Лицо Джона было светлым и безмятежным, а губы полураскрылись в чудесной
улыбке. Я  приложил  руку  к  его сердцу. Он был мертв.  Я перевел  глаза  с
улыбающегося мальчика нa лицо женщины, спящей  на кровати Розали, - это было
одно лицо.
     Она  обмыла и  одела его  в  последний  раз  и не позволила даже Розали
помочь  ей  положить его в  гробик,  а  потом два раза  посылала ее  сменить
подушку - ей все казалось, что ему неудобно лежать.
     Она умоляла меня  не закрывать гроба до следующего дня.  Я  сказал, что
она знает горечь жизни,  но мало знает о горечи смерти, а врач знает  и то и
другое.  У  смерти  два  лика - один  прекрасный  и безмятежный, а другой  -
грозный и страшный. Мальчик ушел из  жизни  с улыбкой  на  губах,  но смерть
ненадолго оставит ее там. Гроб надо закрыть вечером.  Она склонила  голову и
промолчала. Когда я взял крышку, она сказала, что не может расстаться с ним,
оставить его совсем одного на чужом кладбище.
     - Зачем же расставаться? - сказал  я. - Почему не взять его с собой? Он
весит так мало! Почему не отвезти его на вашей яхте в Англию и не похоронить
на тихом сельском кладбище в Кенте?
     Она улыбнулась сквозь слезы - улыбкой мальчика.
     - Я могу это сделать? - воскликнула она почти с радостью.
     - Это можно  сделать и это будет сделано, если вы позволите мне закрыть
гроб. Медлить нельзя, иначе завтра утром его отвезут на кладбище в Пасси.
     Когда я поднял крышку, она положила возле его щечки букетик фиалок.
     - Мне нечего больше ему дать, - сказала  она сквозь слезы. - А  мне так
хотелось бы, чтобы он взял с собой что-нибудь мое.
     - Наверное, ему было  бы приятно взять с  собой вот это,  - сказал я и,
вынув из  кармана бриллиантовую брошь, приколол ее к подушечке. -  Это брошь
его матери.
     Она не издала ни звука - только протянула руки  к своему ребенку и  без
чувств упала на пол. Я поднял ее и положил на кровать Розали. Потом я закрыл
гроб, поехал к  гробовщику на  площади Мадлен и поговорил  с глазу на глаз с
хозяином  заведения  -  увы,  мы  были  хорошо  знакомы.  Я уполномочил  его
израсходовать любую сумму с тем, чтобы к вечеру следующего дня гроб  был  на
борту английской яхты в гавани Кале. Он сказал, что сделать это возможно при
условии, что я не стану проверять счет. Я  ответил, что проверять его  счета
не будет никто. Потом я поехал в отель "Рейн", разбудил полковника и сообщил
о желанго! его жены, чтобы яхта через двенадцать часов была в Кале. Пока  он
отправлял телеграмму капитану,  я написал  короткую записку  его жене о том,
что на следующий вечер гроб будет на  борту ее  яхты в Кале. Я  добавил, что
рано утром должен уехать из Парижа, и эта записка - прощальная.
     Я видел могилу  Джона:  он  погребен  на  маленьком кладбище  одной  из
красивейших  сельских церквей  Кента.  На  его  могиле  растут  первоцветы и
фиалки, и над  ним поют дрозды. Его мать я никогда больше не видел. Так было
и к лучшему.

     Глава XVI
        "ПОЕЗДКА В ШВЕЦИЮ"

     Я  кажется,  уже  упоминал   о  внезапной  болезни  шведского  консула.
Случилось это примерно  тогда  же. И  вот  каким образом.  Консул, приятный,
тихий  человек невысокого роста, жил в Париже с семьей - женой-американкой и
двумя маленькими детьми. В роковой  день я был  у  них дома - один из  детей
лежал с  простудой, но  требовал,  чтобы вечером  ему обязательно  разрешили
встать, так как вечером должен был приехать  отец  и он хотел встретить  его
вместе со всеми. Дом был полон цветов, и детям давно уже было обещано, что в
этот  день  их  не  уложат спать  и позволят  обедать  со взрослыми. Их мать
радостно  показала  мне  две  чрезвычайно  нежные телеграммы  мужа,  одну из
Берлина, другую из Кельна, в которых  он извещал ее о своем приезде. Мне они
показались несколько длинными. Около  полуночи супруга  консула прислала  за
мной с просьбой  тотчас же приехать. Дверь открыл мне сам  консул - он был в
ночной  рубашке. Он  сказал, что  надо  подождать садиться  за стол, пока не
прибудут шведский король и президент Французской республики, который  только
что  наградил его  большим  крестом Почетного легиона. Он сообщил, что купил
Малый Трианон и летом они будут жить там. Затем он излил свое негодование на
жену:  она  не  носит  жемчужное  ожерелье Марии-Антуанетты,  которое он  ей
подарил.  Своего маленького  сына он называл  дофином, а себя - Робеспьером.
