офессор Бачелли,  виднейшее медицинское светило Рима.  Осматривал больного
он даже более поверхностно, чем я, а заключение его было еще более кратким.
     - Он умрет сегодня, - объявил профессор своим глубоким басом.
     Уильям Джеймс рассказал мне,  что он и его друг торжественно поклялись,
что тот из них, кто  умрет раньше,  подаст  весть другому  в миг  перехода в
неведомое. Оба свято верили в возможность  этого. Джеймс  был в таком  горе,
что  не  мог войти  в  комнату  умирающего,  но, опустившись на  стул  перед
открытой дверью, раскрыл записную книжку, взял перо и приготовился с обычным
своим  педантизмом записать  последний завет умирающего. К вечеру  появилось
чейн-стоковское дыхание - жутчайнтий симптом надвигающейся смерти. Умирающий
сделал знак, что хочет поговорить со мной. Его глаза были безмятежны.
     - Я  знаю,  что  мой конец близок, -  сказал он, -  и  знаю, что вы мне
поможете. Так - сегодня или завтра?
     - Сегодня.
     - Я рад. Я готов и совсем не боюсь. Теперь я узнаю все. Скажите Уильяму
Джеймсу, скажите ему...
     Его грудь  вдруг  перестала  вздыматься  -  наступила  страшная  минута
прощания с жизнью.
     -  Слышите ли  вы меня? - спросил  я,  наклоняясь над  умирающим. - Вам
больно?
     - Нет, - прошептал он. - Я очень устал и очень счастлив.
     Когда  я уходил, Уильям  Джеймс все  еще  сидел, откинувшись на  спинку
стула и закрыв лицо руками,  а на его коленях  по-прежнему лежала  раскрытая
записная книжка. Страница оставалась чистой.
     В течение  этой  зимы  я  часто видел  моего  коллегу,  а также  и  его
пациентов. Он постоянно рассказывал о поразительном действии своей сыворотки
и еще об одном  новом  средстве от грудной жабы,  которое он последнее время
применял в своей  клинике с удивительным успехом. Когда я сказал, что  давно
уже  интересуюсь  грудной  жабой, он обещал повести  меня  в  свою клинику и
показать мне несколько больных, излеченных его методом.
     К  моему  большому  удивлению,  я  увидел  там  одну  из  моих  прежних
пациенток,  богатую американку, которая была несомненной истеричкой и упорно
воображала себя неизлечимо больной.
     Как  всегда, вид  у нее  был цветущий.  Она лежала в постели уже месяц,
день и ночь в ее палате поочередно дежурили сиделки, ей измеряли температуру
каждые  четыре  часа, несколько  раз в  день  делали  инъекции  неизвестного
средства, держали  на  особой  диете, по вечерам давали снотворное - словом,
все было так, как она давно мечтала.  К счастью, она была здорова как лошадь
и могла  выдержать любое лечение. Она сообщила мне, что  мой коллега спас ей
жизнь.  Вскоре  я  понял,  что  у  большинства  пациентов  в  этой  клинике,
содержавшихся  на  весьма  строгом  режиме,  была только одна и притом общая
болезнь: праздность, избыток  денег и потребность быть больным и лечиться  у
докторов.  То,  что  я  там  увидел, показалась мне столь же интересным, как
грудная жаба. Каким образом  это достигалось?  В  чем  заключался его метод?
Насколько я понял, этот  метод сводился к  тому,  чтобы  сразу  уложить этих
женщин  в  постель,  ошеломив  их  страшным  диагнозом, а  потом  давать  им
постепенно  выздоравливать, освобождая  их  смятенное сознание  от страшного
внушения. Само собой разумеется,  мой  коллега был наиболее опасным  врачом,
какого  мне довелось встретить.  И  все же я  не решался  назвать его просто
шарлатаном. Не  потому, конечно, что  я  считал  его  талантливым врачом,  -
талант  и шарлатанство нередко идут рука об руку,  отчего шарлатан  и бывает
особенно опасен. Однако шарлатан действует в одиночку, как карманный вор,  а
этот   человек  пригласил  меня  в  свою   клинику  и  с  большой  гордостью
демонстрировал  мне  именно   те  случаи,  которые  бросали  на  него  тень.
