е об этом ни
слова,  но с того  дня  его  прежнее  хорошее ко мне отношение изменилось. А
затем  я получил удар - один  из самых  тяжелых ударов в  моей жизни. Судьба
расставила  мне  ловушку,  а  я  с обычной  своей глупой импульсивностью  не
замедлил в нее угодить.

     Как-то в воскресенье, выходя  из больницы, я увидел во внутреннем дворе
на  скамейке  под  платанами  пожилую  крестьянскую   пару.  От  них   веяло
деревенским воздухом, яблочными  садами, полями, скотным двором,  и мне было
приятно на них смотреть. Я спросил, откуда они и зачем сюда приехали. Старик
в  длинной синей блузе приложил руку к  берету, а женщина в белом аккуратном
чепце  приветливо улыбнулась  и сделала книксен.  Они сказали, что  приехали
утром  из  своей  нормандской  деревни навестить  дочь,  которая  третий год
работает  судомойкой  на  кухне  Сальпетриер.  Место  это очень  хорошее,  и
устроила ее  сюда  монахиня из  их деревни, помощница  поварихи в больничной
купе. Но и на ферме работы немало - у них теперь три  коровы и шесть свиней,
так что они порешили увезти дочку обратно: девушка она сильная и здоровая, а
они люди немолодые и одним им управиться с хозяйством  тяжело.  Всю ночь они
ехали на поезде и очень устали - вот и присели отдохнуть на скамейку. Может,
я потружусь, укажу им, где тут  кухня?  Я  ответил, что туда надо идти через
три двора,  а  потом еще по  коридорам, и предложил проводить их и помочь им
отыскать дочь. Только богу  известно, сколько судомрек на кухне, где готовят
еду на  три тысячи человек. И  вот мы направились к флигелю, где  помещалась
кухня, и  всю  дорогу старушка  не  переставала  рассказывать  мне  о  своих
яблонях, об урожае картофеля,  о коронах, свиньях и о чудесном сыре, который
она варит. Тут она вынула из корзины  небольшой сливочный  сыр  - она думала
угостить Женевьеву,  но,  может,  я не  откажусь  взять  его  в  подарок?  Я
пристально посмотрел на ее лицо, когда она протянула мне сыр.
     - Сколько лет Женевьеве?
     - Недавно минуло двадцать.
     Она блондинка и очень хорошенькая?
     - Отец говорит, что она - ну, вылитая я, - простодушно ответила  старая
мать.
     Старик одобрительно закивал.
     - А  вы уверены,  что ваша дочь работает именно на кухне? - спросил я с
невольной дрожью и еще раз внимательно всмотрелся в морщинистое лицо матери.
     Вместо  ответа старик пошарил во вместительном  кармане  своей  блузы и
достал последнее письмо Женевьевы.  Я много лет интересовался графологией, и
с первого  взгляда узнал  кудрявый,  наивный, но  удивительно четкий почерк,
который   постепенно   улучшался   в    результате   многих   сотен   опытов
автоматического письма, в которых иногда участвовал и я сам.
     - Сюда, - сказал я и повел их прямо в палату Святой Агнессы - отделение
"большой истерии".


