), и это спасло меня от того, чтоб стать совсем шарлатаном. В те
дни  было гораздо  меньше врачей-специалистов,  чем теперь. Считалось, что я
знаю все - даже  хирургию. Мне потребовалось  два года, чтобы  понять, что в
хирурги я не гожусь. Боюсь, мои пациенты поняли  это  значительно быстрее. Я
был невропатологом, но делал  все, что  полагается  делать  врачу,  -  даже,
принимал роды,  а бог хранил мать и  ребенка. Можно  только  удивляться, как
стойко  организм  больных переносил лечение. Когда Наполеон орлиным взглядом
пробегал список представленных к  производству в  генералы, он обычно ставил
на  полях против  фамилии пометку:  "Он везучий?" И  вот мне  везло  - везло
удивительно, почти  жутко во всем,  что я  предпринимал,  с  каждым больным,
которого я лечил. Я не был хорошим врачом  - я учился слишком торопливо, моя
практика в больнице была слишком короткой, но я, без сомнения, был удачливым
врачом.  В чем  секрет удачи? В умении внушать доверие.  Что  такое доверие?
Исходит ли  оно  из  головы или от сердца?  Возникает ли  оно в высших слоях
нашего сознания или это могучее дрело  познания добра и  зла, корни которого
гнездятся  в  самых  глубинах  нашего  существа?  Какими  путями  передается
доверие? Видят ли его глаза, звучит ли оно в речи? Я не знаю. Я знаю только,
что  этого  нельзя  приобрести  ни  из  книг,  ни  у постели  больного.  Это
магический  талисман,  который одному дается по праву рождения и  в  котором
другому бывает  отказано. Врач,  обладающий  этим даром,  может  чуть  ли не
воскрешать мертвых. Врач, им не обладающий, должен быть готов к тому, что по
поводу  самой  простой  кори его  попросят пригласить  кого-нибудь  еще  для
консилиума.
     Я вскоре понял, что получил этот бесценный дар совершенно незаслуженно.
Открытие это  я  сделал  как раз вовремя, ибо был уже на пути к тому,  чтобы
стать самодовольным и самовлюбленным тупицей. Но я увидел, как мало я  знаю,
и начал все  чаще обращаться за советом и  помощью к Матери Природе,  мудрой
старой целительнице.  Я  даже  мог  бы стать  со  временем  неплохим врачом,
продолжай я работать  в больнице, останься я верным моим беднякам пациентам.
Но я утратил свой шанс, превратившись в, модного врача. Если вы когда-нибудь
встретитесь  с модным  врачом, понаблюдайте за ним с  безопасного расстояния
прежде,  чем отдать себя в его руки. Он может оказаться и хорошим врачом, но
это бывает редко. Во-первых, он, как правило, слишком занят, чтобы терпеливо
выслушать  вашу  историю.  Во-вторых, если  он еще не сноб, то неизбежно  им
станет, и тогда он заставит вас ждать, пока сам будет принимать явившуюся не
в свой час  графиню,  печень  графа он  обследует с большим  вниманием,  чем
печень графского  камердинера, и отправится на прием в английское посольство
вместо того,  чтобы  навестить  вашего  малыша,  коклюш которого  ухудшился.
В-третьих, его сердце - если только оно не наделено, поразительным здоровьем
-  начнет   быстро   и  преждевременно  черстветь,  и  он  станет  столь  же
бесчувственным  и  равнодушным  к чужим страданиям,  как  и  окружающее  его
жаждущее развлечений общество. Вез сострадания нельзя быть хорошим врачом.
     Часто, когда кончался долгий трудовой день, я задавал себе вопрос (ведь
меня  всегда  интересовала  психология):  почему все  эти глупые люди  сидят
часами в моей приемной? Почему они все слушаются меня и порой  им становится
лучше  от одного прикосновения  моей руки? Почему  даже  в час смерти, когда
язык уже не повинуется им и говорят только стекленеющие, полные ужаса глаза,
почему на них нисходит умиротворение,  едва я кладу им руку на  лоб?  Почему
сумасшедшие в  приюте Святой Анны, которые только что с  пеной у рта рычали,
как  дикие звери, становились  спокойными и  послушными, едва  я  развязывал
смирительную рубашку и брал их руки в своп? Это был мой  обычный прием - все
служители и многие из  моих товарищей его знали.  Сам профессор говорил: "Се
garсon-la  a  la diable au  corps!"  [46] Я  всегда питал тайную симпатию  к
сумасшедшим и  спокойно  расхаживал по  палате  буйных, словно среди друзей.