Несомненно, он был шарлатаном, но совсем  особого рода, и его стоило изучить
повнимательнее.  Чем  чаще  я  его  видел,  тем  яснее  замечал  болезненную
быстроту, с  которой  работал  его  мыслительный  аппарат,  его  беспокойный
взгляд, чрезмерную торопливость его речи. Но только увидев, как он применяет
дигиталис - самое мощное и в то же  время самое опасное наше оружие в борьбе
с болезнями  сердца, - я впервые  ощутил настоящую тревогу. Как-то вечером я
получил  записку  от дочери одного из его пациентов  с  просьбой  немедленно
приехать - на этом настаивает сиделка.
     Последняя отвела меня в сторону и объяснила, почему просила  послать за
мной:  происходит что-то странное, и она очень встревожена. Для этого у  нее
были все основания. Сердце  больного слишком долго подвергалось  воздействию
дигиталиса,  который в  любую  минуту  мог теперь сыграть роковую  роль. Мой
коллега как раз собирался  сделать больному еще одну  инъекцию,  но я вырвал
шприц из его рук и прочел в его  диком взгляде  страшную правду. Он  не  был
шарлатаном - он был сумасшедшим.
     Что  я  мог  сделать? Обвинить  его  в шарлатанстве?  Доказать, что  он
шарлатан?  Этим я  только  увеличил бы число его  пациентов  и,  может быть,
жертв. Обвинить его в  том, что он сумасшедший? Это означало бы гибель  всей
его  карьеры.  И  какие я мог  привести  доказательства?  Мертвые  не  могут
говорить, а живые  не станут. Его пациенты, его сиделки,  его друзья  -  все
сплотились бы против меня, так как именно мне конец его карьеры был наиболее
выгоден.   Ничего  не   предпринимать?  Оставить  его   в  покое,  позволить
сумасшедшему решать вопрос о жизни и смерти?
     После долгих колебаний я решил поговорить с его посланником, с которым,
я знал, он был в  дружеских  отношениях.  Посланник мне не поверил. Он много
лет знает моего коллегу как талантливого, надежного врача, который прекрасно
лечил  и  его   самого  и  его  семью.  Правда,  он  считает  его  несколько
раздражительным  и  чудаковатым,  но   в  ясности  его  рассудка  ничуть  не
сомневается. Вдруг посланник  разразился  своим  обычным  громким смехом. Он
извинился  передо  мной  - это  слишком  смешно, а  я,  конечно,  пойму  все
правильно, ведь у меня есть чувство юмора, он это знает. Затем  он рассказал
мне,  что  в  это  же  самое  утро   мой  коллега   заходил  к  нему,  прося
рекомендательное  письмо к шведскому  посланнику, с  которым  ему необходимо
поговорить   по  очень  серьезному  делу,  -   он   считает  себя  обязанным
предупредить  шведского посланника,  что  не  раз  замечал у  меня некоторые
признаки умственного расстройства. Я  не  преминул заметить посланнику,  что
это  только подтверждает мои слова: именно так и поступил бы сумасшедший при
подобных обстоятельствах - сумасшедшие очень хитры, о чем никогда не следует
забывать. Вернувшись домой, я нашел  записку от моего  коллеги  и едва сумел
разобрать, что он приглашает меня позавтракать у него, - я и раньше замечал,
насколько  изменился его  почерк. Когда я пришел, он стоял у себя в приемной
перед зеркалом и разглядывал своими выпуклыми глазами небольшую  припухлость
на шее - это увеличение щитовидной железы уже обратило на себя мое внимание.
Страшно учащенный пульс еще более облегчал диагноз. Я сказал ему, что у него
базедова  болезнь.  Он ответил, что  и сам  пришел  к  такому  же  выводу, и
попросил меня стать его врачом. Я указал, что он переутомлен,  и посоветовал
ему на время оставить практику, вернуться на  родину и хорошенько отдохнуть.
Мне удалось  уложить его в  постель до приезда  его брата. Неделю спустя  он
покинул Рим, чтобы уже никогда туда не возвратиться. Насколько мне известно,
он умер через год в сумасшедшем доме.


     Глава XXIV
        ""ГРАНД-ОТЕЛЬ""

     Когда доктор Пилкингтон представился мне старейшиной иностранных врачей
в Риме, он  присвоил себе  звание,  которое по  праву принадлежало человеку,
неизмеримо превосходившему всех нас. Мне хотелось  бы написать его имя здесь
так, как оно напечатлено в моей памяти, - золотыми  буквами:  старый  доктор
Эрхардт, один из  лучших врачей  и прекраснейший человек, с каким только мне
доводилось встречаться. Его добрая  слава, родившаяся еще в исчезнувшем Риме
Пия IX, выдержала все бури более чем сорокалетней  практики в Вечном городе.