     Женевьева  сидела на длинном столе  посреди  палаты и болтала ногами  в
шелковых  чулках,  держа  номер   журнала  "Ле  рир",  на  обложке  которого
красовался   ее  портрет.  Рядом   с   ней  сидела  Лизетта,  другая  звезда
Сальпотриер. Кокетливую прическу Женевьевы дополняла шелковая голубая лента,
на шее сверкала нитка фальшивого жемчуга, бледное лицо было нарумянено, губы
подкрашены. Она  больше походила  на предприимчивую  мидинетку,  собравшуюся
погулять  по  бульвару,  чем  на  обитательницу  больницы.   Женевьева  была
примадонной   представлений,   устраивавшихся  по   вторникам,  избалованной
всеобщим  вниманием, очень довольной  и  собой  и  своим  положением. Старые
крестьяне растерянно глядели на дочь. Женевьева посмотрела на них равнодушно
и  брезгливо,  как  будто  их  не  узнавая.  Вдруг ее  лицо  задергалось,  с
пронзительным  криком  она  упала  на пол и забилась  в  судорогах.  Лизетта
немедленно последовала  ее примеру и сделала классический "мост". Подчиняясь
закону подражания, две другие истерички устроили по припадку прямо в постели
- одна конвульсивно захохотала, а другая  зарыдала. Бедные старики оцепенели
от  ужаса,  и  монахини поспешили выпроводить их из  палаты.  Я догнал их на
лестнице и  проводил к скамье под платанами. Они были  настолько перепуганы,
что не могли  даже  плакать. Объяснить  им,  что  произошло,  было  нелегкой
задачей. Как их дочь  из кухни попала в палату истеричек, я не знал я сам. Я
постарался утешить их, как мог, и сказал, что их дочь скоро поправится. Мать
расплакалась,  маленькие глазки  отца засверкали  злобой. Я  посоветовал  им
вернуться к себе в деревню и обещал, что их дочь будет отправлена домой, как
только ей станет лучше. Отец хотел забрать ее немедленно, но мать поддержала
меня, сказав, что лучше оставить се  тут до выздоровления - наверное,  тут о
ней хорошо заботятся. Я снова  обещал, что в самом скором времени поговорю с
профессором и директором клиники, которые, конечно, отправят Женевьеву домой
в сопровождении больничной сиделки, и в конце концов мне, хотя и  с  большим
трудом, удалось усадить  стариков на извозчика и отправить их на  Орлеанский
вокзал. Всю ночь  мысль об этих старых крестьянах не давала мне спать. Как я
выполню свое обещание? Я прекрасно знал, что мне не следует говорить с Шарко
на  подобную  тему.  Знал я  и  то,  что  Женевьева  никогда  не  согласится
добровольно покинуть Сальпетриер и вернуться  на скромную ферму родителей. Я
видел  лишь  один выход -  подавить  ее волю и навязать ей  свою. Я по опыту
знал, что Женевьева прекрасно поддается  гипнозу. Слишком часто и другие и я
сам внушали ей, что она должна сделать, когда очнется от гипнотического сна,
и  она  всегда выполняла  наши  приказания с той  же неизбежностью, с  какой
брошенный  камень  падает  на  землю, и почти с  астрономической  точностью,
причем  стоило ей пробудиться, как наступала полная амнезия - то есть она не
помнила,  что  ей  внушалось  во  время  сеанса,  и  действовала  словно  но
собственному   побуждению.   Я  попросил  у  директора   клиники  разрешение
продолжать с  Женевьевой начатые мной опыты по телепатии, которая была тогда
чрезвычайно в  моде. Он сам  весьма интересовался  этой проблемой,  а потому
разрешил мне по часу в день работать в уединении  его собственного кабинета,
и пожелал мне  успеха.  Но я обманул  его.  В самый первый  же день я внушил
Женевьеве под  глубоким гипнозом, что следующий вторник она останется лежать
в  постели  и не пойдет в  лекционный зал,  что она ненавидит  свою жизнь  в
Сальпетриер и хочет вернуться к родителям. Целую неделю я ежедневно повторял
это  внушение, но без видимых  результатов. Однако в следующий  вторник  она
отсутствовала на  лекции,  что сильно  помешало опытам. Мне сказали, что она
простудилась  и лежит  в постели. Два  дня  спустя  я  увидел у  нее в руках
железнодорожный справочник, который она быстро сунула  в карман, как  только
заметила меня, - несомненно, амнезия была полной. Вскоре я внушил ей, что  в
четверг -  это был свободный от опытов день -  она пойдет в  магазин и купит
себе новую шляпу. На следующее утро я увидел, что она с гордостью показывает
Лизетте свою покупку. Еще через два  дня ей было приказано на следующий день
в двенадцать  часов тихонько  уйти из палаты Святой  Агнессы,  пока монахини
будут разносить второй  завтрак, незаметно  проскользнуть  мимо привратника,
занятого едой, сесть  на  извозчика и поехать прямо на авеню Вилье.  Когда я
вернулся домой, я увидел, что ома сидит у  меня в приемной. Я спросил, каким
образом она очутилась здесь, и она очень смущенно пролепетала, что хотела бы
посмотреть моих собак и обезьяну, о которых я ей рассказывал. Розали напоила
ее кофе, а потом и отправил ее на извозчике в больницу.
     - Красивая девушка!  - сказала Розали  и добавила, прижав палец ко лбу.
