уки. Все, что вы пожелали бы иметь, вы
получите, лишь стоит сказать - я хочу вот эту вещь, но с одним условием: то,
что вы выберете,  вы должны  оставить  себе, отдавать  вы  ничего не  имеете
права".
     Мы  дошли до угла Пиккадилли,  и  эксперимент начался.  Скосив глаза, я
неотрывно следил за своим двойником, пока мы шли по Бонд-стрит и заглядывали
в каждую витрину. На минуту он остановился перед антикварным магазином Энью,
внимательно  посмотрел на старинную  мадонну на  золотом фоне и сказал,  что
картина очень хороша  -  ранней Сиеннской  школы, может  быть,  кисти самого
Симоне ди Мартино. Он сделал  движение к витрине, как  будто  хотел схватить
картину,  но  потом грустно  покачал головой, сунул  руку в карман  и  пошел
дальше.  Он  полюбовался  старинными  часами в витрине  Хаита и Роскелла,  а
потом, пожимая  плечами, сказал, что  его не интересует, который сейчас час,
да и  вообще  можно  определять  время по  солицу. Перед  витриной Аспри, со
всевозможными безделушками  и побрякушками из  золота, серебра и драгоценных
камней,  он объявил,  что ему тошно,  что  он разобьет  стекло  и переломает
содержимое витрины, если тотчас от  нее не отойдет.  Когда мы проходили мимо
заведения портного его королевского высочества принца Уэльского, он  сказал,
что старая одежда куда удобнее новой. И чем дальше мы шли, тем он становился
равнодушнее  и замедлял  шаг  лишь для того, чтобы погладить  многочисленных
собак,  следовавших по тротуару за своими хозяевами. Когда  мы наконец дошли
до  Оксфорд-стрит,  у  него в  одной руке было яблоко, а в другой  - букетик
ландышей. Он сказал, что ничего другого из того, что он видел на Бонд-стрит,
он не хочет, кроме, может быть, маленького абердннского терьера, который так
терпеливо  ожидал  своего хозяина  перед магазином Аспри. Он принялся грызть
яблоко и сказал, что это  было  очень хорошее  яблоко,  а  потом с нежностью
посмотрел  на  ландыши  и сказал, что они напоминают ему  Швецию.  Затем  он
выразил надежду, что я завершил свой эксперимент, и спросил, понял ли я, что
с ним такое, - не в порядке голова?
     "Нет, - ответил я. - Сердце!"
     Он сказал,  что я очень искусный  врач  - он всегда  подозревал, что во
всем повинно его сердце. Он умолял меня не нарушать профессиональной тайны и
ничего не  говорить его друзьям - им совершенно не нужно знать  того, что их
не касается.
     Па следующий  день  мы вернулись в Париж. Переезд из Дувра в  Кале  как
будто доставил ему удовольствие -  он говорил, что любит  море. Но с тех пор
он почти не покидает авеню  Вилье и только бродит по комнатам, как будто  ни
минуты не может посидеть спокойно. Он вечно околачивается в моей  приемной и
отталкивает  богатых  американцев,  чтобы  попросить  у  меня  какого-нибудь
лекарства, которое взбодрило бы его - он так страшно устал! А потом он ездит
со мной по городу  и терпеливо ожидает в экипаже с  собакой, пока я  навещаю
пациентов. За обедом он сидит  напротив меня на том самом стуле, на  котором
сейчас сидишь ты, пристально смотрит на  меня усталыми  глазами  и жалуется,
что  у него нет никакого аппетита - что  ему ничего не нужно, кроме сильного
снотворного.  По  ночам  он подходит  к  моей кровати, склоняется  над  моей
подушкой и умоляет, ради  всего  святого,  увезти его отсюда, - он больше не
может терпеть, это невыносимо и...