Ему было за семьдесят, но он полностью сохранил душевные и физические силы и
в любое время суток был готов прийти на помощь  больному, не  делая  никаких
различий  между  бедными  и  богатыми. Он  был  идеальным  воплощением  типа
домашнего  врача былых  времен, ныне почти исчезнувшего - к большому  ущербу
для страдающего  человечества.  Он сразу внушал любовь и доверие. Я убежден,
что за всю его долгую жизнь у него не было ни одного врага, кроме профессора
Бачелли.  Он  был немцем, и если бы  в 1914 году среди его соотечественников
нашлось много людей, подобных ему, война никогда бы не началась.
     Для меня навеки останется  загадкой, почему  столько больных, включая и
его  прежних пациентов,  искали помощи в доме  Китса у меня, хотя  на той же
площади  жил такой человек, как старик Эрхардт. Он был  единственным из моих
коллег, к кому я обращался  за советом, и обычно оказывалось, что он прав, а
я  ошибаюсь,  но он никому  об этом не рассказывал и неизменно защищал меня,
когда представлялся  случай  -  а  таких  случаев было более чем достаточно.
Может  быть, он  плохо знал  новейшие  магические  фокусы нашего ремесла и с
опаской  относился  к чудодейственным патентованным средствам  всех стран  и
школ, зато он мастерски владел сокровищницей испытанных старых лекарств, его
проницательный взгляд обнаруживал болезнь, где бы она ни пряталась. И ничего
не  оставалось  для  него  скрытым  ни  в сердце,  ни  в  легких, стоило ему
приложить свое старое ухо к стетоскопу.  Ни одно важное современное открытие
не ускользало от  его  внимания.  Он  живо  интересовался  бактериологией  и
сывороточной терапией - в то время новыми науками, а работы Пастера он знал,
во всяком случае, не хуже, чем я. Он был первым врачом в Италии, применившим
противодифтеритную  сыворотку  Беринга,   которая  тогда   только  проходила
экспериментальную  проверку   и  была  неизвестна  подавляющему  большинству
врачей, хотя теперь она спасает ежегодно сотни тысяч детских жизней.
     Я вряд ли  когда-нибудь забуду, как  это произошло. Поздно вечером меня
срочно  вызвали  в  "Гранд-отель"  к  одному  американцу,  у  которого  было
рекомендательное  письмо профессора Уэр-Митчелла. В вестибюле  меня встретил
весьма рассерженный низенький господин, который гневно сообщил мне, что он с
семьей  только  что прибыл  из  Парижа поездом люкс,  а здесь вместо  лучших
апартаментов, которые он заказал, им предоставили две крохотные спальни  без
гостиной  и даже  без ванны, - телеграммы  директора  о том,  что  гостиница
переполнена,   он  не  получил.   В  довершение  всего  его   маленький  сын
простудился, у него жар, и его мать всю ночь просидела рядом с ним в поезде,
не смыкая глаз, - не буду ли я так любезен пойти посмотреть, что с ним.
     Двое маленьких  детей спали на одной кровати, щека к щеке, почти губы к
губам. Мать  поглядела на  меня  с  тревогой и сказала, что  мальчик не смог
проглотить  молока -  наверное,  у  него болит горло. Малыш  дышал с трудом,
широко раскрыв рот, его лицо было синюшным. Я  переложил спящую сестренку на
кровать  матери и  сказал, что  у мальчика  дифтерпт и  я  тотчас же  вызову
сиделку. Мать заявила,  что  будет  ухаживать  за  ребенком сама. Всю ночь я
выскребал  из горла  ребенка  дифтеритные  пленки,  которые  его  душили. На
рассвете  я  послал  за  доктором  Эрхардтом,  прося  его  помочь  мне   при
трахеотомии- мальчик задыхался. Сердце уже настолько ослабело, что хлороформ
давать было нельзя, и мы оба колебались, оперировать или нет,  - мальчик мог
умереть под ножом. Я послал за  отцом, но, едва услышав слово "дифтерит", он
кинулся вон из  комнаты,  и  дальнейшие переговоры велись  через приоткрытую
дверь. Он  и слышать не хотел об операции и потребовал  созвать на консилиум
всех  знаменитых врачей Рима.  Я  сказал,  что  это излишне,  да и все равно
времени уже нет: вопрос об операции должны решать мы с Эрхардтом. Я завернул