Только у нее, кажется, не  все  дома.  Она мне сказала, что  сама  не знает,
зачем пришла сюда. Успех этого предварительного опыта  заставил меня с  моей
обычной импульсивностью немедленно приступить к  выполнению моего плана. Два
дня спустя  Женевьева получила приказ снова явиться  на авеню Вилье  в тотже
час и с теми же предосторожностями. Это было в  понедельник, и я пригласил к
завтраку  Норстрема  в  качестве  свидетеля  на  случай,  если  дело  примет
непредвиденный оборот.  Когда  я рассказал ему о своем  плане, Норстрем счел
необходимым предостеречь меня,  что и в случае успеха, и  в случае неудачи я
могу навлечь на себя серьезные неприятности - по, впрочем, он не сомневался,
что Женевьева вообще не придет.
     - А вдруг она кому-нибудь об этом скажет?
     - Она не может  сказать того, чего не знает сама. А о том,  что ей надо
поехать  на авеню  Вилье,  она  не узнает до тех  пор,  пока часы не пробьют
двенадцать.
     - А разве нельзя выспросить это у нее во время гипнотического сна?
     -  Добиться этого способен  только один  человек  - сам  Шарко.  Но  он
вспоминает  о  ее  существовании только  по  вторникам,  и я исключаю  такую
возможность.
     Кроме того,  добавил я, теперь  поздно  спорить: Женевьева уже ушла  из
больницы и будет на авеню Вилье через полчаса.
     Часы  в  передней  пробили  три  четверти  первого, и  я решил, что они
спешат: впервые их мелодичный звон подействовал на меня раздражающе.
     - Бросил бы ты все эти глупости ! - заметил Норстрем, закуривая сигару.
- Ты  забил себе голову гипнозом и кончишь тем, что сам сойдешь с  ума, если
уже не сошел! Я не верю  в гипноз  - я много  раз  пробовал  гипнотизировать
людей, и у меня никогда ничего не получалось.
     -  Получись у тебя что-нибудь,  я бы  сразу перестал верить в гипноз, -
возразил я сердито.
     Раздался звонок. Я вскочил, чтобы самому отворить дверь. Но пришла мисс
Андерсен, сиделка, которую  я  пригласил, чтобы она отвезла Женевьеву домой.
Они должны были выехать в Нормандию с  ночным экспрессом, и мисс  Андерсен я
собирался  дать  письмо местному кюре,  в котором  я  объяснял ему положение
вещей и просил его любой  ценой  помешать  возвращению  Женевьевы в Париж. Я
снова сел за стол, яростно куря одну папиросу за другой.
     - А что обо всем этом говорит сиделка? - спросил Норстррм.
     -  Она  ничего не  говорит.  Она  англичанка. Она меня  хорошо знает  и
полностью доверяет моим решениям.
     -  Ах!  Если бы  я мог им доверять! -пробурчал Норстрем, выпуская клубы
дыма.
     Часы  на  камине  пробили  половину второго,  и  со  сверхъестественным
единодушием их поддержали голоса старинных часов во всех комнатах.
     - Сорвалось, - флегматично сказал Норстрем.-Тем лучше для нас обоих - я
чертовски рад, что не буду замешен в эту историю.
     В ту ночь я не сомкнул глаз. На этот раз не из-за стариков родителей, а
из-за самой Женевьевы. Я был  так избалован  удачей, что  мои нервы не умели
приспособляться к неуспеху. Что могло произойти?
     Когда на следующее утро я входил в лекционный зал Сальпетриер, мне было
очень не по себе. Шарко уже начал  лекцию о гипнозе, но на эстраде Женевьевы
не было.  Я  тихонько  вышел  из зала  и  отправился  в  дежурку. Кто-то  из
ассистентов  рассказал мне, что накануне  во  время завтрака  его  вызвали в
палату Святой  Агнессы.  Там он увидел Женевьеву в состоянии каталептической
комы,  перемежавшемся  сильнейшими судорогами.  За полчаса до  этого одна из
монахинь увидела ее на улице, когда она садилась  на извозчика. Она была так
возбуждена, что монахиня лишь с большим трудом довела ее до привратницкой, в
палату  ее пришлось нести  на  руках. Всю  ночь  она буйствовала, как  дикий
зверь,  который пытается  вырваться из клетки,  и  на  нее  пришлось  надеть
смирительную рубашку. Теперь она лежит  под  замком  в отдельной палате - ей
дали большую дозу брома и  положили на толоку  лед. Никто не понимает, что с
ней случилось. У нее был сам Шарко, и в конце концов ему удалось ее усыпить.
