в дне озера, и  через нее из  озера навсегда ушла вся рыба. Вот
почему и называется оно Сива. Завтра ты его будешь переезжать на лодке и сам
убедишься в том, что в нем нет ни единой рыбы!
     Я спросил у  Тури,  что бывает, когда лапландцы заболевают, и  как  они
обходятся без врача. Он сказал,  что  болеют  они редко,  а зимой и вовсе не
болеют  -  разве  что   стоят   лютые   холода,  когда  иной  раз  замерзают
новорожденные дети. Дважды в год по приказу короля к ним приезжает доктор, -
по  мнению Тури, этого было  вполне  достаточно. Доктору приходится два  дня
ехать  по  болотам, потом еще день переваливать  пешком  через гору,  а  при
последнем посещении он  едва не утонул, переправляясь через реку. К счастью,
среди лапландцев есть много врачевателей, которые большинство болезней лечат
гораздо   лучше,   чем    королевский    доктор.   Врачеватели    пользуются
покровительством ульдров,  которые  учат их  мудрости. Некоторые врачеватели
умеют  утишить  боль  одним  прикосновением   руки  к  больному  месту.  При
большинстве болезней помогают кровопускание и втирания. Ртуть  и  сера также
очень  полезны, как  и чайная ложка  нюхательного табаку  в чашке  кофе. Две
лягушки, варенные в течение двух часов  в молоке, хорошо помогают от кашля -
правда,  крупная жаба еще  лучше, только  их не  всегда  можно  найти.  Жабы
появляются из туч. Когда зимой  тучи спускаются низко, жабы сотнями сыплются
на снег. - Иначе  откуда бы они брались на снежных пустырях, где нет никаких
следов  жизни?  Чтобы- вылечить  желтуху,  которой  лапландцы  часто  болеют
весной, надо сварить в молоке десять вшей с солью  и выпить натощак. Собачьи
укусы быстро заживают, если рану потереть  кровью  этой же  собаки.  Больное
место  достаточно потереть  шерстью ягненка,  и  боль  тотчас  проходит, это
потому, что  Иисус Христос  часто  говорил о ягнятах. Перед  смертью человек
бывает предупрежден: прилетает ворон  и садится на шест  чума. Тогда не надо
громко говорить, чтобы  не отпугнуть жизнь,  иначе умирающий  будет  обречен
неделю жить  между  двумя мирами.  Если  в  твоих  ноздрях  останется  запах
покойника, то ты сам можешь умереть.
     Я спросил Тури, не живет ли  кто-нибудь из врачевателей поблизости  - я
очень хотел бы с ним поговорить.
     Нет. Ближайший из них, старый лапландец Мирко, живет по ту сторону горы
-  он такой старый, что Тури помнит его еще  с тех пор, когда был мальчиком.
Он удивительный врачеватель, весьма любимый ульдрами. Все звери приближаются
к нему без  боязни и ни один не сделает ему ничего плохого, потому что звери
сразу узнают  того, кому  покровительствуют ульдры. Он может  успокоить боль
одним прикосновением  руки. Врачевателя всегда  можно  узнать по  форме  его
руки.  Если посадить подстреленную  птицу  на  его ладонь, она  будет сидеть
совсем спокойно,  так как тотчас узнает  в нем  врачевателя. Я протянул свою
руку  Тури,  который  и не подозревал, что я врач. Он молча и внимательно ее
осмотрел,  бережно  загнул один палец  за другим,  измерил  промежуток между
большим и  указательным  пальцами  и что-то  сказал  жене,  которая, в  свою
очередь, взяла мою руку в свою  крошечную коричневую птичью лапку. Я заметил
тревогу в ее маленьких миндалевидных глазах.
     - Говорила ли тебе твоя мать, что ты родился в сорочке? Почему  она  не
давала тебе  грудь?  Кто  давал  тебе  грудь?  На  каком языке говорила твоя
кормилица? Подмешивала она  тебе в  молоко кровь ворона? Вешала она  тебе на
шею волчий коготь?  Давала она тебе  потрогать череп мертвеца,  когда ты был
ребенком? Видел ли ты когда-нибудь ульдру?  Слышал ли ты когда-нибудь далеко
в лесу колокольчики их белых оленей?
     - Он врачеватель, - сказала жена Тури, тревожно
     поглядев на мое лицо.
     - Ему покровительствуют ульдры, -  повторили все с испугом. Я сам почти
испугался и отдернул руку.