Меня не раз предупреждали, что это плохо  кончится, но я, конечно, был умнее
всех, И  вот в один прекрасный день  мой  лучший друг ударил меня по затылку
молотком, который он каким-то необъяснимым образом раздобыл, после чего меня
без сознания унесли в лазарет.  Удар  был страшный,  потому что мой приятель
был кузнецом  и  хо­рошо знал свое ремесло. Сперва решили, что у меня разбит
череп.  Как  бы  не  так!  Я  отделался  простым сотрясением  мозга.  И  еще
удостоился лестного комплимента от Директора клиники: "Ce sacre Suedois a la
crane d'un ours, faut voir s'il n'a pas casse le marteau" [47]
     "Может быть,  дело все-таки в  голове, а  не в руке",  - сказал я себе,
когда, после сорокавосьмичасового бездействия, моя мыслительная машина вновь
заработала. Целую  неделю я лежал  со льдом на моем "медвежьем черепе",  без
посетителей  и  без книг,  и  у  меня было  достаточно времени обдумать этот
вопрос, и даже молоток кузнеца не  смог меня разубедить в том, что дело  - в
руке.
     Почему  в зверинце Пезо  я мог просунуть  руку сквозь  прутья  в клетку
черной пантеры, и большая  кошка, если  только ее не  раздражало приближение
какого-нибудь посетителя, ложилась на спину, ласково мурлыкала, забирала мою
руку в лапы и приветствовала меня широким зевком?
     Почему я  мог вскрыть  нарыв  на лапе  Леони  и  вытащить занозу, из-за
которой  огромная львица  целую  неделю  ковыляла на  трех лапах,  испытывая
мучительную боль? Местное обезболивание не подействовало,  и Леони  стонала,
как  ребенок,  пока  я  выдавливал  из  лапы  гной.  Только  когда  я  начал
обрабатывать рану  йодом, она потеряла терпение, но в ее рычании слышался не
гнев, а обида  и разочарование: она  предпочла бы просто вылизать рану своим
шершавым языком. Когда после операции я уходил из зверинца, держа под мышкой
павианенка,   которого  получил  от  господина  Пезо  в  качестве  гонорара,
известный укротитель львов сказал мне:
     - Господин  доктор!  Вы избрали не  ту профессию.  Вам  бы дрессировать
диких зверей!
     А  разве в  Зоологическом саду Иван, большой белый  медведь, не вылезал
при виде меня из  своей лохани  и не  подходил к решетке своей тюрьмы, чтобы
встать  на  задние  лапы,  прижать  черный нос  почти к самому моему  носу и
дружески взять у меня из рук рыбу? Сторож  говорил, что  так  он ведет  себя
только  со мной  - наверное,  считает  меня земляком. И не говорите, что ему
нужна была рыба, а не  моя  рука, - ведь даже тогда, когда у меня ничего  не
было, он стоял в той же позе, пока  я не уходил, внимательно смотрел на меня
блестящими черными глазами из-под белых ресниц и  обнюхивал мою руку.  Мы  с
ним, конечно,  разговаривали  по-шведски с полярным акцентом, который  я  от
него  перенял. Я  уверен,  что  он  понимал  каждое мое  слово,  пока  тихим
монотонным голосом  я рассказывал ему,  как мне его жаль и как однажды,  еще
мальчиком, я  видел  почти совсем рядом с  пароходом  двух его родичей - они
плыли между льдинами нашего отчего края.
     А  бедный  Жак,  знаменитая горилла  в Зоологическом саду, в  то  время
единственный  представитель  своей  породы, взятый  в  плен  и  увезенный  в
бессолнечную страну своих  врагов? Разве он не  клал  доверчиво свою жесткую
руку в мою, едва я подходил к нему? Разве ему не нравилось, когда я тихонько
поглаживал его по спине? В такие  минуты он сидел совсем неподвижно,  держал
меня  за  руку  и  ничего  не  говорил.  Иногда  он  принимался  внимательно
рассматривать мою  ладонь, как  будто кое-что смыслил в хиромантии, потом по
очереди  сгибал мои пальцы, словно изучая работу суставов, а потом  отпускал
мою руку,  столь же тщательно рассматривал  свою ладонь  и  ухмылялся, точно
говоря, что  не видит никакой разницы, в чем  был совершенно прав! Почти все
время он  тихо  сидел в углу клетки,  где посетители не могли его видеть,  и
теребил соломинку. Он редко пользовался  качелями, которые повесили в клетке
в  глупой  надежде на то,  что он  примет  их за ветвь сикомора  - место его
отдыха в дни свободы. Он спал  на низком ложе из бамбуковых стволов, похожем
на  serir  арабов,  но  вставал он  рано,  и я впервые увидел  его лежащим в
постели, лишь когда он  заболел. Сторож научил его обедать сидя за низеньким
столиком и повязавшись салфеткой. Ему даже сделали ножик и вилку из твердого
дерева, но он  их невзлюбил и предпочитал есть пальцами, как ели наши предки
еще  лет двести - триста тому  назад и как до сих пор ест большинство людей.