Наш  разговор прервал  директор клиники, который, войдя, сказал,  что  искал
меня повсюду. Шарко хочет  поговорить со мной, и ему поручено доставить меня
в  кабинет профессора, когда кончится лекция. Пока мы шли через лаборатории,
директор не сказал со мной  ни слова. Он  постучал в дверь, и я  в последний
раз в  жизни вошел  в столь  мне знакомое маленькое  святилище мэтра.  Шарко
сидел в  своем кресле у окна, склонившись над микроскопом. Он поднял голову,
и его страшные  глаза остановились  на  мне.  Медленно, дрожащим  от  ярости
голосом  он сказал,  что  я пытался завлечь к  себе в  дом  молодую девушку,
пациентку его  клиники, неуравновешенную,  не  отдающую себе отчета в  своих
поступках. Она призналась, что один раз уже была у меня, и  мой  дьявольский
план вторично воспользоваться  ее беспомощностью  не  удался лишь  благодаря
случайности. Это уголовное  преступление, и ему следовало бы передать меня в
руки полиции,  но  ради  чести нашей  профессии и  красной ленточки  в  моей
петлице он ограничивается тем,  что изгоняет меня из  своей клиники  - он не
желает меня больше видеть.

     Я был точно громом поражен,  язык у меня прилип к гортани, и я  не  мог
выговорить ни слова. Но внезапно я понял смысл его гнусного обвинения, и мой
страх пропал. Я гневно  ответил, что не я, а он  и  его прпспешникн погубили
эту  крестьянскую девушку,  которая  переступила  порог больницы  здоровой и
сильной,  а  выйдет из нее  сумасшедшей,  если  не  покинет ее немедленно. Я
избрал единственное  доступное мне средство  вернуть  ее старикам родителям.
Мне не удалось ее спасти, и я об этом очень сожалею.
     -  Довольно!  -  крикнул он, а  затем обернулся к директору  клиники  и
сказал, чтобы  он проводил  меня  до  привратницкой и  передал  сторожам его
распоряжение больше  никогда не  впускать меня в  больницу. Он добавил, что,
если его  власти недостаточно для того,  чтобы мне  был закрыт  доступ в его
клинику,  он сообщит обо всем случившемся  в муниципалитет. Договорив, Шарко
поднялся и вышел из комнаты своей тяжелой, медлительной походкой.


     Глава XIX
        "ГИПНОЗ"

     Знаменитые представления в лекционном зале Сальпетриер, из-за которых я
был оттуда изгнан, давно уже объявлены шарлатанством всеми учеными, серьезно
изучающими сущность гипнотических  явлений.  Силой своего  авторитета  Шарко
навязал созданные им теории гипноза целому  поколению врачей,  и эти теории,
давно  уже  опровергнутые, на  двадцать с  лишним лет  задержали  правильную
оценку  гипноза. Теперь  почти все теории Шарко по этому вопросу  отвергнуты
наукой.  Гипноз  -  это  вовсе не искусственный невроз,  как  утверждал  он,
который можно вызвать только у истеричных, слабовольных или неуравновешенных
людей с повышенной восприимчивостью. Верно как раз обратное.  Люди, склонные
к  истерии,  как  правило, труднее поддаются  гипнозу,  чем  уравновешенные,
душевно   здоровые   люди.   Умных,   сильных,   властных   субъектов  легче
загипнотизировать,  чем  глупых,  тупых,  слабохарактерных  тли  слабоумных.
Идиоты   и   сумасшедшие  в   большинстве   случаев   вообще   не  поддаются
гипнотическому  воздействию. Люди, которые  утверждают, что в  гипноз они не
верят, которые смеются и отрицают, что  их можно  загипнотизировать,  обычно
очень  легко  погружаются в сон.  Все  дети  легко  поддаются  гипнозу. Одно
применение  механических  средств  вызвать  гипнотический  сон не  способно.
Стеклянные   шарики,  вращающиеся  зеркала,  заимствованные   у  птицеловов,
магниты,  пристальный   взгляд,  устремленный  на  зрачки  гипнотизируемого,
месмерические пассы - все то, к чему прибегали в Сальпетриер и в Шарите, это
полнейшая глупость.
