предложение мне понравилось -
я тотчас же туда поехал, и на следующий день мальчик был уже устроен в своем
новом  доме. Жена рабочего показалась мне неглупой и хозяйственной женщиной;
судя  по  выражению ее  лица, она была довольно  вспыльчива, однако монахини
заверили   меня,  что   о   своем   ребенке  она   заботилась   с   истинной
самоотверженностью.  Она получила деньги для экипировки мальчика и вперед за
три месяца -  сумму меньшую, чем я тратил на  папиросы. Я решил не давать ей
моего адреса  - одному  богу  было известно,  что могло произойти,  проведай
мамзель Агата о существовании Джона. В случае необходимости - например, если
бы  мальчик заболел  - Жозефина  должна была сообщить  об этом монахиням.  К
сожалению, такой случай представился очень скоро. Джон заболел скарлатиной и
чуть  не умер.  Скарлатина  свирепствовала  в  квартале  Пантен среди  детей
скандинавских  рабочих,  и мне  приходилось  бывать  там  постоянно.  Детям,
больным скарлатиной, нужны  не лекарства, а лишь  заботливый уход и игрушки,
так  как выздоровление  тянется  долго.  У Джона  было  и то и другое  - его
приемная мать,  казалось, была очень  добра к нему,  а  я уже давно  включил
куклы и лошадки в мою фармакопею.
     - Он какой-то  странный! - жаловалась Жозефина. - Он не говорит "мама",
никогда  не  улыбается,  -  он не  улыбнулся, даже  когда  вы  прислали  ему
Санта-Клауса.
     Дело в том, что  уже вновь наступило рождество - мальчик провел у своей
новой  приемной матери целый год, для  меня  полный забот и  труда, для него
сравнительно счастливый. Жозефина действительно  оказалась очень вспыльчивой
и нередко  дерзила мне, когда я делал  ей выговор за то, что  мальчик  ходит
грязный или за  то,  что она никогда не  открывает окна.  Но  я  ни разу  не
слышал, чтобы  она  сказала  грубое  слово  ребенку, и хотя вряд ли он к ней
привязался, но по его  глазам  я  видел,  что он  ее не боится. Он оставался
непонятно  равнодушным ко всем  и ко  всему.  Постепенно я начал все  больше
тревожиться  из-за него и  совсем утратил доверие  к  его  приемной  матери.
Взгляд  Джона снова стал  испуганным, и  было легко  заметить, что  Жозефина
заботится о нем все меньше и меньше. У меня с ней происходили частые стычки,
которые обычно кончались тем, что она сердито требовала, чтобы я забрал его,
если я чем-то  недоволен, а ей он  давно надоел!  Я  без  труда  догадался о
причине этой перемены: Жозефина  готовилась стать матерью. После рождения ее
собственного ребенка дела пошли еще хуже, и  в конце концов Я заявил ей, что
заберу мальчика, как только найду для  него что-нибудь подходящее. Наученный
горьким опытом, я не хотел ошибиться еще раз.
     Несколько дней спустя я вернулся домой перед началом  приема и,  открыв
дверь,  услышал гневный женский голос.  В приемной  с обычным терпением меня
ждали многочисленные пациенты. Джон сидел, съежившись, в углу дивана рядом с
женой  английского  священника.  Посреди  комнаты  стояла  Жозефина,  что-то
выкрикивала и отчаянно жестикулировала. Увидев меня в дверях,  она бросилась
к  дивану,  схватила  Джона  и  буквально  бросила  его  мне. Я  едва  успел
подхватить мальчика на руки.
     - Где уж мне ходить за барчонком, вроде вас, господин  Джон! - завопила
она. - Поживи теперь у доктора, а мне надоели его попреки и вранье, будто ты
сирота. Стоит посмотреть на твои глаза, и сразу видно, кто твой отец!
     Она откинула  портьеру,  чтобы  выбежать  вон, и чуть не  споткнулась о
мамзель Агату, которая так посмотрела на меня своими белесыми глазами, что я
прирос к полу. Жена  священника поднялась с дивана и выплыла из комнаты,  не
забыв подобрать юбки, когда проходила мимо меня.
     - Возьмите, пожалуйста, мальчика в столовую и побудьте с ним, пока я не
приду! - сказал я мамзель Агате.
     Она возмущенно вытянула руки, как будто отстраняя что-то нечистое, щель
под  ее крючковатым носом растянулась в ужасной  улыбке, и она исчезла вслед
за супругой священника.