девочку в одеяло и  потребовал,  чтобы  он  отнес ее  к себе  и комнату.  Он
сказал,  что готов заплатить  миллион  долларов за  спасение своего  сына. Я
ответил, что  дело не  в долларах, и  захлопнул дверь перед  его носом. Мать
стояла у кровати и смотрела на нас с отчаянием. Я объяснил ей, что  операция
может стать необходимой в любую минуту и, так как вызвать сиделку удастся не
ранее  чем через час, ей придется  помочь нам.  Она молча кивнула и сморщила
лицо, стараясь сдержать слезы, - это была  мужественная и хорошая женщина. Я
расстелил чистое полотенце на столе под лампой и начал готовить инструменты,
но тут Эрхардт сказал мне, что как раз в это утро он получил через  немецкое
посольство  новую антидифтеритную сыворотку Беринга, которую по его  просьбе
ему прислали  из лаборатории  в Марбурге.  Я знал, что в нескольких немецких
клиниках эта сыворотка уже применялась с большим успехом. Не  испробовать ли
ее  и нам?  Времени терять нельзя было - ребенок умирал, и мы оба знали, что
надежды  на  выздоровление  нет  никакой. С согласия матери мы решили ввести
сыворотку.  Реакция была поразительной  и почти  моментальной. Тело  ребенка
почернело,  температура подскочила  до сорока  одного  градуса,  но  тут  же
начался  сильный озноб, и  она  упала  ниже  нормальной. Началось носовое  и
кишечное кровотечение, сердце билось прерывисто, казалось, наступал коллапс.
Весь день мы не отходили от больного, каждую минуту ожидая конца.  К  нашему
удивлению, к вечеру дыхание  улучшилось, пульс стал ровнее, горло  несколько
очистилось. Я просил  доктора Эрхардта пойти домой  поспать часок-другой, но
он ответил,  что не чувствует никакой  усталости -  настолько  интересно все
происходящее. Когда  пришла вызванная нами сестра Филиппина из общины "Синих
сестер",  одна из лучших сиделок, каких только мне доводилось  встречать, по
переполненному отелю с быстротой молнии распространилась весть, что в номере
верхнего этажа  лежит  больной дифтеритом.  Директор  прислал  сказать,  что
ребенок  должен быть  немедленно отправлен  в  больницу.  Я ответил, что  ни
Эрхардт, ни я но  возьмем на себя такую  ответственность:  мальчик умрет  по
дороге. К тому  же его просто некуда было  везти -  в те дни  практически не
существовало системы, которая  предусматривала  бы подобные  случаи.  Минуту
спустя  питтсбургский  миллионер  сообщил мне через  щелку в  двери,  что он
предложил  директору освободить весь  верхний  этаж  за  его счет. Он  готов
купить хоть всю гостиницу, но не  допустит, чтобы его сына  куда-то увозили,
раз  это  для  него  опасно.  К  вечеру  стало  ясно,  что  мать  заразилась
дифтеритом.  На  следующее утро  весь  верхний  этаж опустел - сбежали  даже
коридорные и горничная. Только синьор  Корначча,  гробовщик,  с  цилиндром в
руках  медленно прохаживался  взад  и вперед  но пустому  коридору. Время от
времени  в  дверную  щель заглядывал  обезумевший  от  страха  отец.  Матери
становилось  все  хуже, и мы перенесли  ее  в соседнюю комнату,  где  с  ней
остались Эрхардт  и  вторая  сиделка,  а  я с сестрой Филиппиной ухаживал за
мальчиком. Около полудня  он умер - от паралича сердца. Мать была так плоха,
что мы не осмелились сказать ей правду и  решили подождать до  утра. Когда я
сказал отцу, что  труп ребенка необходимо  не позднее вечера отвезти в  морг
при  протестантском  кладбище,  а  похороны  должны состояться  до истечения
суток, он  пошатнулся  и  чуть  не  упал на руки  синьора Корначча, который,
почтительно кланяясь, стоял рядом с ним. Он заявил, что жена не простит ему,
если он  оставит  ребенка  на  чужбине,  - мальчик  должен  быть  погребен в
фамильном склепе в Питтсбурге.  Я ответил, что это невозможно, так как закон
запрещает  перевозку трупов в  подобных случаях. Минуту спустя питтсбургский
миллионер просунул в щель чек на тысячу фунтов, которыми я мог распорядиться
но своему усмотрению.
