нную  войну. Открытие
выставочного зала нанесло профессору Микеланджело тяжкий удар,  и никто  уже
не хотел покупать его "Процессии Сант Антонио".
     Конечно, Анакапри - вот корень зла!
     Долой Анакапри! Долой!
     Я сильно встревожился и счел за благо возвратиться восвояси. Я не знал,
чему верить.  Яростная война, которая началась между Капри и Анакапри еще во
времена  испанского  владычества  в  Неаполе,  и  теперь  велась  с  прежним
ожесточением.  Мэры  не  разговаривали,  именитые  граждане  ненавидели друг
друга, крестьяне  ненавидели друг друга, священники  ненавидели  друг друга,
святые патроны Сант Антонио и Сан Констанцо ненавидели друг друга. Я сам был
свидетелем  того,  как  за два года  до описываемых  событий толпа каприйцев
плясала вокруг нашей маленькой часовни Сант  Антонио,  когда большой камень,
сорвавшись с горы Барбароссы, разбил алтарь и статую этого святого.
     Работы в Сан-Микеле прекратились.  Все мои  слуги в праздничной  одежде
отправились на площадь, где играла  музыка в честь  события -  на  фейерверк
было собрано более  сотни лир. Мэр просил передать мне, что надеется увидеть
меня  на  празднике как почетного гражданина Анакапри (я  действительно  год
назад был удостоен этого высокого звания).
     Посреди колоннады, рядом с большой черепахой, сидел Билли - он  был так
поглощен своей любимой игрой,  что не заметил  моего приближения. Он  быстро
стучал в  заднюю дверь  черепашьего домика, откуда торчит хвост.  При каждом
стуке  черепаха  высовывала  заспанную  голову  из   парадной  двери,  чтобы
посмотреть,  в чем дело, и получала от  Билли оглушающий  удар  по носу. Эта
игра  была строго  запрещена законами  Сан-Микеле. Билли  это хорошо знал  и
закричал, как ребенок, когда на этот раз я оказался более проворным, чем он,
и схватил его. - Билли, - начал я строго, - я намерен  наконец потолковать с
тобой  по душам под твоей любимой смоковницей - нам  нужно  свести кое-какие
счеты. Нечего чмокать  губами!  Ты  прекрасно знаешь, что  заслужил  хорошую
порку  и  что ты  ее  получишь.  Билли,  ты  снова  напивался! В обезьяннике
обнаружены две пустые бутылки, и  мы  недосчитываемся  бутылки  виски.  Твое
поведение  по  время моего  пребывания в  Калабрии было  отвратительным.  Ты
разбил  морковкой  очки туриста.  Ты не слушался моих  слуг.  Ты  ссорился и
дрался с собаками и даже отказался ловить у них блох. Ты обидел мангуста. Ты
был  невежлив  с  маленькой совой. Ты давал пощечины  черепахе.  Ты  чуть не
задушил сиамского котенка. И  наконец, в довершение всего, ты сбежал из дому
в пьяном виде. Жестокость к животным свойственна твоей  натуре - иначе ты не
был бы  кандидатом  в  человека,  однако  лишь венец  творения  имеет  право
напиваться.  Ты мне надоел, и  я отправлю тебя обратно в  Америку  к  твоему
прежнему  пьянице-хозяину   доктору  Кэмпбеллу.  Ты  не  достоин  приличного
общества.  Ты  позор  для  твоих родителей!  Билли, ты  скверный  мальчишка,
неисправимый пьяница и...
     Наступило  грозное  молчание.  Я  надел очки, чтобы  получше разглядеть
ногти  Билли,  запачканные ультрамарином,  и  его опаленный  хвост,  а потом
сказал:
     -  Билли,  мне  скорее  понравилось,  как  ты  отретушировал  "Тиберия,
купающегося в Голубом Гроте" -  картина от этого, несомненно, выиграла.  Она
напомнила  мне полотно, которое я в прошлом году видел в Париже  на выставке
футуристов.  Твой прежний  хозяин часто рассказывал мне  о твоей незабвенной
матери,  которая,  по-видимому,  была необыкновенной  обезьяной. Свой талант
художника ты,  вероятно, унаследовал от нее. Красоту и чувство юмора ты явно
получил от отца - после недавних событий уже нельзя сомневаться, что это сам
дьявол. Скажи-ка, Билли (я спрашиваю об  этом  из чистой  любознательности),
кто опрокинул подсвечник и поджег гроб - ты или твой отец?