     Я сел за завтрак, дал Джону яблоко и позвонил Розали.
     - Розали, - сказал я, - возьмите деньги, купите себе бумазеевое платье,
два белых передника и вообще  все, что  нужно, чтобы иметь  приличный вид. С
нынешнего  дня  вы  получаете  повышение  и будете  нянькой этого  мальчика.
Сегодня он переночует у меня в спальне, а  с завтрашнего дня вы с ним будете
спать в комнате мамзель Агаты.
     - А как же мамзель Агата? - спросила Розали, бледнея от страха.
     - Мамзель Агате я откажу от места, как только кончу завтракать.
     Я  отослал своих пациентов и направился к комнате мамзель Агаты. Дважды
я поднимал руку, чтобы постучать,  и дважды опускал ее. Я так и не постучал.
Я решил, что будет разумнее отложить  разговор  до  вечера, когда мои  нервы
несколько успокоятся.  Мамзель Агаты  не было ни  слышно,  ни видно.  Розали
приготовила  на обед прекрасное  тушеное мясо и молочный  пудинг,  которым я
поделился с Джоном, - все француженки ее сословия хорошие  кухарки. Успокоив
свои нервы двумя-тремя лишними рюмками вина, я пошел к двери  мамзель Агаты,
все еще дрожа от гнева. Стучать я не стал. Я вдруг сообразил, что разговор с
ней сейчас обеспечит мне  бессонную ночь, а я  настоятельно нуждался в  том,
чтобы выспаться. Было куда лучше отложить это свидание до утра.
     За завтраком мне пришла мысль,  что правильнее всего  будет отказать ей
письменно.  Я  сел,  намереваясь  сочинить громовое  письмо,  но  тут Розали
принесла  мне записку,  в которой мамзель Агата извещала меня,  что  ни одна
порядочная женщина не может и дня оставаться в моем доме, что она сегодня же
покидает его навекн и не желает меня больше видеть - как раз те самые слова,
которые я  собирался  написать сам. Незримое присутствие мамзель  Агаты  еще
тяготело  над  домом,  но  я  ужо отправился купить  для  Джона  кроватку  и
лошадь-качалку,  в награду  за то, что он для меня сделал. На следующий день
ко  мне, сипя от радости, вернулась кухарка. Розали была счастлива,  и  даже
Джон  как будто  был  доволен своим  новым  домом,  когда  я вечером  пришел
посмотреть, как он засыпает в своей уютной кроватке. Я же блаженствовал, как
школьник в начале каникул.
     Но только никаких каникул у меня  не было. С утра до вечера я занимался
моими пациентами,  а довольно часто и пациентами моих коллег,  которые стали
все   чаще  приглашать  меля   на  консилиум,  чтобы  снять   с  себя  часть
ответственности - к большому моему удивлению, потому что я, даже  тогда, уже
не страшился ответственности.
     В дальнейшем я понял, что это был один из секретов моего успеха. Другим
секретом, разумеется,  была моя  постоянная удача,  настолько поразительная,
что я начал подумывать, нет ли у  меня дома  какого-нибудь талисмана. Я даже
стал лучше  спать с тех пор, как начал по вечерам  навешать  спящего в своей
кроватке мальчика.
     Жена английского священника не пожелала больше лечиться  у меня, но  ее
место на  диване в  моей  приемной  заняли многие  ее соотечественники.  Имя
профессора Шарко было окружено таким сиянием, что отблески его ложились даже
на   мельчайшие  планетки  вблизи  этого  светила.  Англичане,  по-видимому,
считали,  что  их  врачи  понимают  в  нервных   заболеваниях  меньше  своих
французских коллег. Так это  было или не  так,  для меня,  во всяком случае,
подобное положение вещей оказалось очень благоприятным. Меня даже пригласили
в  Лондон на консилиум как  раз в те дни. Разумеется, я был  очень польщен и
решил сделать все от меня  зависящее. Я не знал больную, но  удачно лечил ее
родственницу, чем,  конечно, и объяснялось это приглашение.  По мнению  моих
двух коллег, которые  с мрачными лицами стояли у кровати,  пока я обследовал
больную,  ее состояние было не просто тяжелым,  но безнадежным. Их пессимизм
заразил  весь  дом, и воля больной  была парализована  отчаянием  и  страхом
смерти.  Вероятно, мои коллеги знали ее  организм лучше, чем  я. Зато я знал
то,  что  им, по-видимому,  не было  известно, - я знал, что  нет  лекарства
сильнее  надежды  и  что малейший  намек на  пессимизм  в выражении лица или
словах врача может стоить пациенту жизни. Я не стану вдаваться в медицинские
подробности,  однако  обследование  убедило  меня,  что  наиболее  серьезные
симптомы объясняются  нервным расстройством и душевной  апатией. Мои коллеги
следили за мной, пожимая могучими плечами, когда я положил  больной  руку на
лоб  и  спокойным голосом сказал, что в  эту ночь ей не понадобится морфий -
она  и без  него будет  спать хорошо, а  утром  ей станет  лучше,  и  всякая
опасность минует, когда на следующий день я уеду из Лондона. Через несколько
минут она уснула крепким сном, за ночь температура у нее упала (с быстротой,
которая мне  даже не понравилась), пульс стал ровным,  и утром,  улыбнувшись
мне, она сказала, что ей гораздо лучше.