     Он готов был подписать другой чек на любую сумму, лишь бы тело мальчика
было отправлено в Америку. Я заперся в соседней комнате с  синьором Корначча
и спросил его,  во сколько  могут  обойтись  похороны  по  первому разряду и
могила  in perpetuo [84] на протестантской  кладбище. В ответ он пожаловался
на тяжелые времена - гробы подорожали, а число клиентов все сокращается. Для
него устроить хорошие похороны - дело чести, и  десять тысяч лир покроют все
расходы,  но  без  чаевых. Следует,  конечно,  отблагодарить  могильщика,  у
которого, как  мне известно, восемь человек детей,  ну и  цветы в расчет  не
принимаются.  Продолговатые,   кошачьи  зрачки   синьора  Корначча   заметно
расширились, когда  я  сказал, что уполномочен заплатить  ему вдвое, если он
сумеет отправить покойного мальчика в Неаполь, а оттуда с первым пароходом в
Америку. Ответ он должен дать мне через два часа - я знаю, что это незаконно
и  он захочет посоветоваться  со  своей совестью. Я  со  своей  совестью уже
советовался:  нынче  ночью  я  сам  набальзамирую  труп  и  прикажу  запаять
свинцовый  гроб  в моем присутствии.  Таким образом опасность инфекции будет
предотвращена, и я подпишу свидетельство о смерти  от септической пневмонии,
вызвавшей паралич сердца, а  слово "дифтерит" вообще  опущу. Синьор Корначча
советовался со своей совестью недолго и уже через час вернулся  с согласием,
поставив,  однако,  одно условие: половина суммы будет уплачена вперед и без
расписки. Я вручил ему деньги.
     Через час мы с Эрхардтом сделали матери трахеотомию, и  операция спасла
ей жизнь.
     Стоит мне посетить  "прелестное маленькое кладбище у ворот Сан-Паоло, и
меня вновь начинают преследовать воспоминания об этой ночи.
     Джованни  могильщик,  ожидал меня  у  ворот  с тускльм фонарем. По  его
приветствию я понял, что он выпил лишний стаканчик, чтобы подкрепиться перед
предстоящей  работой. Но по понятным причинам я не мог  искать себе  другого
помощника.  Ночь была  бурной,  лил дождь.  Внезапный  порыв  ветра  погасил
фонарь, и нам пришлось пробираться на ощупь в непроглядном мраке. На полпути
я споткнулся о кучу  земли и упал в  могилу - Джовенни объяснил, что выкопал
ее  днем по распоряжению синьора  Корначча  - хорошо еще, что она неглубока,
хоронить-то в ней будут какого-то ребенка.
     Бальзамирование  оказалось  трудным  и даже  опасным.  Труп  уже  начал
разлагаться,  фонарь светил еле-еле, а я, к своему ужасу,  порезал палец. За
пирамидой Цестия  непрерывно кричала большая сова,  - я запомнил это потому,
что впервые в жизни ее крик был мне неприятен, хотя я очень люблю сов.
     Я  вернулся в "Гранд-отель"  рано  утром. Мать  провела ночь  спокойно,
температура  у нас была нормальной, и Эрхардт считал, что она вне опасности.
Скрывать  от  нее  смерть  сына дольше было  нельзя. Ни Эрхардт,  ни отец не
хотели ей об этом  говорить,  и эта  задача пала  на меня.  Сестра Филиппина
сказала,  что  мать  уже  все знает.  Накануне, когда она сидела  у  постели
больной, та вдруг проснулась, с отчаянным криком приподнялась на кровати, но
тут же потеряла сознание. Сиделка подумала, что она умерла, и  хотела бежать
за мной, но тут я вошел  в комнату и сказал ей, что мальчик умер. Сиделка не
ошиблась.  Мать  посмотрела мне в  глаза и, прежде  чем я произнес  хотя  бы
слово,  сказала,  что  она  знает, что  ее  сына  нет в  живых. Эрхардт  был
совершенно подавлен смертью мальчика и упрекал себя за  то, что рекомендовал
применить  сыворотку.  Благородство  и  щепетильность   этого  превосходного
человека были столь высоки, что он порывался написать письмо отцу ребенка, в
котором чуть ли не объявлял себя виновником смерти мальчика. Я возразил, что
вся ответственность падает на  меня, лечащего врача, не говоря уж о том, что
подобное письмо  могло бы совсем лишить рассудка  обезумевшего от горя отца.
На следующие  утро мать в моем экипаже перевезли в больницу  "Синих сестер",
где я  также  выхл