерицы  греются на солнце,  земля
по-прежнему  бурлит  жизнью.  Вчера  я  слышал,  как под моим  окном  весело
распевал запоздавший реполов. Так почему же я  думаю о смерти? Бог по своему
милосердию сделал Смерть невидимой  для человеческих глаз. Мы знаем, что она
тут, что  она следует за нами по пятам, как тень, и никогда нас не покидает.
И все же  мы ее  не видим  и забываем про  нее.  А  самое странное  то, что,
приближаясь к могиле, мы думаем о смерти все меньше. Поистине только бог мог
сотворить такое чудо!
     Старики редко  говорят о  смерти, их  смутный взор  устремлен  только в
прошлое или на настоящее. Постепенно, по мере того как  угасает память, даже
прошлое блекнет,  и они живут лишь в настоящем. Вот почему старики вовсе  не
так  несчастны,  как  думает молодежь, - при  условии, конечно,  что  их  не
терзают телесные недуги. Мы знаем, что мы умрем, - в сущности, только это мы
и знаем  о своем будущем.  Все остальное лишь догадки, которые в большинстве
случаев  не оправдываются.  Как  дети в  дремучем лесу, мы  бредем по  жизни
наугад, в счастливом неведении,  что с нами  будет на  следующий день, какие
невзгоды должны мы будем переносить и какие нам встретятся приключения перед
самым главным  из приключений - перед смертью. Время от времени в недоумении
мы робко вопрошаем судьбу, но  ответа  не  получаем, так  как звезды слишком
далеки. Чем скорее мы поймем, что нашу судьбу решаем  мы  сами, а не звезды,
тем будет лучше  для нас. Счастье мы можем  обрести  лишь  в  самих себе,  и
напрасно ждать его от других - счастья слишком мало, чтобы им делиться. Горе
мы  должны переносить в  одиночестве -  нечестно перелагать  его на другого,
будь  то  мужчина или женщина. Каждый  из нас  должен  сам сражаться в своих
битвах и держаться до последних сил - ведь мы прирожденные бойцы. Каждого из
нас  в конце  ждет мир - почетный даже для побежденного, если он делал  все,
что мог.
     Мой бой  проигран навсегда. Я изгнан из Сан-Микеле - творения всей моей
жизни. Я  строил его своими руками, камень за  камнем, в  поте лица, -  я на
коленях  строил  святилище  солнцу,  чтобы  искать там  света  и  мудрости у
лучезарного бога, которому я поклонялся всю жизнь. Много раз мои глаза жгло,
как огнем, но я не  внял  этому предупреждению,  не захотел поверить, что не
достоин жить там, что мое место в тени. Точно лошади, которые возвращаются в
горящую  конюшню, чтобы  погибнуть в пламени,  я каждое лето  возвращался  к
ослепительному свету Сан-Микеле. Берегись света! Берегись света!
     Наконец я смирился со  своей судьбой. Я слишком стар,  чтобы бороться с
богами. Я укрылся в старой башне, моем последнем оплоте. Данте еще был жив в
те  годы,  когда  монахи  начали  строить  башню  Материта -  полумонастырь,
полукрепость, несокрушимую, как скала, на которой она стоит. Как часто с тех
пор, как я поселился здесь, в ее стенах раздаются его горькие слова: "Nessun
maggior dolore che ricordarsi del tempo felice nella miseria" [101]. Но прав
ли  он,  флорентийский  провидец?  Правда ли, что  нет  большей боли,  чем в
горестные  дни вспоминать об  утраченном счастье? Я, во всяком случае, с ним
не  согласен. Не  с болью, а с радостью мои мысли возвращаются к Сан-Микеле,
где я провел счастливейшие годы моей жизни. Однако  сам я стараюсь не бывать
там - мне кажется,  будто я  вторгаюсь  в  святилище невозвратного прошлого,
того времени, когда мир был молод и солнце было моим другом.
     Хорошо бродить в мягком полусвете под  оливковыми  деревьями  Материты.
Хорошо  сидеть  и мечтать  в старой  башне.  Ничего другого  мне  теперь  не
остается.  Башня  обращена  на запад, туда,  где заходит солнце.  Скоро  оно
опустится в море, потом наступят сумерки, потом придет ночь.
     Этот день был прекрасен!