     Тури сказал,  что пора  ложиться спать: день был  длинным, а я  уйду на
рассвете.  Мы улеглись  вокруг  тлеющего костра,  и  вскоре  в  дымном  чуме
наступила тишина. Я ничего не видел, кроме Полярной звезды, которая смотрела
на  меня  через дымоход. Во сне я чувствовал теплую тяжесть  собаки на  моей
груди и ее мягкую морду у меня в руке.
     На рассвете мы все были уже на ногах. Жители стойбища сошлись проводить
меня.  Я раздал моим новым  друзьям  скромные,  но ценные для них подарки  -
табак и  сладости, и  они пожелали  мне счастливого  пути. Если все  пройдет
благополучно,  то на  следующий день я буду  в Форстугане, ближайшем селении
среди диких болот, водопадов, озер  и лесов, - родины бездомных  лапландцев.
Ристин,  шестнадцатилетняя внучка Тури, должна была служить мне проводницей.
Она  знала  несколько слов по-шведски  и  уже бывала в Форстугане, откуда ей
предстояло идти  дальше,  до ближайшего приходского села, где она училась  в
лапландской школе.
     Ристин  шла передо  мной  в  длинной белой  куртке из  оленьей шкуры  и
красной шерстяной шапке. Талию  ее охватывал широкий кожаный кушак, расшитый
синими  и желтыми  нитками и  украшенный  пряжками и  пластинками из чистого
серебра. На  поясе  висели  нож, кисет  и  кружка.  А  за пояс она  засунула
небольшой  топор.  На ней были гетры из мягкой оленьей кожи, прикрепленные к
широким кожаным  штанам.  Ее маленькие ноги были обуты в изящные сапожки  из
оленьей  кожи, искусно расшитые синими нитками.  На спине она  несла лаукос,
ранец  из бересты, в котором лежали  ее  пожитки и наша провизия. Ранец  был
вдвое  больше моего рюкзака,  но, по-видимому,  ничуть  ее  не стеснял.  Она
спускалась  с   отвесных   склонов   быстрым   бесшумным   звериным   шагом,
перепрыгивала с быстротою зайца через  поваленные  стволы и лужи. Иногда она
ловко, как серна, взбиралась на крутую скалу,  чтобы осмотреться. У подножья
горы мы вышли к широкому ручью. Я  не успел еще задуматься над тем,  что  мы
будем делать,  как Ристин была уже по  пояс в воде,  и мне оставалось только
спуститься вслед за ней в ледяную воду. Впрочем, я скоро согрелся, когда  мы
с неимоверной быстротой начали взбираться на  крутой склон. Ристин почти все
время  молчала, что было и к лучшему, так как я понимал ее лишь  с  огромным
трудом. По-шведски она  объяснялась  так  же скверно,  как  я по-лапландски.
Затем мы расположились на мягком мху и прекрасно пообедали ржаными сухарями,
свежим  маслом,   сыром  и  копченым   оленьим   языком,   запивая  все  это
восхитительной водой  из горного родника. Мы  закурили свои трубки и еще раз
попытались понять друг друга.
     - Как называется эта птица? - спросил я.
     -  Лахоль, - улыбнулась Ристин, сразу узнавшая мелодичное посвистывание
ржанки, которая разделяет одиночество лапландцев и которую они так любят.
     Из ивового куста донеслась чудесная песня синегрудого реполова.
     - Яйло! Яйло! - засмеялась Ристин.
     Лапландцы говорят, что  у реполова  в горле колокольчик и что  он знает
сто песен. Высоко над нами, ввинченный в синее небо, висел черный крест. Это
был  королевский орел, который, паря на неподвижных крыльях, окидывал взором
свои пустынные владения. С горного озера донесся тоскливый крик нырка.
     - Ро-ро-райк, - точно повторила Ристин.
     Она объяснила, что это предвещает хорошую погоду.  Когда нырок  говорит
"вар-люк, вар-люк-люк-люк"  -  это значит: снова будет  дождь,  снова, снова
дождь, сообщила мне Ристин.
     Я лежал, растянувшись на мягком  мху, курил трубку и наблюдал,  как она
заботливо перекладывает  вещи  в лаукосе: синий  шерстяной платок,  запасную
пару оленьих сапожков, пару прекрасно вышитых красных рукавичек для выхода в
церковь и Библию. Снова меня поразила  благородная форма  ее маленьких  рук,
свойственная  всем  лапландцам.  Я  спросил, что  хранится  в  коробочке  из
березового  корня.  Так как  я ничего  не понял из ее долгого  объяснения на
сметанном  шведско-финско-лапландском наречии,  то встал и открыл коробочку.
Там лежала горсть обыкновенной земли. Для чего она ей нужна?