     Глава XXVIII
        "ПТИЧЬЕ УБЕЖИЩЕ"

     Внезапное переселение дона  Джачинто в  иной мир среди дыма  и  пламени
оказало весьма благодетельное влияние на здоровье и расположение духа нашего
приходского  священника  дона  Антонио.  Его  вывихнутая  щиколотка   быстро
заживала, и он уже вновь, но своему обыкновению, являлся утром в Сан-Микеле,
чтобы присутствовать при моем завтраке. По  неаполитанскому обычаю, я всегда
приглашал его  разделить мою  трапезу,  но  он  неизменно  с  благодарностью
отказывался от  предложенной  ему  чашки чая. Он  приходил только  для того,
чтобы, сидя напротив  меня, наблюдать, как я ем. Дон  Антонио прежде никогда
не  видел иностранцев  вблизи, и все, что  я  делал  или  говорил, было  ему
интересно.  Он  знал, что  я  протестант, но  после  двух-трех вялых попыток
обсудить  этот вопрос  мы согласились  оставить  богословие  в  покое  и  не
говорить про протестантов. Это была большая уступка  с его стороны, так  как
раз в неделю  он с  кафедры обрекал всех  живых и  мертвых протестантов аду,
сопровождая   свои  инвективы   страшными   проклятиями.  Протестанты   были
специальностью   дона  Антонио,   спасительной  соломинкой,  за  которую  он
хватался, едва его красноречие начинало иссякать, - право,  не знаю, что  бы
он  делал без протестантов! Память доброго старичка была ненадежна, и тонкая
нить его рассуждений имела свойство рваться в самый неподходящий момент, и в
разгар  проповеди  вдруг наступало  гробовое молчание.  Его верные прихожане
давно  привыкли к  этим паузам и,  не  обращая на них ни малейшего внимания,
продолжали  мирно  размышлять  о  своих  делах  -  об  оливковых  деревьях и
виноградниках,  о  коровах и  свиньях. Они прекрасно  знали,  что  последует
дальше: дон Антонио звучно сморкался - казалось, что  в церкви гремели трубы
Страшного суда, - и невозмутимо продолжал:
     "Да будут прокляты протестанты! Да будет проклят разбойник Лютер! Пусть
дьявол вырвет их проклятые языки,  пусть он переломает им все кости и живьем
их изжарит! Во веки веков!"
     Как-то на  пасху  я заглянул со  своим приятелем в церковь как раз в ту
минуту, когда  дон  Антонио запнулся и наступило  обычное долгое молчание. Я
шепнул своему другу, что нам сейчас достанется.
     -  Да будет  проклят  разбойник  Лютер!  Да будут прокляты протестанты!
Пусть дьявол...  -  Тут  дон Антонио заметил меня, и  кулак, который  он уже
поднял,  чтобы сокрушить проклятых  еретиков,  разжался, священник  дружески
помахал мне и добавил, извиняясь: - За исключением синьора доктора, конечно,
за исключением синьора доктора!
     В пасхальное  воскресенье  я обычно становился у церковных дверей рядом
со слепым Чекателло, официальным нищим Анакапри, и мы оба протягивали руку к
входящим в церковь, он - за милостыней, я - за птицами в  карманах мужчин, в
складках  черных  мантилий  женщин,  в  кулачках  детей.  Да,  в  те  дни  я
пользовался большим уважением у  жителей селенья, раз они спокойно смирялись
с  тем, что я мешал им праздновать воскресенье господне в согласии с древним
обычаем, освященным почти двухтысячелетней давностью и до сих пор поощряемым
духовенством. С первого  дня страстной недели  в  каждом  винограднике,  под
каждым оливковым деревом ставятся силки. Мальчишки с  утра до вечера таскают
по  улице  множество  птичек, привязанных  ниткой  за  крыло.  А  в  светлое
воскресенье этих изувеченных птиц, как символ священного голубя, выпускают в
церкви,  что должно  знаменовать ликование по  поводу  возвращения Христа на
небо.  Но птички не возвращаются в небо: они испуганно и беспомощно  мечутся
под потолком, ломают крылья о стекла и мертвыми падают на пол. На рассвете я
обычно  влезал на крышу церкви с помощью мастро  Никола,  который без всякой
охоты  придерживал лестницу, и разбивал  несколько стекол, но все равно лишь
немногим несчастным птицам удавалось выбраться на свободу.