     Ее  мать  умоляла  меня  задержаться  в Лондоне  еще  на  один  день  и
посмотреть ее невестку, о которой все они очень  беспокоятся. Муж последней,
полковник,  хотел   показать  ее   врачу-невропатологу,   сама   она  тщетно
уговаривала ее обратиться к доктору Филлипсу, считая,  что она,  несомненно,
поправится,  если  у   нее  будет   ребенок.  К  сожалению,  у  ее  невестки
необъяснимое  предубеждение  против  врачей,  и  она, несомненно,  откажется
лечиться у меня, но  можно устроить так, чтобы я сидел с ней рядом за обедом
и, таким образом, мог бы получить представление о ее болезни. Может быть, ей
поможет  Шарко? Муж  ее  обожает,  у нее есть  все, чего можно  пожелать,  -
прекрасный  дом на  Грувнор-сквер, чудесное  старинное  имение в  Кенте. Они
только что  вернулись  из длительной морской  поездки на собственной  яхте в
Индию. Ее томит  какое-то  странное беспокойство, и она вечно  переезжает  с
места на  место, как будто  ища чего-то.  В  ее  глазах  застыла мучительная
печаль.  Раньше она интересовалась  живописью, сама  хорошо рисовала  и даже
провела  целую  зиму в Париже, работая в мастерской  Жюльена. Теперь  она ко
всему равнодушна и  ничем  не интересуется, за исключением, пожалуй, детских
благотворительных учреждений, на которые жертвует значительные суммы.
     Я согласился остаться с большой неохотой, так как спешил возвратиться в
Париж -  меня беспокоил кашель Джона. Хозяйка дома забыла предупредить меня,
что ее невестка, рядом с которой меня посадили, была удивительно красива. Но
меня поразила не только ее красота, но и грусть в ее чудесных темных глазах.
Ее лицо казалось безжизненным. По-видимому, со мной ей было скучно, и она не
трудилась скрывать этого. Я сказал, что в этом году в Салоне было выставлено
несколько хороших картин - я слышал от ее  золовки, что она училась живописи
в  мастерской Жюльена.  Была ли она знакома с  Марией  Башкирцевой,  которая
также занималась там? Нет, но она слышала о ней.
     Кто  о ней  не слышал! "Муся"  усердно себя  рекламировала.  Я  знал ее
довольно  близко,  и мне  редко  приходилось  встречать  таких умных молодых
женщин,  но  у  нее  не было сердца  -  прежде всего это  была  позерка,  не
способная любить никого, кроме себя. Скука  на  лице моей  соседки стала еще
заметнее, и я переменил тему в надежде, что  теперь  мне больше повезет  - я
сказал,  что провел  этот день  в  детской больнице  в  Челси и был  приятно
удивлен,  сравнивая  ее с  парижской  сиротской  больницей,  где  мне  часто
приходится бывать.
     Она сказала, что считала наши детские больницы очень хорошими.
     Я  ответил,  что это не  так:  смертность  среди  французских детей и в
больницах  и  вне  больниц  невероятно  высока.  Я  рассказал  ей  о тысячах
брошенных младенцев, которых отправляют в провинцию.
     Тут  в первый  раз  ее  грустные  глаза обратились на  меня,  застывшее
безжизненное выражение  исчезло с  ее  лица, и я  подумал, что сердце у нее,
быть может,  доброе. Прощаясь  с  хозяйкой  дома, я  сказал, что ни  мне, ни
самому Шарко тут помочь не удастся - она права: следует обратиться к доктору
Филлипсу. Ее невестка будет сивеем здорова, если станет матерью.