     Снова  Ристин попыталась  ответить мне, и снова я ничего  не понял. Она
нетерпеливо покачала головой, несомненно считая, что я очень глуп. Вдруг она
растянулась на мху и  некоторое время лежала неподвижно с закрытыми глазами.
Потом поднялась, наскребла под  мхом пригоршню земли  и,  с  особо серьезным
выражением лица, протянула ее мне.  Тогда  я понял, что  было в коробочке из
березового  корня.  Это  была  земля   с  могилы  какого-нибудь   лапландца,
погребенного прошлой зимой в лесной глуши. Ристин несла ее священнику, чтобы
он прочитал над ней заупокойную молитву и рассыпал ее по кладбищу.
     Мы  вскинули на спину свои рюкзаки и  пошли дальше. По мере того как мы
спускались  по  склону,  ландшафт  менялся  все больше.  Сначала  мы шли  по
нескончаемой тундре,  заросшей осокой и морошкой,  ярко-желтые ягоды которой
мы  на  ходу срывали  и  ели. Потом одинокие  карликовые  березки  сменились
рощицами серебристой березы, осин и  ольхи,  зарослями ивняка, дикой вишни и
смородины.  Вскоре  мы вошли в  дремучий еловый  лес,  а через  два часа уже
шагали по глубокому ущелью между отвесными, заросшими мхом утесами. Небо над
нами было  еще светло  от лучей заходящего солнца,  но в ущелье  уже  совсем
смерклось.  Ристин  тревожно оглядывалась по сторонам:  конечно, ей хотелось
выбраться  на  плато   до  наступления  ночи.  Вдруг  она  остановилась  как
вкопанная. Я услышал  треск веток и увидел шагах в пятидесяти от себя что-то
темное и громадное.
     - Беги, - прошептала Ристин, побелев, и ее маленькая рука схватилась за
топор.
     Я  охотно  побежал бы.  Однако ногу  мне  свела судорога, и я был не  в
состоянии сделать ни шагу. Теперь я хорошо его рассмотрел. Он  был по колено
скрыт зарослями черники,  и из его громадной  пасти торчал кустик, усыпанный
его любимыми ягодами,  - мы,  несомненно, оторвали его  от ужина.  Он был на
редкость велик и, судя  по облезлой шкуре, очень стар.  Конечно, это был тот
самый медведь, о котором мне рассказывал Тури.
     -  Беги, -  в  свою  очередь шепнул  я  Ристин, с  рыцарским намерением
прикрыть ее отступление. Впрочем, героизм мой немногого стоил, так как я все
равно не мог  сдвинуться с места. Ристин не побежала. И  ради сцены, которая
последовала  затем,  стоило приехать  из  Парижа в  Лапландию. Вы  можете не
поверить тому, что я расскажу дальше, - мне все равно. Ристин, держа руку на
топоре,  приблизилась  к медведю.  Другой  рукой  она  приподняла  рубаху  и
показала медведю  свои  широкие  кожаные  штаны,  которые  носят лапландские
женщины.  Медведь  выпустил изо рта веточку черники,  несколько  раз  громко
фыркнул и скрылся в еловой чаще.
     -  Черника ему больше по вкусу, чем я, - сказала Ристин, когда мы пошли
дальше, как могли быстрее.
     Ристин рассказала мне, что весной, когда мать забрала  ее из школы, они
здесь в  ущелье встретили этого же старого медведя, и он  убежал, как только
ее мать показала ему, что она женщина.
     Вскоре ущелье  осталось  позади, и мы зашагали через сумрачный  лес  по
бархатистому  ковру серебристо-серого мха, поросшего  линнеей  и  грушанкой.
День  угасал, но его сменил  не  мрак, а чудесный полусвет  летних  северных
ночей.  Каким образом  Ристнн  находила дорогу в  девственной чаще, остается
загадкой   для  моего  тупого  мозга.  Вдруг   мы  снова  вышли   к   нашему
приятелю-ручью,  и я второпях  наклонился и коснулся губами  его прохладного
ночного лика. Ристин объявила, что пора ужинать. С невероятной быстротой она
нарубила дров и развела  костер между двумя валунами. Мы  поели, покурили и,
подложив под голову рюкзаки,  погрузились в  глубокий сон. Ристин  разбудила
меня и протянула мне свою красную шапку, полную черники. Не удивительно, что
старый медведь так любил эту ягоду - я редко едал  завтрак вкуснее. Затем мы
тронулись в путь. И опять нам повстречался наш приятель ручей: весело танцуя
по камням и уступам, он журчал, чтобы мы пошли с ним к горному озеру. Так мы
и  сделали,  опасаясь, как  бы  он не сбился с пути  в  предрассветной мгле.