     Птицы! Птицы! Насколько счастливее была бы моя жизнь на этом прекрасном
острове, если бы я  меньше  любил их. Весною я  радовался,  когда видел, как
многие их тысячи  прилетают на Капри, и с восторгом  слушал, как  они поют в
саду  Сан-Микеле.  Но  наступило  время,  когда я горько  пожалел,  что  они
продолжают  прилетать  сюда, когда я, если  бы мог, подал бы им  в море знак
лететь дальше  с дикими  гусями,  на  мой  родной север,  где  им  не грозит
опасность от  людей. Я узнал тогда, что прекрасный остров  - рай для меня  -
для  них  был адом. Они  обычно  прилетали незадолго до восхода  солнца.  Их
единственным желанием было немного отдохнуть  после  долгого  перелета через
Средиземное море,  - ведь  им предстоял еще  долгий путь до  страны, где они
родились и где должны были выводить птенцов. Дикие голуби,  дрозды, горлицы,
бекасы, перепела, иволги, жаворонки, соловьи, трясогузки, зяблики, ласточки,
малиновки  -  тысячи  крохотных  певцов   отдыхали  здесь  перед   весенними
концертами, которые им предстояло дать в молчаливых лесах  и полях севера. А
через два-три часа они уже  беспомощно бились в сетях, коварно расставленных
людьми по всему острову - от прибрежных утесов до самых вершин горы Соларо и
горы Барбароссы. Вечером их в деревянных ящичках без воды  и пищи отправляли
на пароходе  в Марсель  на потребу гурманам в  дорогих парижских ресторанах.
Это была выгодная охота. Несколько веков  продажа  пойманных птиц составляла
главную статью доходов епископа Капри. "Перепелиный епископ" - называли  его
в Риме.
     А  вам  известно,  каким способом  их  заманивают в сети?  Под сетями в
кустах   ставят   клетки   с  подменными   птицами,   которые   беспрерывно,
автоматически  повторяют свой однотонный зов. Они не могут остановиться, они
кричат день и ночь,  пока не умирают. Задолго до того, как наука хоть что-то
узнала  о нервных центрах мозга, дьявол сообщил  человеку, своему прилежному
ученику, о  своем страшном  открытии: если птице выколоть  глаза раскаленной
иглой, она будет непрерывно  петь.  Этот старый способ был известен грекам и
римлянам,  но  и  по  сей  день  он применяется на южном побережье  Испании,
Франции,  Италии и Греции. Лишь немногие птицы  передаивают эту  операцию, и
все же это  прибыльное дело: на Капри ослепленный перепел в настоящее  время
стоит двадцать пять лир.
     На полтора месяца весной и на  полтора месяца  осенью  весь  склон горы
Барбароссы от развалин крепости на ее вершине и до стен сада Сан-Микело у ее
подножья  покрывался сетями. Этот склон считался лучшим местом ловли на всем
острове, и нередко  за  один день  там удавалось поймать более тысячи  птиц.
Гора   принадлежала  бывшему   неаполитанскому   мяснику   -  прославленному
специалисту по ослеплению птиц и моему единственному  врагу в Анакапри, если
не считать доктора. С того времени, как я начал строить Сан-Микеле, между им
и мною шла постоянная война. Я обращался в префектуру Неаполя, я обращался к
правительству в  Риме  и всюду  получал  ответ, что  гора принадлежит ему, и
право на его стороне.  Я испросил  аудиенцию у королевы, она  улыбнулась мне
своей чарующей улыбкой, которая завоевала ей сердца всей Италии, и удостоила
меня приглашения к завтраку. Первое, что я  прочел в меню, было - "паштет из
жаворонков". Я обратился к  папе, и толстый  кардинал  сообщил  мне,  что на
рассвете святой отец в паланкине отправился в сады Ватикана, чтобы наблюдать
ловлю птиц силками. Охота была удачной - они поймали более двухсот птиц.
     Я   соскоблил  ржавчину  с   маленькой  двухфунтовой  пушки,  брошенной
англичанами в моем  саду в 1808 году, и  начал  стрелять из нее  каждые пять
минут с полуночи до восхода солнца в надежде отпугнуть птиц от роковой горы.
Бывший мясник подал  на меня в суд за то,  что  я мешаю  ему  заниматься его
законной профессией, и меня оштрафовали на двести лир. Пожертвовав остатками
моего сна,  я  приучил собак лаять всю  ночь.  Через несколько дней внезапно
сдохла моя большая мареммская собака, и  я обнаружил в ее желудке мышьяк. На
следующую ночь я подстерег убийцу у садовой ограды и сбил его с ног.  Мясник
снова пожаловался на меня в  суд,  и  я был  оштрафован  на  пятьсот  лир за
оскорбление действием. Я  продал  мою  прекрасную греческую  вазу и  любимую
Мадонну  кисти  Дезидерио  ди Сеттиньяно,  чтобы  собрать  громадную  сумму,
которую запросил мясник за  свою гору. Цена в сто раз  превышала истинную ее
стоимость. Когда я явился с деньгами, он  принялся за свою старую  игру  и с
усмешкой заявил, что за это время цена удвоилась. Он знал, с кем имеет дело.