     Джон  как  будто  обрадовался мне,  но когда он сидел рядом со  мной за
завтраком,  я снова заметил, как он худ  и бледен.  Розали  сказала, что  он
сильно кашлял но ночам. Вечером у  него немного  поднялась температура, и мы
несколько дней продержали  его в постели. Потом его маленькая жизнь  вошла в
обычную колею: по  утрам, серьезный и молчаливый, он  завтракал  со мной,  а
днем ходил гулять с Розали в парк Монсо.
     Недели  через две  после  моего  возвращения  из  Лондона  я, к  своему
удивлению, увидел у себя в приемной английского полковника. Он объяснил, что
через неделю  они должны быть в Марселе, откуда  отправятся на своей яхте  в
плавание по Средиземному морю, а пока его жена решила задержаться в Париже и
сделать  кое-какие покупки.  Он пригласил меня позавтракать  с  ними в отеле
"Рейн" и сказал,  что жена его была бы очень мне благодарна, если бы потом я
показал  ей  какую-нибудь  детскую  больницу.  От  завтрака  я  должен   был
отказаться, и мы условились, что она заедет  за  мной на  авеню Вилье  после
приема.  Моя  приемная  была еще  полна  народу,  когда ее элегантное  ландо
остановилось перед домом. Розали от моего имени попросила ее заехать еще раз
через полчаса или подождать в столовой, пока я не освобожусь. Полчаса спустя
я нашел ее  в столовой - у  нее на  коленях сидел Джон  и показывал  ей своп
игрушки.
     - У него ваши глаза, - сказала она. - Я не знала, что вы женаты.
     Я ответил,  что я холост. Она немного покраснела и снова занялась новой
книжкой  с   картинками,  которую  смотрела  с   Джоном.  Потом,  набравшись
храбрости, она с настойчивым женским любопытством спросила, была ли его мать
шведкой - ведь  у него такие светлые волосы и такие голубые глаза. Я отлично
понял, на  что она  намекала, - ведь  и Розали, и консьержка,  и молочник, и
булочник, и вообще все нисколько не сомневались, что отец Джона я. Я слышал,
как мой  собственный кучер его назвал "le fils de Monsieur" [71]. Я понимал,
что объяснения бесполезны и переубедить их  не удастся. В конце концов я сам
почти  поверил  в это. Но я решил, что эта милая женщина имеет  право  знать
правду. Я сказал ей со смехом, что я  такой же ему отец, как она - мать, что
он  сирота и его история  очень печальна. Пусть она о ней не спрашивает, это
ее только расстроит. Я засучил его рукав и показал на глубокий шрам у локтя.
Теперь  с Розали и со  мной ему живется  хорошо, но я  поверю, что он  забыл
прошлое, только когда увижу его улыбку. Он никогда не улыбается.
     -  Да, - сказала  она мягко,  -  он ни разу  не улыбнулся,  как  обычно
улыбаются дети, когда показывают свои игрушки.
     Я сказал, что мы  почти ничего не знаем о мышлении маленьких детей, и в
их  мире мы  чужие.  Только материнский  инстинкт иногда  находит ключ к  их
мыслям.
     Она ничего не ответила,  но наклонилась  и  нежно поцеловала  Джона. Он
посмотрел на нее с удавлением.
     - Вероятно, это первый поцелуй в его жизни, - сказал я.
     Появилась Розали, чтобы отправиться с Джоном на обычную прогулку в парк
Монсо, но его новая приятельница предложила  покатать его в своем ландо. Я с
радостью  согласился, так  как  мне вовсе не хотелось показывать ей  детскую
больницу.
     С этого дня для Джона началась новая жизнь,  - и,  как мне  кажется, не
только для  него. Каждое утро она приходила в его  комнату с повой игрушкой,
каждый день она катала его в Булонском лесу, а Розали в лучшем  своем платье
важно сидела сзади.  Часто Джон катался на  верблюде  в  Зоологическом саду,
храня обычную серьезность и среди десятка весело смеющихся детей.
     -  Не приносите ему так  много дорогих игрушек,  - говорил я. - Дешевые
игрушки нравятся детям ничуть не меньше, а так много детей вовсе не получают
игрушек. Я несколько раз убеждался, что куколка за тринадцать су завоевывает
сердца даже в  самых богатых детских. Когда дети начинают придавать значение
цене  своих  игрушек, они  перестают  быть детьми. Кроме  того, у Джона  уже
слишком много игрушек, и пора приучать его делиться с теми,  у кого их  нет.