Иногда  мы теряли  его из виду, но  продолжали слышать  его песню. Иногда он
поджидал нас  у отвесной  скалы или у поваленного  дерева, но  потом  быстро
мчался вперед, нагоняя потерянное время.  Вскоре уже  нечего было опасаться,
что он заблудится в  полутьме: ночь быстрыми  колдовскими шагами отступала в
глубь леса. Золотой свет горел на вершинах елей.
     - Пиави! - сказала Ристин. - Солнце встает.
     В тумане у наших ног открыло глаза горное озеро.


     Я спустился к воде, с  тревогой  предчувствуя новое ледяное  купание. К
счастью, я ошибся. Ристин остановилась около маленькой  эки  -  плоскодонки,
укрытой  под упавшей елью. Лодочка эта не  принадлежала никому,  а,  вернее,
принадлежала всем.  Лапландцы пользовались ею, когда изредка  отправлялись в
село,  чтобы выменять оленьи шкуры  на кофе,  сахар  и  табак - единственную
роскошь в их скудной жизни.
     Вода в озере была кобальтово-синей, и цвет ее был прекраснее сапфировой
синевы Голубого Грота на Капри. Она была такой прозрачной, что мне казалось,
я вот-вот увижу дыру, пробитую страшным стало в дне водоема.
     На полпути через озеро нам встретились два  величавых  путешественника,
которые  плыли рядом,  высоко  держа  над  водой  свои  великолепные рога. К
счастью,  они приняли меня  за  лапландца, и мы  смогли  подойти  к ним  так
близко, что  я  хорошо разглядел их  прекрасные кроткие  глаза,  без  страха
устремленные  на нас. Глаза лосей,  как  и  северных  оленей, обладают одним
странным свойством: они  кажутся  устремленными прямо на тебя, под каким  бы
углом ты ни смотрел на них.
     Мы  быстро взобрались  на  крутой  берег и  снова  пошли по  бескрайней
болотистой  равнине,  ориентируясь  лишь  по солнцу.  Моя попытка  объяснить
Ристин назначение моего карманного компаса успеха не имела, и я сам перестал
смотреть на  него, полагаясь  на  инстинкт  моей проводницы. Но  она заметно
спешила,  и вскоре  у  меня  создалось  впечатление,  что  она не уверена  в
избранном  пути:  она  быстро  шла  в  одном  направлении,  останавливалась,
втягивая ветер  трепещущими  ноздрями,  а  потом бросалась  в сторону и  все
повторялось сначала; порой она наклонялась и нюхала землю, как собака.
     -  Рог!  - сказала  она  внезапно, указывая  на низкую тучу, которая  с
невероятной  скоростью надвигалась на нас. Да,  это правда  был  туман  -  и
какой!  Через   минуту  нас   окутала  плотная   белая   пелена,  столь   же
непроницаемая, как  лондонский  ноябрьский туман.  Нам  пришлось  взяться за
руки, чтобы не потерять друг друга. Так мы брели вперед часа два по колено в
ледяной воде. Наконец Ристин сказала, что сбилась с дороги и надо подождать,
пока  туман не рассеется.  А  когда  это  будет? Она  не знает.  Может быть,
пройдет день и еще ночь, а может быть, через час - все зависит от ветра. Это
было одно из  самых неприятных приключений в моей жизни.  Я хорошо знал, что
при нашей жалкой экипировке туман на бескрайних болотах гораздо опаснее, чем
встреча с медведем в  лесу. Я знал также,  что сделать мы  ничего не можем и
остается только ждать. Несколько часов  мы  просидели  на  рюкзаках, и туман
прилипал к нашей коже, как холодная мокрая  простыня. Мои страдания достигли
кульминации,  когда я,  желая  закурить трубку, обнаружил, что карман  моего
жилета  полон воды. Я еще печально смотрел  на мокрый коробок со спичками, а
Ристин уже высекла  огонь  и закурила трубку. Цивилизация потерпела еще одно
поражение,  когда  я   решил  надеть  сухие  носки  и   обнаружил,  что  мой
водонепроницаемый рюкзак лучшей лондонской фирмы промок насквозь, в то время
как  пожитки Ристин в  самодельном берестовом  лаукосе  остались  совершенно
сухими. Мы с нетерпением ждали, когда закипит вода для  столь желанной чашки
кофе,  но  тут  порыв ветра задул  мою  спиртовку.  Ристин  быстро метнулась
навстречу  ветру и,  вернувшись, приказала мне  скорее надеть  рюкзак. Через
минуту сильный ветер уже  дул нам в лицо  и туманная завеса поднялась высоко
над нашими головами. Глубоко внизу в долине у наших ног, точно меч, блестела
на солнце  большая река. На  другом ее берегу темнел  сосновый бор, уходя  к
горизонту. Ристин  подняла руку  и указала на  струйку дыма,  курившуюся над
вершинами деревьев.