     -  Совершенно с  ним согласен!  -  сердито  перебил  меня  Норстрем.  -
Прекрати,  ради бога, болтать вздор про своего двойника. Душевная вивисекция
- опасная  игра  для  того,  кто  не может спать. Если  ты  и  дальше будешь
продолжать в этом же  духе,  то вместе со  своим двойником скоро очутишься в
сумасшедшем доме. Но я умываю руки. Если ты хочешь, чтобы твоя карьера пошла
к  чертям, если ты  не  дорожишь  ни  своей  репутацией,  ни деньгами,  если
побеленная комнатушка  на Капри тебе  милее этой  прекрасной  квартиры,  то,
пожалуйста, уезжай,  и как можно  скорее, на свой возлюбленный остров. Лучше
тебе быть счастливым  там, чем сойти с ума здесь. Что до твоего двойника, то
можешь передать ему  от меня, что он чистейшей  воды лицемер. Готов побиться
об заклад, что он скоро обзаведется другим бухарским ковром,  чтобы положить
его  под  твой  дощатый   стол,  другой  сиеннской  мадонной  и  фламандским
гобеленом,  чтобы повесить их на стену в  твоей побеленной комнате, а  также
чашей пятнадцатого века из Губбио и старинными венецианскими бокалами, чтобы
тебе было из чего есть макароны и пить белое каприйское вино!

     Глава XXI
        "ЧУДО САНТ АНТОНИО"


     Сант  Антонио  совершил  еще  одно  чудо: я  живу  в  побеленном чистом
крестьянском  домике  в  Анакапри,  за открытыми  окнами  виднеется  залитая
солнцем колоннада,  а вокруг меня  - простые приветливые  люди. Старая Мария
Почтальонша, Красавица Маргерита, Аннарелла и  Джоконда -  все  обрадовались
моему приезду.  Белое  вино  дона Диопизио было  даже лучше, чем прежде, а к
тому  же я постепенно  убеждался,  что красное вино  приходского  священника
ничуть не хуже.  С  зари до зари я трудился в  бывшем саду  мастро Винченцо,
откапывая основания  больших арок будущей лоджии моего будущего дома.  Рядом
со мной копали мастро Никола и три его сына, а шестеро девушек со смеющимися
глазами, раскачивая бедрами, уносили землю в огромных корзинах на голове. На
глубине одного ярда мы нашли твердые, как гранит, римские стены:  на красном
помпейском фоне танцевали  нимфы  и вакханки.  Ниже открылся  мозаичный пол,
обрамленный  узором  из   черных  виноградных  листьев,  и   разбитые  плиты
прекрасного серого мрамора, которые теперь составляют центральную часть пола
большой  лоджии. Каннелированная  колонна,  которая  поддерживает  маленькую
лоджию во внутреннем  дворике, лежала поперек  плит  совсем  так,  как и две
тысячи лет  назад, когда она  обрушилась и  в своем падении разбила  большую
вазу  из  паросского  мрамора, украшенную  львиной головой, ручка которой  и
сегодня еще лежит на моем столе. "Roba di Timberio!" - сказал мастро Никола,
подымая расколотую  пополам  голову Августа, которую  теперь можно увидеть в
большой лоджии.
     Когда на кухне священника дона Антонио  поспевали макароны  и церковные
колокола вызванивали  полдень, мы все усаживались за обильную трапезу вокруг
огромного блюда с  салатом из помидоров,  с  лапшой или  макаронами, а потом
снова принимались  за  работу  до  заката. Когда  внизу,  в Капри,  колокола
звонили к  вечерне, мои товарищи крестились и расходились по домам,  говоря:
"Buon riposo, Eccellenza, buona notte, signorino" [76]. Сант Антонио услышал
их  пожелания и сотворил еще одно чудо: я крепко спал всю ночь, как я уже не
спал много лет. Я вставал с солнцем, спешил вниз к маяку, чтобы искупаться в
море,  и уже работал в  саду, когда в пять  часов утра после утренней службы
подходили остальные.
     Никто из них  не умел  ни  читать, ни  писать, никто никогда  не строил
ничего,  кроме простых крестьянских домиков, похожих  друг на друга, как две
капли  воды.  Но мастро Никола  умел строить арки, как умели это его отец, и
дед, и  все  его предки, чьими  учителями были римляне.  Мои  помощники  уже
поняли, что строят  дом, не похожий ни на один  из  тех, которые  они видели
раньше,  и  были  полны  жгучего  любопытства:  никто  не знал, как он будет
выглядеть,  а  я  -  меньше остальных.  Единственным нашим планом был грубый
эскиз, который я нарисовал углем на белой садовой ограде. Рисовать я не умею
совсем, и казалось, что план этот намалеван детской рукой.