Мания  величия!  Из детской  доносились крики испуганных  детей,  жена почти
лишилась  чувств  от горя, а  его  верный  пес  лежал под столом и рычал  от
страха. Внезапно мой  бедный друг стал буйствовать, и нам пришлось  запереть
его в  спальне, где он  все перебил,  и чуть не  выбросил час обоих  в окно.
Утром его отвезли в Пасси в лечебницу доктора Бланша.
     Знаменитый  психиатр сразу заподозрил прогрессивный паралич.  Через два
месяца диагноз подтвердился, надежды на выздоровление не оставалось никакой.
Так  как  лечебница  была  очень  дорогой,  я  решил  отправить  больного  в
государственную  больницу в  Лунде, маленьком городке на  юге Швеции. Доктор
Бланш был против этого. Он считал, что поездка - рискованное и дорогостоящее
предприятие: на  временное прояснение сознания больного полагаться нельзя, и
его  должны сопровождать  два опытных служителя. Я объяснил, что остатки его
скромного состояния  следует сохранить для  детей, а поэтому нужно  всемерно
экономить -  в  Швецию  я  увезу его сам  и один. Когда я подписывал бумаги,
забирая больного из приюта, доктор Бланш еще раз письменно предупредил меня,
но  я,  конечно, был умнее всех. Я  отвез больного прямо на авеню  Вилье. За
обедом  он  вел  себя  спокойно  и  вполне  благоразумно - и  только пытался
ухаживать  за мамзель  Агатой  (это был, несомненно,  единственный  подобный
случай  в ее жизни). Два часа спустя нас  уже  заперли в купе первого класса
ночного кельнского  экспресса  -  в  те  дни вагонов  с  коридорами  еще  не
существовало.  Я  лечил одного из Ротшильдов,  которым принадлежала Северная
железная дорога, и поэтому поездная прислуга получила распоряжение оказывать
нам  всемерное  содействие, и кондукторам было Приказано  не беспокоить нас,
так как мой подопечный легко раздражался при виде чужих людей. Он  был очень
спокоен и  послушен, так  что мы оба легли спать.  Я  проснулся оттого,  что
сумасшедший  принялся  меня душить  -  дважды я  отбрасывал  его и дважды  с
ловкостью  пантеры  он  кидался  на меня  и чуть было  не  преуспел в  своем
намерении.  Я помню только, что сильно  ударил его по голове и, по-видимому,
оглушил, а дальше все смешалось.
     Утром,  когда  поезд  прибыл  в  Кельн,  нас обоих  нашли  лежащими без
сознания на полу нашего купе и перевезли в гостиницу "Север", где мы провели
сутки в одном номере. Мне пришлось открыть правду врачу, который зашивал мою
рану  (безумец чуть не  откусил мне  ухо),  и  хозяин  гостиницы прислал мне
сказать, что в его отель душевнобольные не допускаются.  Я  решил с утренним
поездом ехать дальше на Гамбург.
     В пути консул держался очень миролюбиво, а когда мы ехали через город к
Кольскому  вокзалу,  принялся  во  весь  голос  распевать  "Марсельезу".  Мы
благополучно сели на пароход  в Корсер (в  то время  это был кратчайший путь
между  Швецией  и  материком). В  нескольких милях  от  датского  берега наш
пароход  застрял среди  льдин,  занесенных  из  Каттегата штормовым северным
ветром, что нередко случается в  суровые зимы. Нам пришлось пройти пешком по
льду более  мили,  к большому удовольствию моего друга. Затем нас  повезли в
Корсер на лодках. В гавани мой друг  прыгнул  в воду, а я следом за ним. Нас
вытащили,  и до. Копенгагена мы ехали в неотапливаемом поезде в  обледенелой
одежде  при температуре 20° ниже нуля. Остальная часть путешествия прошла на
редкость  благополучно - холодное купание, по-видимому, пошло моему другу на
пользу.  Мы прибыли в Мальме, и  через час я уже  передал его на  вокзале  в
Лунде  в  руки  двух  служителей приюта  для  умалишенных,  а сам  поехал  в
гостиницу - в Лунде была лишь одна гостиница - я потребовал номер и завтрак.