Мое негодование достигло  предела, когда  я  был способен расстаться со всем
своим имуществом, лишь бы стать хозяином горы. Избиение птиц продолжалось. Я
не мог думать ни о  чем  другом и совсем  потерял сон. В отчаянии я бежал из
Сан-Микеле  и отправился  на  яхте  на  Монте-Кристо,  чтобы  переждать  там
перелет.
     Едва вернувшись, я услышал, что мясник при смерти.  Два раза  в  день в
церкви служились мессы о его выздоровлении, по тридцать лир каждая, - он был
одним из самых богатых людей  в селении. Под вечер пришел священник и именем
божьим  заклинал меня навестить умирающего. Деревенский врач говорил, что  у
него  воспаление легких, аптекарь  уверял,  что  это  апоплексия,  цирюльник
подозревал  солнечный  удар, а  повитуха  - una paura  [92]. Сам  священник,
глубоко  веровавший в  силу  дурного  глаза,  не  сомневался,  что  больного
сглазили. Я отказался  пойти  к  нему. Я  сказал,  что на Капри  лечу только
неимущих, а к тому же местные врачи  вполне могут справиться с любой из этих
болезней. И если я пойду к нему, то на одном условии: пусть он поклянется на
распятии,  что, выздоровев, не ослепит больше ни одной птицы и  продаст  мне
гору по  неслыханной цене, которую  назначил месяц назад. Мясник  отказался.
Ночью  его соборовали.  На рассвете  ко мне снова  пришел  священник: мясник
принял  мои условия и  поклялся  на  распятии. Через два часа,  я,  к  ужасу
деревенского врача и к вящий славе деревенского святого,  выкачал у  него из
левой  плевральной  полости  пипту  гноя.  Вопреки  моим  ожиданиям, больной
поправился, и все селение кричало о чуде.
     Гора Барбароссы стала теперь надежным убежищем для птиц. Каждую весну и
осень   тысячи  пернатых   странников  отдыхают  на  ее  склонах  в   полной
безопасности от людей и зверей.  Пока длится  перелет,  собакам в Сан-Микеле
запрещено лаять по ночам, кошки выпускаются  из кухни только с колокольчиком
на шее,  а шалопай Билли  сидит под  замком в  обезьяннике  - никогда нельзя
знать заранее, что способна натворить обезьяна или мальчишка-школьник.
     До сих пор я не обмолвился ни единым  словом,  которое могло бы умалить
последнее чудо Сант Антонио,  - чудо,  ежегодно спасающее  жизнь  пятнадцати
тысячам птиц.  Но когда  я отправлюсь в мир иной, я думаю шепнуть ближайшему
ангелу, что,  при всем моем  уважении к Сант Антонио,  все-таки  не он, а  я
выкачал гной из  левой плевральной  полости мясника.  Потом я попрошу ангела
замолвить за меня словечко, если уж этого не сделает никто другой. Наверное,
бог  любит  птиц - иначе  он  не дал бы им такой  же пары крыльев, как своим
ангелам.


     Глава ХXIX
        "МЛАДЕНЕЦ ХРИСТОС!"

     Святая Анна озабоченно покачала головой. Как можно выпускать маленького
ребенка на улицу  в такой сильный  ветер?  Да и приличный ли это, по крайней
мере,  дом, куда  несут  ее  внука?  Но  мадонна ответила, что  беспокоиться
нечего: мальчик будет  тепло укутан и с ним ничего плохого не случится,  а в
Сан-Микеле  всегда рады  детям, так  она слышала. И мальчика надо отпустить,
раз ему этого  хочется,  - хоть он и маленький, но умеет поставить на своем,
разве не так? Святого Иосифа никто даже и не спрашивал - но правде говоря, с
ним не очень считались в семье. Дон Сальваторе, самый молодой из священников
Анакапри,  взял  колыбель  из  ковчега,  причетник зажег  восковые  свечи, и
процессия  двинулась   [93].  Впереди  шел   мальчик  из  хора  и  звонил  в
колокольчик, за ним две "дочери Марии" в белых одеждах и голубых покрывалах,
а потом причетник с кадилом и наконец дон Сальваторе с  колыбелью. Когда они
проходили  через деревню, мужчины обнажали головы, а женщины поднимали детей
повыше, чтобы они могли хорошенько разглядеть царственного младенца, который
лежал с золотой короной на голове  и серебряной погремушкой-русалкой на шее.