Но молоко он  с явным удовольствием пил из собственной  чашки, так  же как и
утренний  кофе  с большим  количеством  сахара.  Правда, он  сморкался в два
пальца, но ведь так же сморкались и Лаура Петрарки, и Мария Стюарт, и Le Roi
Soleil [48].
     Бедный Жак! Мы с ним  остались  друзьями  до конца! С рождества он стал
прихварывать,  его лицо  сделалось  пепельно-серым, щеки  впали,  глаза  все
глубже я глубже уходили в глазницы.  Он стал  беспокойным и раздражительным,
заметно худел, и вскоре ко всему  этому добавился сухой  зловещий кашель.  Я
несколько раз  измерял ему температуру,  но  при этом приходилось  соблюдать
величайшую осторожность: Жак, как  ребенок, пытался разбить градусник, чтобы
посмотреть, что  там внутри.  Однажды, когда он  сидел у  меня  на коленях и
держал мои руки в  своих,  у него  начался сильный  приступ кашля, вызвавший
небольшое легочное кровотечение. Вид крови привел его в ужас, как это бывает
с  большинством людей.  Часто я замечал  на  войне, что даже  самые  храбрые
солдаты, которые совершенно спокойно смотрели на свои зияющие раны, бледнели
при виде двух-трех капель свежей крови. Он  все больше терял аппетит, и лишь
с трудом  можно  было  заставить его съесть  винную  ягоду или банан. Как-то
утром,  когда  я  пришел,  он  лежал,  укрывшись  с  головой одеялом,  точно
какой-нибудь  мой  больной  в  палате  Святой Клары, в припадке  смертельной
тоски. По-видимому, он узнал мои шаги, потому что высунул руку из-под одеяла
и взял мою руку. Я не хотел его беспокоить и долго сидел  рядом с ним, держа
его руку и прислушиваясь к его трудному, неравномерному  дыханию и  хрипам в
его горле.  Вдруг сильный кашель сотряс  его тело. Он сел  и прижал  руки  к
вискам жестом глубокого отчаяния. Выражение его лица изменилось. Он перестал
быть зверем и  был теперь умирающим человеком. И это превращение в существо,
подобное  мне,  лишило  его  единственного преимущества, которое бог даровал
животным в компенсацию за муки, причиняемые им людьми, - преимущество легкой
смерти.  Агония  Жака  была  ужасна:  он медленно умирал,  удушаемый тем  же
палачом, работу которого я так часто наблюдал в палате Святой Клары. Я узнал
эту жестокую неторопливую хватку.
     А  потом?  Что  стало  с  моим бедным  другом  Жаком? Я знаю,  что  его
исхудалый  труп  увезли в  Институт  анатомии и  что  его  скелет  с большой
черепной коробкой и теперь стоит в музее Дюпюитрен. Но разве это все?



     Глава V
        "ПАЦИЕНТЫ"

     Мне   очень  не  хватало   моих  воскресных  обедов  в   Сен-Жерменском
предместье.  Недели  через  две после моего  разговора  с аббатом графиня  с
обычной  своей импульсивностью вдруг  решила,  что ей  необходимо переменить
обстановку  и  сказала,  что  поедет  с  графом  в  Турен.  Это было  полной
неожиданностью для всех нас, и  только аббат как будто об этом кое-что знал;
в  последнее воскресенье,  когда  я  там  обедал,  его  старые  умные  глаза
поблескивали весело и хитро.