Оказалось, что завтрак  есть, а номера нет - все номера заказаны  для труппы
актеров, которые вечером должны дать спектакль-гала в зале ратуши.
     Пока и завтракал, официант с гордостью  вручил  мне программу вечернего
представления:  "Гамлет"  -  трагедия  в  пяти действиях  Уильяма  Шекспира.
"Гамлет" в Лунде! Я проглядел программу:  Гамлет, принц  датский  - г-н Эрик
Карол Мальмборг. Неужели  это товарищ моих  студенческих лет в Упсале? Тогда
Эрик Карол  Мальмборг  собирался стать  священником. Я его натаскивал  перед
экзаменами, составил его первую  проповедь и в течение целого семестра писал
за пего письма  невесте.  Каждый вечор я тузил его, когда  он пьяный являлся
ночевать  у  меня  в свободной комнате  - ему было  отказано от квартиры  за
буйное поведение. Когда я уехал из  Швеции, я потерял его из виду. С тех пор
прошло много лет. Я слышал, что из  университета его  исключили, что он  все
больше и больше опускался.  Вдруг я вспомнил, что он как будто стал актером.
Значит,  Гамлета  сегодня   действительно  будет  играть   мой  незадачливый
приятель!  Я  послал свою  карточку  в его номер,  и  он примчался  ко  мне,
радуясь, что снова  видит  меня после стольких  лет. Он поведал мне грустную
историю. Их  труппа, уменьшившись на треть после катастрофических спектаклей
в Мальме перед пустым залом, приехала в Лунд накануне вечером для последнего
отчаянного  поединка   с  судьбой.   Почти  все  их  костюмы  и  реквизит  -
драгоценности  королевы-матери,  корона  короля,  меч  Гамлета,  которым  он
пронзает Полония, и даже череп Йорика - были задержаны в Мальме кредиторами.
У короля  разыгрался ишиас, и он не может  ни ходить, ни сидеть  на троне. У
Офелии  страшный насморк,  призрак  до  того  упился  на прощальном ужине  в
Мальме, что опоздал на поезд. Сам он в прекрасной форме; Гамлет - его лучшая
роль и словно  для него  написана. Но не может же он  один  вынести на своих
плечах  весь колоссальный груз  пятиактной трагедии!  Все билеты на вечернее
представление  распроданы, и если им придется вернуть деньги,  окончательное
крушение неизбежно. Не мог бы я ради старой дружбы одолжить ему двести крон?
     Я оказался на высоте  положения. Я созвал  премьеров труппы,  с помощью
нескольких  бутылок  шведского  пунша  влил  бодрость  в  их унылые  сердца,
безжалостно  вычеркнул  всю  сцену  с  актерами и  с могильщиками,  а  также
убийство Полония, и  объявил, что с призраком или без призрака, но спектакль
состоится.
     Это был  достопримечательный день в театральных анналах Лунда.  Ровно в
восемь  часов поднялся занавес,  открывая королевский дворец в Эльсиноре, до
которого  от  того места,  где мы  находились, было  не больше часа езды  по
прямой.  Зал  был  полон,  но  публика,  состоявшая почти  только из  буйных
университетских студентов, оказалась куда  более сдержанной, чем мы ожидали.
Выход принца датского прошел почти незамеченным, и даже его знаменитое "Быть
или не быть?" прозвучало втуне. Король, отчаянно хромая, проковылял по сцене
и опустился  на  трон с громким  стоном.  Насморк Офелии  превосходил всякое
вероятие.  У  Полония  явно  двоилось  в  глазах.  Положение  спас  призрак.
Призраком  был  я.  Когда я призрачно скользил  по  залитому  лунным  светом
парапету  Эльсинорского   замка,  осторожно   ступая   по   большим  ящикам,
составлявшим самую его  основу,  все сооружение внезапно обрушилось,  и я по
плечи провалился в ящик. Что полагается делать призраку в подобной ситуации?