Для многих  детей это  трудный урок, и по  тому,  как он  им  дается,  можно
безошибочно судить, какие люди из них получаются.
     По  словам Розали,  когда  они  возвращались с прогулки,  красивая дама
обязательно сама относила Джона наверх. Потом она стала задерживаться, чтобы
помочь купать его, а вскоре уже  купала  его сама, так что Розали оставалось
только подавать ей полотенца. Розали сообщила  мне одну подробность, которая
меня очень тронула:  когда  дама  вытирала досуха худенькое тельце  ребенка,
она,  прежде чем  надеть на него рубашечку, обязательно целовала безобразный
рубец у его локтя. Затем она стала укладывать  его в постель и сидела с ним,
пока  он не засыпал. Сам  я почти ее не видел,  так как редко бывал дома, но
боюсь, что и бедняга  полковник видел ее  не чаще - она все  дни проводила с
мальчиком. Полковник сказал мне, что плавание по Средиземному морю отменено.
Они  остаются в Париже, а надолго  ли - он не  знает, да и не  слишком  этим
интересуется,  лишь бы его  жена  была довольна, а он никогда не  видел ее в
таком  хорошем  настроении, как теперь.  Полковник не ошибался: выражение ее
лица  совершенно  изменилось -  в  ее  темных  глазах светилась  бесконечная
нежность.
     Джон  плохо  спал по ночам.  Часто, когда я  приходил к нему вечером, я
замечал  на его личике  нездоровый румянец.  Розали говорила,  что ночью  он
сильно  кашляет,  и вот  однажды  утром я  услышал  зловещий  шум в верхушке
правого  легкого. Я знал,  что  это значит. Мне  пришлось сказать правду его
новой приятельнице, но она ответила, что уже знает, -  вероятно, она  поняла
все  даже раньше меня. Я упомянул о своем  намерении нанять  сиделку,  чтобы
Розали  было легче,  однако она об этом и слышать  не захотела. Она  умоляла
меня разрешить ей ухаживать за больным,  и в  конце концов я согласился.  Да
другого выхода и не было: мальчик даже во сне начинал  тревожиться, если она
выходила из комнаты. Розали перебралась в мансарду к кухарке, и дочь герцога
спала теперь на кровати уборщицы в комнате Джона.  Несколько  дней спустя  у
него  било легкое кровохарканье, а к вечеру -  жар,  и я понял,  что болезнь
прогрессирует быстро.
     - Не жилец он! - говорила Розали, вытирая глаза. - Он и сейчас похож на
ангела.
     Джон любил посидеть  на коленях у своей  ласковой  сиделки, пока Розали
вечером   перестилала   его   постель.   Прежде  я   считал   его  умным   и
привлекательным, но не  красивым. Теперь же мне вдруг показалось,  что самые
черты его лица словно переменились -  глаза стали больше и потемнели. Теперь
он  был красив, красив как гений  Любви или  гений Смерти. Я взглянул на два
лица, нежно прижимавшиеся друг к другу, и был поражен.
     Неужели бесконечная любовь,  которую изливала эта женщина на умирающего
ребенка, могла изменить нежные черты маленького личика и придать им сходство
с ее чертами? Неужели мне открылась новая, неведомая прежде тайна Жизни? Или
Смерть,  великая  ваятельница, преобразила и  озарила красотой личико  этого
больного ребенка перед тем, как навсегда закрыть его глаза?
     Тот же чистый лоб, тот же чудесный изгиб бровей, те же длинные ресницы.
Даже прелестный взлет губ был бы таким же, если бы  мне довелось увидеть его
улыбку, как я увидел ее улыбку,  когда мальчик в первый  раз во сне произнес
слово, которое каждый ребенок  любит говорить, а каждая женщина  -  слышать:
"Мама! Мама!" Она уложила его в кроватку, он долго метался без сна, и она не
отходила от него. Под  утро он стал легче  дышать и задремал. Я напомнил ей,
что  она обещала меня слушаться, и с  трудом  заставил ее прилечь на  час  -
Розали позовет ее, как только он проснется. Когда я, на рассвете, заглянул в
спальню, Розали, приложив палец к губам, шепнула, что они оба спят.
     - Посмотрите, ему что-то снится.