     - Форстуган! - сказала Ристин.
     Она сбежала с обрыва и, ни  минуты не раздумывая,  вошла в реку  - вода
доставала ей до плеч. Я последовал за ней. Вскоре мы потеряли дно и поплыли,
как лоси, по  лесному озеру. После получасовой  ходьбы по  лесу мы  пришли к
просеке, несомненно проложенной человеком. С громким лаем бросилась  на  нас
лапландская   собака.   После   обстоятельного   обнюхивания   она   страшно
обрадовалась и все время бежала впереди, показывая нам дорогу.
     Перед  своим  красным домом стоял Ларс Апдерс, форстуганец,  в  длинной
овечьей шубе и деревянных башмаках - великан двухметрового роста.
     - Добрый день! - сказал  Ларс  Андерс. - Откуда ты идешь? Почему  ты не
послал эту  лапландскую  девчонку  вперед  за моей лодкой? Положи-ка  в очаг
полено  потолще,  Керстин!-крикнул он  в  дверь  жене.-  Он  переплыл реку с
лапландской девчонкой. Им нужно высушить одежду.
     Мы с Ристин уселись перед огнем на низкой скамейке.
     - Он мокрый, как выдра, - сказала матушка Керстин, которая  помогла мне
стащить чулки,  панталоны, фуфайку и фланелевую рубашку  и  развесила  их на
воровки под потолком.
     С моего  тела капала  вода.  Ристин  уже  сняла оленью  куртку,  гетры,
кожаные штаны и  шерстяную  безрукавку - рубашки на  ней  не  было вообще. А
потом  мы сели рядом на  деревянной  скамейке  перед пылающим  огнем, совсем
нагие,  какими  нас  и  создал  творец.  Старики  не  видели в  этом  ничего
особенного, да так оно, в сущности, и было.
     Час  спустя я уже  осматривал свое новое  жилище, облаченный  в  черный
праздничный сюртук дядюшки  Ларса  из  домотканого  сукна  и его  деревянные
башмаки.  Ристин  сидела у печи на кухне,  где  матушка Керстин спешно пекла
хлеб. Иностранец, который приходил накануне с  лапландцем из Финляндии, съел
весь хлеб, который был в доме. Сына стариков не было  дома - он  рубил дрова
на  другом берегу  реки,  - и  мне  предстояло  ночевать в  его каморке  над
коровником. Они  надеялись, что коровий запах мне не помешает. Нисколько! Он
мне даже нравится. Дядя Ларс сказал,  что сходит в амбар за овчиной для моей
постели  -  ведь  ночи  уже  холодные.  Амбар  стоял на  четырех  столбах  в
человеческий  рост  вышиной  - для  защиты  от  четвероногих гостей и зимних
заносов. В нем было полно одежды и мехов, аккуратно развешанных но стенам на
оленьих рогах: волчья  доха  дядюшки  Ларса,  шубы его  жены  и с  полдюжины
волчьих шкур. На полу лежала великолепная медвежья полость. На колышке висел
свадебный наряд матушки  Керстин:  яркая шелковая  кофта,  чудесно  расшитая
серебром,  длинная  зеленая  шерстяная  юбка  и  головной  убор,  отделанный
старинными  кружевами,  воротник из  беличьего меха, красный кожаный  пояс с
пряжками из чистого серебра. Когда мы  спускались по лестнице из кладовой, я
напомнил дядюшке Ларсу, что он забыл запереть дверь. Но он объяснил, что это
не  страшно - волкам, лисам и ласкам  одежда не  нужна, а съестного в амбаре
нет ничего.
     После прогулки  по  лесу  я  сел  у  жаркого  огня  за  чудесный  ужин:
лапландские форели, лучшие в мире, домашний хлеб прямо из печи, свежий сыр и
домашнее пиво. Я думал,  что буду  ужинать  с Ристин,  но  это, по-видимому,
противоречило  этикету, и она ужинала на кухне с внучатами.  Старики  сидели
рядом со мной и смотрели, как я ем.
     - Ты видел короля?
     Нет, короля я не видел,  так  как приехал не из Стокгольма, а  прямо из
другой страны, из другого города, который гораздо больше Стокгольма. Дядюшка
Ларс не знал, что есть город больше Стокгольма.
     Я  сказал  матушке Керстин, что нахожу  ее свадебный  н