     Последний золотой луч заглянул в готическое окно старой башни, коснулся
старинного молитвенника и серебряного распятия XIII века на стене, скользнул
по  грациозным  статуэткам из Танагры,  по хрупким венецианским  бокалам  на
столе, по греческому барельефу с нимфами и  вакханками, танцующими под звуки
флейты  Пана,  и  озарил  бледный  лик  святого  Франциска,  моего  любимого
умбрийского  святого, написанного на золотом  фоне рядом  со святой  Кларой,
держащей в руке лилии. Вот золотой ореол одел спокойные  черты флорентийской
мадонны, вот выступила из мрака суровая мраморная богиня Артемида Лафрийская
с быстрой стрелой  Смерти  в  колчане. Вот сверкающий  солнечный  диск вновь
увенчал  изувеченную главу Эхнатона, царственного  мечтателя с берегов Нила,
сына солнца.  За ним  стоял Озирис,  судья человеческой души, Гор  с головой
сокола,  таинственная  Изида  и  ее  сестра Нефтида,  а  у их  ног притаился
могильный страж Анубис.
     Свет погас, приближалась ночь.
     Бог дня, податель  света, не  можешь  ли ты  еще хоть немного побыть со
мною? Ночь так длинна для мыслей, которые не смеют мечтать об утренней заре.
Ночь так темна для глаз, которые не могут видеть звезд! Неужели ты не хочешь
уделить  мне  еще несколько  секунд твоей сияющей  вечности,  чтобы я  мог с
любовью взирать на прекрасный мир, на любимое  море, на плывущие облака,  на
горделивые горы,  на шумящие  потоки, на милые деревья, на цветы в траве, на
птиц и зверей, моих  братьев и сестер в лесу и поле? Оставь мне хоть два-три
полевых цветка  в  моей  руке, чтобы радовать мое сердце,  хотя бы несколько
звезд на небе, чтобы они указывали мне путь!
     Если мне больше  не суждено видеть черты людей, быть может, ты  даруешь
мне милость и  позволишь иногда на миг увидеть лицо ребенка, преданные глаза
собаки? Я глядел на лица  людей  так долго, я хорошо их знаю, и они меня уже
ничему не научат. К тому же они однообразны, если сравнить их с тем, что мне
было  дано  прочесть  в таинственном  лике Матери Природы. Благостная старая
мать,   чья  морщинистая  рука  отогнала  столько  черных  мыслей  от  моего
воспаленного лба,  не оставляй меня одного во мраке!  Я  боюсь мрака! Побудь
еще немного со  мной и расскажи одну-две  из твоих  чудесных сказок,  готовя
твоего беспокойного ребенка ко сну вечной ночи!
     Светоч мира! Увы, божество и молитвы смертных не достигают твоих небес.
Как же  может  подобный мне червь  надеяться  на твое  милосердие, жестокий,
беспощадный солнечный бог, если ты покинул на  произвол судьбы даже великого
фараона  Эхнатона,  чей бессмертный  "Гимн Солнцу"  прозвучал  над Нилом  за
пятьсот лет до того, как раздалась песнь Гомера:
     Восходишь - и все оживает,
     Заходишь - и все умирает.
     Ты - жизни мерило и первопричина ее [102].
     И  все  же  ты без сострадания взирал  твоим сверкающим оком на то, как
старые боги сбросили  в  Нил храм  твоего величайшего  поклонника и  сорвали
солнечный диск с его чела, царственного сокола с его груди, и как они стерли
его ненавистное имя  с золотых  погребальных покровов, окутавших его тленное
тело, - стерли, чтобы  его  безымянная  душа  вечно скиталась  без приюта по
подземному царству.
     Через  много  веков после того,  как  боги Нила,  боги  Олимпа  и  боги
Валгаллы распались в прах, твой новый поклонник, святой  Франциск Ассизский,
кроткий певец "Песни Солнца", воздел руки к твоим небесам,  бессмертный  бог
Солнце, с той же молитвой, с которой  я обращаюсь к тебе сегодня. Он просил,
чтобы  ты  не   лишал   твоего  благословенного  света  его  больные  глаза,
помутневшие  от  слез  и  ночных  бдений. Покорившись настояниям  братии, он
отправился  в Риети, чтобы посоветоваться с прославленным глазным врачом,  и
без  страха согласился на  предложенную  им операцию.  Когда лекарь  положил
железный  прут  на  огонь, чтобы  накалить его,  святой Франциск обратился к
огню,  как к  другу: "Брат огонь! Всемогущий прежде всех других вещей создал
тебя, прекрасного, могучего,  благолепного и полезного.  Будь  милосерден ко
мне в этот час, будь добрым. Я молю господа, создавшего тебя, дабы он умерил
твой жар, чтоб я мог его вытерпеть!"
     После  того  как  он  произнес  молитву  над  раскаленным  железом,  он
перекрестился и стоял, не дрогнув, пока железо, шипя, вонзалось в его плоть,
проводя черту ожог* от уха до брови.