Уличные  мальчишки кричали: "Бамбино! Бамбино!" В  Сан-Микеле все  обитатели
дома  встречали  гостя у  ворот с розами в руках. Лучшая комната  дома  была
превращена в  детскую, украшена  цветами, увешана  гирляндами из розмарина и
плюща. На столе, покрытом нашей лучшей скатертью, горели две восковые свечи,
потому что  маленькие  дети  не  любят темноты.  В  углу детской стояла  моя
флорентийская мадонна и  прижимала к сердцу своего собственного младенца,  а
со стен на колыбель смотрели  два ангелочка  Луки делла  Роббиа  и Пресвятая
Дева Мино да Фьезоле.  С потолка свешивалась лампада  -  горе тому дому, где
она  станет мигать или погаснет, ибо это означает,  что его хозяин  умрет до
истечения  года.  Рядом с колыбелью  лежало  несколько  нехитрых деревенских
игрушек, чтобы Бамбино  не  было скучно,  - облысевшая  кукла  (единственная
уцелевшая  игрушка времен  детства Джованнины и Розины),  деревянный  ослик,
одолженный  старшей  дочкой  Элизы, погремушка  в форме  рога,  спасающая от
дурного  глаза.  В  корзине  под   столом   спала   кошка  Элизы   с  шестью
новорожденными   котятами,   специально   принесенная    сюда   ради   этого
торжественного  праздника.  В большом глиняном кувшине  на  полу стоял целый
куст цветущего розмарина. А  знаете, почему именно розмарина?  Когда мадонна
стирала белье  младенца Иисуса, она  повесила  сушить его  рубашечку на куст
розмарина.
     Дон Сальваторе  бережно опустил колыбель в  ковчег и оставил Бамбино на
попечение женщин, подробно растолковав им, как надо о нем  заботиться, чтобы
он ни в чем не нуждался.
     Дети Элизы весь день играли на полу возле колыбели, чтобы составить ему
компанию,  а во время вечерней  молитвы мои домочадцы встали на колени перед
ней. Джованнина подлила масла в лампаду, все подождали,  чтобы дать младенцу
уснуть,  а потом  бесшумно удалились. Когда дом затих, я перед сном поднялся
наверх еще раз взглянуть на младенца. Свет лампады падал на колыбель, и было
видно, что он улыбается во сне.
     Бедное дитя, ты улыбаешься и не подозреваешь,  что наступит день, когда
мы все, склоняющие колена  у твоей колыбели, бросим тебя на произвол судьбы,
когда  все  говорившие,  что любят  тебя,  тебя предадут, когда  грубые руки
сорвут золотую корону с  твоей головы, заменят ее терновым  венцом и прибьют
тебя к кресту - покинутого всеми, даже богом.
     В  ночь  его смерти угрюмый старик  расхаживал по тем  самым  мраморным
плитам, на которых стоял я. Зловещий сон заставил его покинуть ложе.
     Его лицо было мрачный, как  и небо над ним, а в глазах застыл страх. Он
призвал своих звездочетов и магов с Востока и приказал им разгадать его сон,
но прежде чем они  успели  взглянуть на золотые знаки небес, звезды  одна за
другой  стали мигать, тускнеть и гаснуть. Кого было  страшиться ему, владыке
мира? Что значила жизнь одного человека для него, от которого зависела жизнь
и смерть миллионов людей? Кто мог спросить у него  ответа  за то, что  в эту
ночь один из его прокураторов казнил невинного именем римского императора? А
наместник, чье  проклинаемое имя  мы  еще помним, был  ли  он виновен  более
своего царственного повелителя, приговаривая к смерти невиновного?  Да и был
ли  этот   приговоренный  невиновен  в  глазах   того,  кто   неукоснительно
поддерживал права  и престиж Рима в мятежной  провинции? А еврей, обреченный
еще и  теперь бродить по свету в поисках прощения, разве он знал, что делал?
Или тот другой, величайший преступник всех времен, поцелуем продавший своего
учителя, мог ли он  поступить иначе, сделал ли он это  по  доброй  воле? Это
должно было случиться, он  должен был  это совершить, подчиняясь  воле более
сильной, чем его воля.