     С  другой стороны, роль гипноза в медицине вовсе не столь ничтожна, как
утверждал  Шарко. Она  может стать  и колоссальной;  если  гипнозом займутся
умные, честные  врачи, хорошо  знакомые  с его техникой. Ручательством  тому
служат   тысячи   хорошо   проверенных   случаев.   Я   сам,   хотя  я   был
врачом-невропатологом, а  вовсе не  гипнотизером, я сам  не  раз пользовался
этим  орудием, когда  все  другие средства оказывались бесполезными, и часто
добивался поразительных успехов  с помощью этого метода лечения, который все
еще не получил заслуженного признания. Он, как правило, излечивает различные
душевные  расстройства,  как  сопровождающиеся,  так  и не  сопровождающиеся
потерей  воли,  а  также  алкоголизм, наркоманию  и  нимфоманию.  С половыми
извращениями  дело  обстоит  сложнее.  Чаще всего  (если  не всегда) это  не
болезнь,  а  врожденное  отклонение  полового инстинкта от  нормы, и  в этих
случаях активное вмешательство может принести не пользу, а вред.


     Польза гипнотической  анестезии  при  хирургических  операциях  и родах
теперь  признается  всеми.  Еще более  поразительны  благотворные результаты
этого метода при самой мучительной из  всех операций, которую и поныне почти
всем приходится переносить без анестезии, - при смерти. Одного того, что мне
удалось  сделать для многих умирающих солдат во время мировой  войны, вполне
достаточно, чтобы я благодарил бога за  обладание этим оружием. Осенью  1915
года  я провел двое  незабываемых  суток среди сотни  умирающих  французских
солдат,  которые, укрытые окровавленными  шинелями, лежали вповалку  на полу
деревенской церкви. У нас не было ни  морфия, ни хлороформа и никаких других
анестезирующих средств,  чтобы облегчить им  агонию. И  все же многие из них
умерли спокойно,  не сознавая, что происходит, часто даже с улыбкой на губах
-  я  держал руку на  лбу умирающего, в его ушах  звучали  слова утешения  и
надежды, которые я  повторял медленно и внятно, пока страх смерти не исчезал
из его глаз.
     Что за таинственная сила исходила из моей руки? Каков был ее  источник?
Зарождалась ли она в моем мозгу, хотя и вне моего сознания, или это были все
те же  магнетические  флюиды старинных  последователей  Месмера? Разумеется,
современная наука давно отвергла флюиды и заменила их десятком новых теорий.
Мне  они известны все, но пока ни одна из них меня не удовлетворила. Само по
себе внушение - основана  ныне признанных  теорий гипноза - не может служить
исчерпывающим объяснением  всех  сопутствующих гипнозу  явлений. Кроме того,
термин "внушение", которым пользуются главные  его поборники школы Нанси, по
сути  лишь иное название все тех же ныне высмеиваемых месмеровских  флюидов.
Кажется, мы должны согласиться, что главное - не  гипнотизер,  а подсознание
гипнотизируемого.  Но  как  же  тогда   объяснить,  почему  один  гипнотизер
добивается успеха  там, где другой  терпит  неудачу? Почему внушение  одного
гипнотизера   проникает   как   приказ   в   скрытые   глубины   подсознания
гипнотизируемого и  приводит  в действие  таящиеся там силы, тогда как то же
внушение, но исходящее от другого человека, парализуется  сознанием субъекта
и  остается втуне? Я больше многих хотел бы знать ответ  на эти вопросы, ибо
еще  в отрочестве обнаружил, что  в чрезвычайно высокой степени обладаю этой
способностью,  называйте  ее  как  угодно. Большинство  моих пациентов  -  и
молодые и старые,  мужчины и женщины  - скоро  замечали, это мое  свойство и
часто обсуждали  его со мной.  Мои товарищи в больнице знали о нем, оно было
известно  и  Шарко,  который  нередко  им  пользовался.  Профессор   Вуазен,
знаменитый психиатр больницы Святой Анны, часто просил меня помочь ему в его
отчаянных  попытках  загипнотизировать  какого-нибудь  буйного  безумца.  Мы
занимались  этим  по  многу часов,  а одетые  в смирительные рубашки бедняги
вопили и в бессильной ярости плевали нам в лицо. В большинстве случаев у нас
ничего не получалось, но иногда мне удавалось успокоить больного,  с которым
профессор ничего не мог сделать, несмотря на свое поразительное терпение.
     О  моей способности знали  все  сторожа Зоологического сада  и зверинца
Пезона. Я часто шутки  ради вызывал у  змей, ящериц, черепах, попугаев, сов,
медведей и больших  кошек состояние летаргии,  схожее с  тем,  которое Шарко
объявил  первой стадией  гипноза. Нередко мне удавалось  вызвать у них  даже
глубокий  сон. Я, кажется, уже упоминал о том,