Следует ли  мне  наклонить голову  и совсем скрыться в ящике  или, ничего не
предпринимая,   ждать,  что   будет  дальше?  Веселенький   вопрос!   Третью
возможность  подсказал  мне сам  Гамлет,  который хриплым  шепотом  спросил,
почему я  не вылезаю из этого проклятого  ящика? Однако  вылезти я  никак не
мог: мои ноги запутались в веревках и прочих принадлежностях сцены. Худо ли,
хорошо  ли,  но я  решил  остаться  в  том  положении,  в  каком  находился,
приготовившись ко всему. Мое неожиданное исчезновение в ящике  было  принято
зрителями  очень  благосклонно,  но  это  было  ничто  в   сравнении  с  тем
восхищением,  которое я  вызвал, когда, высунув  голову из  ящика,  зловещим
голосом  стал продолжать прерванный  монолог.  Аплодисменты  были  настолько
бурными, что  мне пришлось приветливо  помахать  рукой  - в моем  щекотливом
положении я не мог поклониться. Это привело зрителей в дикий восторг. Овации
не прекращались до самого конца. Когда занавес упал в последний раз, я вышел
кланяться  вместе с  главными звездами труппы. Публика  так неистово  вопила
"Призрака! Призрака!", что мне  пришлось выйти на вызов одному и  благодарно
кланяться, прижимая руку к сердцу.
     Мы все были счастливы. Мой приятель Мальмборг объявил, что  не запомнит
более  удачного спектакля. Мы весело поужинали в полуночный час. Офелия была
со мной очень мила, а Гамлет поднял бокал за мое здоровье и предложил мне от
имени  всех стать  их режиссером. Я  сказал, что подумаю.  Они все проводили
меня  на вокзал.  Через двое суток  я  уже снова был в Париже  и работал, не
чувствуя ни малейшей усталости. О, юность, юность!


     Глава XVII
        "ВРАЧИ"

     В те дни в Париже практиковало множество иностранных врачей. Между ними
существовало  ревнивое  соперничество,   которое,   само  собой  разумеется,
пришлось почувствовать и мне.  Недолюбливали нас и наши французские коллеги,
так как  мы монополизировали  практику среди  богатых иностранцев, возможно,
наиболее  выгодную.  В  конце  концов  пресса начала  целую кампанию  против
иностранных врачей в Париже,  число которых все увеличивалось и которые, как
намекали  газеты,  нередко даже  не  имели  дипломов. В  результате  префект
полиции предписал всем иностранным врачам до истечения месяца представить на
йроверку свои  дипломы. Мне с моим парижским дипломом,  разумеется, ничто не
грозило,  а  потому  я  забыл всю эту историю  и  явился  к комиссару  моего
квартала лишь в самый последний день. Комиссар, который был  со мной немного
знаком, спросил,  знаю  ли я некоего  доктора  Н., живущего на моей улице. Я
ответил, что  мы незнакомы, но, по-видимому, практика у него очень большая -
мне  постоянно  приходится  слышать его  имя, и я  часто  любуюсь элегантной
коляской у его дверей.
     Комиссар ответил, что мне недолго осталось любоваться этой коляской: ее
владелец включен  в черный список, он не предъявил диплома, так как никакого
диплома у  него нет, это шарлатан, и наконец-то можно будет  его арестовать.
По слухам, он зарабатывал  более двухсот  тысяч  франков в год - больше, чем
многие знаменитые парижские  светила. Я ответил,  что  шарлатан  может  быть
хорошим врачом, а есть у него диплом или  нет, его больных это не интересует
до тех пор, пока его лечение идет им на пользу.
     Конец  этой  истории я узнал  от комиссара  только  месяца  два спустя.
Доктор  Н.  появился в самый последний  момент и попросил  у него разрешения
поговорить с глазу  на глаз. Он  предъявил ему диплом одного из известнейших
немецких университетов, но умолял его сохранить  это в тайне,  объяснив, что
обязан своим успехом только тому, что все считают  его шарлатаном. Я ответил
комиссару, что этот человек  станет  миллионером, если он хоти бы  вполовину
такой же хороший врач, как и психолог.
     Возвращаясь  домой,  я  завидовал  не   двухсоттысячному  доходу  моего
коллеги,  а тому, что он  знает размеры  этого дохода. Как я хотел бы знать,
сколько  именно  я  зарабатываю!  В  том,  что я  зарабатываю немало,  я  не
сомневался - во всяком случае, когда мне бывали на  что-то нужны деньги, они
всегда находились в избытке. У меня была хорошая квартира, элегантный выезд,
прекрасная кухарка -  теперь, когда  уехала мамзель Агата, я часто приглашал
друзей пообедать  у меня, и обеды эти были превосходными. Дважды  я ездил на
Капри -  один раз, чтобы купить домик мастро Винченцо, а другой раз -  чтобы
предложить  большую   сумму   неизвестному  владельцу  разрушенной   часовни
Сан-Микеле. (Чтобы  покончить  с этим делом, мне  потребовалось десять лет.)