     Графиня  была  так  любезна,  что  еженедельно  извещала  меня  о своем
здоровье, а  кроме того, мне иногда писал  и аббат. Все идет прекрасно. Граф
каждое утро ездит верхом, не спит днем и курит гораздо меньше. Графиня снова
занялась музыкой,  усердно  посещает  дере­венских  бедняков  и  никогда  не
жалуется на  колит. Аббат сообщил мне и хорошие  новости о маркизе, поместье
которой  находилось не  более  чем в часе езды  от замка. Она чувствует себя
прекрасно. Вместо  того чтобы  сидеть  весь день  в печальном  одиночестве и
думать о своей глухоте, она утром и вечером долго гуляет  по саду ради Лулу,
который совсем растолстел и обленился.
     "Это  маленькое чудовище, -  писал аббат,  -  сидит  у  нее на коленях,
ворчит и рычит на  всех и  уже два раза укусил горничную. Все его терпеть не
могут, но маркиза обожает своего Лулу и нянчит его весь день напролет. Вчера
во  время  исповеди  пса  внезапно стошнило прямо  на прекрасное платье  его
хозяйки,  и  она  впала  в такое волнение, что  пришлось прервать  исповедь.
Маркиза, кстати, просит спросить  у вас, не начинается ли у него колит и  не
пропишете ли вы ему что-нибудь, так как, по ее мнению, никто не способен так
хорошо разобраться в болезни собачки, как вы".
     В  этом  случае  маркиза  была  недалека  от  истины: я уже  приобретал
репутацию  хорошего собачьего доктора, хотя еще не стал,  как  впоследствии,
знаменитым консультантом  по собачьим болезням  и  непререкаемым авторитетом
для всех любителей собак среди моих пациентов.
     Мне известно,  что мнение о  моих  способностях как врача человеческого
было отнюдь  не единодушным, но беру  на  себя  смелость утверждать, что моя
репутация  надежного  собачьего  врача  никогда  и  никем  не  ставилась под
сомнение.  Я  не  настолько  тщеславен и не буду отрицать, что  отчасти  это
объяснялось  отсутствием  завистливых конкурентов,  в то время как  в прочих
моих занятиях профессиональная зависть играла значительную роль.
     Для того чтобы быть хорошим собачьим врачом, надо любить собак, а кроме
того, и понимать их - совершенно как с людьми, но с той только разницей, что
понять собаку легче,  чем  человека, и полюбить ее  тоже легче. Не забывайте
при этом, что  мышление одной собаки совершенно отлично  от мышления другой.
Так,  например,  бойкий  ум,  сверкающий  в  подвижных  глазах  фокстерьера,
отражает  совсем  другой  мыслительный процесс,  чем  безмятежная  мудрость,
которой светятся  спокойные глаза сенбернара или  старой  овчарки.  Ум собак
вошел  в  пословицу,  но умны  они  по-разному,  и  это  заметно уже у  едва
открывших  глаза щенят. Среди  собак попадаются даже глупые, хотя и  намного
реже, чем среди людей. В общем, понять собаку и научиться читать ее мысли не
так  уж трудно. Собака не умеет притворяться, обманывать и лгать, потому что
не  умеет  говорить. Собака  -  святая. Она  прямодушна  и  честна  по своей
природе.  Если,   в  редких  случаях,   отдельная  собака  и  несет   печать
наследственного греха,  восходящего к  ее диким предкам, которым в борьбе за
существование  приходилось полагаться  на  хитрость,  то  печать  эта  легко
стирается, едва опыт показывает такой собаке, что мы  с ней неизменно честны
и  справедливы.  Если  же хорошее обращение  ее  не исправит, что  случается
крайне редко,  значит,  эта собака ненормальна, она нравственный урод,  и ее
следует безболезненно  умертвить.  Собака с радостью  признает превосходство
своего хозяина, он для нее - незыблемый авторитет, но, вопреки мнению многих
любителей  собак,  в  ее  преданности нет  ничего  рабского.  Ее  подчинение
добровольно, и она ждет, что ее скромные права будут уважаться.  Она видит в
своем хозяине царя; почти бога,  и понимает, что бог может быть  строгим, но
знает, что он должен быть справедливым. Она  знает, что бог  может читать ее
мысли и что поэтому  бесполезно их скрывать. А может она читать мысли своего
бога? Несомненно. Что бы ни утверждало Общество психических исследований, но
телепатическая  передача  мыслей между людьми  еще  не  доказана, тогда  как
передача  мыслей между человеком и собакой  получает одно  подтверждение  за
другим.  Собака  умеет читать  мысли своего хозяина, чувствует перемену  его
настроения, предвидит его  решения.  Она  инстинктивно понимает, когда может
помешать, и  часами лежит тихо и  неподвижно, пока ее царь усердно трудится,
как это в обычае у царей, - или, во всяком случае, должно  быть в обычае. Но
если ее  царь грустен пли  озабочен,  она понимает, что  настал ее  час,  и,
украдкой подойдя  и  нему,  кладет голову ему на колени: "Не печалься! Пусть
они тебя и покинули, ведь я здесь, с тобой, я заменю тебе всех друзей и буду
защищать тебя от  всех врагов! Ну, утешься же! Пойдем  гулять  и забудем обо
всем".