     "Брат врачеватель,-  сказал святой  Франциск врачу.- Если  недостаточно
выжжено, приложи прут еще раз".
     Врач,  увидев  такую  силу духа в  немощной плоти, поразился и  сказал:
"Говорю вам, братья, сегодня я увидел поразительные вещи"
     Увы! Самый святой  из  людей молился  напрасно и  напрасно страдал.  Ты
оставил II Poverello [103] на произвол судьбы, как и великого фараона! Когда
на обратном  пути  преданные братья  опустили  носилки с их легкой ношей под
оливковым  деревом  у подножья холма, святой Франциск  уже не  видел любимые
Ассизы, поднимая руку, чтобы благословить селение.
     Так  как же  я,  грешник, самый  ничтожный  из  твоих поклонников, могу
надеяться на твою милость,  равнодушный властитель жизни! Как я смею просить
у тебя еще  одной  милости, после того что  ты щедро осыпал меня  бесценными
дарами! Ты дал мне глаза, чтобы в них сверкала радость  и блестели слезы, ты
дал  мне  сердце, чтобы оно билось от страсти и сжималось от жалости, ты дал
мне сон, ты дал мне надежду!
     Я думал, что вот это были дары. Но я ошибался. Они были мне одолжены на
время, и  теперь  ты  требуешь  их обратно, чтобы отдать  другому  существу,
которое  в  свой  черед  придет из  той  же вечности,  в  которую  ухожу  я.
Властитель  света,  да  будет  так.  Господь дал,  господь  взял,  да  будет
благословенно имя Господне.

     Колокола прозвонили к вечерне. Легкий ветер прошелестел  в кипарисах за
окном,  где перед тем щебетали  птицы. Голос моря становился тише и  тише, и
старую башню окутало благостное безмолвие ночи.
     Я сидел  в  своем  кресле времен Савонаролы, усталый и  жаждущий покоя.
Волк  спал у моих ног -  он почти не отходил  от меня ни днем, ни  ночью. По
временам он открывал глаза -  в них  светилось столько  любви и преданности,
что у меня к  горлу подступали слезы. Иногда он  вставал и клал свою большую
голову мне  на колени. Знал ли  он то,  что знал я? Понимал  ли  он  то, что
понимал  я? То, что приближался  час разлуки? Я молча гладил его по голове -
впервые в жизни я  не знал,  что ему  сказать. Как объяснить ему  ту великую
тайну, которую я сам себе не мог объяснить?
     "Волк, я ухожу далеко, в неизвестную  страну. На этот раз ты не сможешь
последовать за мной,  мой друг. Тебе придется остаться здесь, где ты и я так
долго жили  вместе, деля радость и горе.  Ты не должен грустить обо  мне, ты
должен  меня забыть,  как  забудут  меня  все,  ибо  таков закон  жизни.  Не
беспокойся,  мне  будет  хорошо,  и тебе тоже. Я  сделал  все, чтобы  ты был
счастлив. Ты будешь жить там, где жил всегда, и добрые люди  будут ухаживать
за  тобой с  той же любовью  и заботливостью, как  и  я. Каждый день,  когда
колокола прозвонят  полдень, ты будешь получать  обильный обед, а два раза в
неделю - вкусные  кости, совсем  как  раньше. Большой  сад,  по  которому ты
привык бегать, останется в твоем распоряжении, и даже если, забыв мой наказ,
ты погонишься за чужой кошкой, то и там, где  я буду находиться,  я посмотрю
на это  слепым глазом, а другой зажмурю, как делал до  сих пор, ради нашей с
тобой дружбы. А когда твои ноги откажутся служить тебе, а  глаза  помутнеют,
ты  упокоишься  под  античной  колонной, возле старой башни,  рядом с твоими
товарищами,  которые покинули  этот  мир раньше тебя. А в конце  концов, кто
знает, может быть, мы  с тобой и увидимся? Велики мы  или малы  - наши шансы
равны".
     "Не  уходи, останься или  возьми меня с собою!"  -  говорили  преданные
глаза.

     "Я иду  в  страну,  о которой я  ничего не знаю.  Я  не знаю,  что  там
случится со  мной, и еще менее -  что случилось бы с  тобою, если бы я  тебя
взял. Я читал об этой стране удивительные легенды, но они остаются легендами
- никто из тех, кто  туда  ушел, не вернулся, чтобы  рассказать нам, что  он
видел. Только один  человек  мог бы  поведать нам истину,  но  он  был сыном
Божиим и вернулся к своему