Уже в  то время я любил искусство, и моя квартира на авеню Вилье была  полна
сокровищами  былых  времен, а  по ночам  десяток прекрасных  старинных часов
отбивал  часы моей бессонницы. Однако по каким-то необъяснимым причинам  эти
времена  богатства  вдруг  сменялись  полным безденежьем,  что  было  хорошо
известно  Розали, консьержке  и  даже  моим  поставщикам.  Знал  про  это  и
Норстрем, так  как мне часто приходилось брать у него взаймы. По его словам,
такое положение вещей могло объясняться только каким-то психическим сдвигом,
и выход  был лишь  один: мне следует  аккуратно  записывать  свои  доходы  и
расходы, а также  посылать счета пациентам, как делают  все. Я сказал, что с
записью расходов и доходов у  меня все равно ничего не выйдет,  а  счетов  я
никогда не  писал  и писать  не собираюсь. Наша  профессия - не  ремесло,  а
искусство, и мне кажется унизительным такая коммерческая оценка человеческих
страданий. Я всегда багрово  краснел,  когда пациент клал двадцати-франковую
монету на  мой стол,  а когда он совал  мне ее  в руку, я  всегда  испытывал
желание  его  ударить.  Норстрем  сказал,   что   это  просто   тщеславие  и
высокомерие, и мне следует хватать все деньги, какие  можно, как а то делают
мои коллеги. Я возразил, что наша  профессия  столь же свята, как  призвание
священника, а может быть,  и более, и закон должен был бы запрещать брать на
этом   поприще  лишние  деньги.  Труд  врача  должен  был  бы   оплачиваться
государством, и хорошо оплачиваться, как в Англии  оплачивается  труд судьи.
Те, кому это по подойдет, пусть меняют занятие - идут на биржу пли открывают
лавку. Врач должен быть  мудрецом, которого все почитают и оберегают.  Пусть
берут с  богатых  пациентов  сколько  хотят, и  для бедняков  и для себя, но
требовать плату  за каждый  визит и писать счета  они  не должны. Во сколько
должна оценить мать жизнь спасенного тобою ребенка? Какой гонорар положат за
то,  что ты  словом утешения или просто прикосновением  руки  отогнал  страх
смерти? Во сколько  франков надо оценить каждую секунду предсмертной агонии,
от  которой избавил больного твой морфий?  Долго  ли еще мы будем навязывать
страдающему человечеству  все  эти дорогие  патентованные  средства, которые
ведут свое начало от средневековых суеверий, хотя и носят весьма современные
названая? Мы все прекрасно знаем, что действенные средства можно перечислить
по пальцам и что Мать Природа отпускает нам их по весьма низкой цене. Почему
я, модный врач, разъезжаю в прекрасной коляске, в то время как мой коллега в
трущобах  ходит пешком? Почему государство  затрачивает  в тысячу раз больше
денег  на обучение искусству  убивать, чем  на  обучение  искусству  лечить?
Почему мы  не  строим больше больниц и меньше церквей?  Молиться  богу можно
повсюду, но оперировать в канаве нельзя.
     Норстрем посоветовал  мне  не заниматься переустройством общества -  по
его мнению, у  меня это плохо выходило,  - а держаться за медицину. Ведь  до
сих пор у меня не было оснований  на нее жаловаться. Однако  он сомневался в
практичности  моего  намерения  разгуливать  среди  моих  пациентов  подобно
мудрецам  древности,  получая  за  свои  услуги  натурой.  По  его  твердому
убеждению, старая система писания счетов была гораздо надежнее.
     Я ответил, что не уверен в этом. Правда,  некоторые мои пациенты, так и
не  получив  ответа на  свои письма, в которых они просили меня прислать  им
счет,  в  конце концов уезжали,  не заплатив ничего  (среди  них  не было ни
одного англичанина),  зато  другие  чаще всего  присылали сумму, значительно
превышавшую  ту,  которая значилась бы в моем счете.  Хотя большинство  моих
пациентов, по-видимому, предпочитало расплачив