     Как странно и трогательно ведет  себя  собака, когда  ее  хозяин болен.
Безошибочный инстинкт научил ее  бояться болезни и смерти. Собака, много лет
спавшая в ногах  постели своего хозяина, покидает привычное место, стоит ему
заболеть.  И даже те  немногие псы, которые не следуют этому общему правилу,
уходят от хозяина, когда приближается смерть, и, жалобно визжа, забиваются в
угол.  Случалось,  что я узнавал  о  приближении  смерти именно по поведению
собаки больного. Что знает она о смерти? Во всяком  случае; не меньше нас, а
может быть, и больше. Пока я  писал эти строки,  мне вспомнилась одна бедная
женщина в Анакапри; в деревне она была чужой и медленно умирала от чахотки -
так медленно, что это надоело двум-трем кумушкам, которые ее посещали, и они
оставили ее  на  произвол  судьбы.  Ее единственным  другом  была дворняжка,
которая составляла  исключение  из  вышеупомянутого  правила  и  никогда  не
покидала своего места  в ногах  кровати больной. Впрочем, в жалкой лачуге  с
земляным  полом, где  жила и  умирала бедная женщина, не  нашлось бы другого
сухого местечка. Однажды, заглянув к ней, я  застал  у нее  дона Сальваторе,
единственного  из  двенадцати  священников  нашей  деревни, который проявлял
некоторый интерес  к  бедным и больным. Дон Сальваторе спросил меня, не пора
ли дать  ей последнее причастие. Женщина выглядела как  обычно, ее пульс  не
ухудшился, она  даже  сказала,  что последние дни чувствует  себя  несколько
лучше  - la miglioria della  morte [49], шепнул дон  Сальваторе.  Я  не  раз
дивился  упорству,  с которым  эта  больная  цеплялась за  жизнь,  и  сказал
священнику,  что  она может протянуть еще неделю или  две. Поэтому мы решили
отложить последнее  причастие.  Когда мы  уже собирались уйти, собака  вдруг
завыла, спрыгнула с  кровати и,  повизгивая, забилась в угол.  Лицо  женщины
почти  не изменилось, но,  к моему удивлению, пульс совсем  не прощупывался.
Она  делала отчаянные  усилия  что-то сказать, но  я  ничего  не мог понять;
тогда, глядя на меня широко раскрытыми глазами, она протянула исхудалую руку
и  указала на  собаку.  Я  понял,  и, мне кажется, она поняла  меня, когда я
наклонившись к ней, сказал,  что  позабочусь о собаке. Она радостно кивнула,
глаза ее закрылись, и  покой смерти разлился  по ее лицу. Еще один  глубокий
вздох,  две-три капли крови просочились  в уголках  рта, и все было кончено.
Непосредственной    причиной    смерти,    по-видимому,   было    внутреннее
кровоизлияние. Но как собака могла узнать это раньше меня?
     Когда  вечером ее  отнесли  на кладбище, покойницу провожала только  ее
собака.  На  следующий  день могильщик старик Пакъяле,  в  то время уже  мой
близкий друг,  сказал мне, что собака все  еще лежит на могиле. Весь день  и
всю следующую ночь шел проливной дождь, но наутро собака  по-прежнему лежала
там.  Вечером я послал  Пакьяле с поводком, чтобы он привел ее в Сан-Микеле,
но собака на него яростно зарычала и не двинулась с места.  На третий день я
сам отправился на кладбище, и лишь с большим трудом мне удалось заставить ее
пойти за мной домой -  впрочем, она меня уже хорошо знала. В Сан-Микеле в то
время жило восемь собак, и я был несколько озабочен, как  они встретят новую
гостью.  Но все сошло благополучно,  потому что Билли,  павиан,  по какой-то
непонятной причине с первого взгляда проникся благосклонностью  к новенькой,
и когда она немного при­шла в себя, они с Билли стали неразлучными друзьями.
Все мои  собаки  ненавидели силача павиана,  самодержа