     - Это  мой  дом, - объяснял я  им. - Большие  романские  колонны  будут
поддерживать сводчатые потолки, а во всех окнах поставим, конечно, маленькие
готические колонки.  А вот это лоджия с  крепкими  арками.  Потом мы увидим,
сколько  должно  быть арок.  А вот колоннада  из  сотни  колонн,  ведущая  к
часовне, - не обращайте внимания  на то, что сейчас мою колоннаду пересекает
проезжая  дорога:  она исчезнет. А вот здесь,  где  открывается вид на замок
Барбароссы, будет вторая лоджия. Я, правда, еще не представляю ее себе, но в
нужную минуту  она,  несомненно,  возникнет в моей  голове. Здесь внутренний
дворик,  весь из белого мрамора,  нечто  вроде атриума с прохладным фонтаном
посредине и бюстами  римских императоров в нишах. Садовую ограду за домом мы
сломаем и построим  крытую галерею, как в римском Латеране. А  вот тут будет
большая терраса, чтобы  вашим девушкам  было где плясать тарантеллу  летними
вечерами. В верхней части сада мы взорвем скалу  и построим греческий театр,
со всех сторон открытый солнцу и ветру. А вот тут кипарисовая аллея, ведущая
к часовне, которую мы, конечно, восстановим с ее хорами и цветными стеклами,
- это будет моя библиотека. Вот это - галерея из витых колонн около часовни.
А  тут,  откуда  открывается  вид  на  Неаполитанский  залив,  мы   поставим
громадного египетского сфинкса из красного гранита, более древнего,  чем сам
Тиберий. Это  место  как  будто создано для  сфинкса. Я пока но знаю, где  я
раздобуду сфинкса, но  он в свое время найдется. Все они пришли в восторг  и
исполнились  горячим  желанием  достроить  дом  сегодня  же.  Мастро  Никола
поинтересовался, откуда я возьму воду для фонтана.
     Конечно, с неба,  - откуда берется и вся вода на острове. Кроме того, я
намерен купить гору Барбароссы и построить там  громадную цистерну для сбора
дождевой  воды,  чтобы потом  снабжать  ею их деревню,  которая  сейчас  так
нуждается в воде, - так  я попробую хоть немного отблагодарить их всех за их
доброту ко мне.
     Когда я  палкой  на  песке начертил эскиз крытой  галереи,  я сразу  же
увидел ее именно такой,  какой она  стала  теперь: легкие  аркады, маленький
внутренний двор под сенью кипарисов,  где танцует мраморный  фавн. Когда  мы
нашли  глиняную  вазу  с  римскими  монетами, они  все  пришли  в  неистовое
волнение: ведь в продолжение двух  тысяч лет каждый житель  острова надеялся
отыскать il  tesoro di Timberio  [77]. Только  позже, очищая  эти  монеты, я
обнаружил среди них золотую монету, такую  отчетливую, будто она была только
что  выбита,  с лучшим  изображением  старого  императора, какое только  мне
доводилось видеть. Неподалеку от вазы мы наткнулись на два бронзовых  копыта
от какой-то конной статуи - одно из них до сих пор хранится у меня, а второе
десять лет спустя украл неизвестный турист.
     В  саду  валялись  тысячи кусков  разноцветного  полированного мрамора,
которые теперь образуют пол большой лоджии,  часовни  и некоторых террас. Мы
копали,  и  на  свет  появлялись  разбитая  агатовая  чаша  чудесной  формы,
несколько  целых и разбитых греческих и римских  ваз, многочисленные обломки
раннеримских скульптур, в том числе  и la gamba di Timberio[78], как объявил
мастро Никола, а также десятки греческих и римских надписей. Когда мы сажали
кипарисы вдоль тропинки, ведущей к часовне, мы наткнулись на гроб, в котором
лежал  скелет мужчины, похороненного  с  греческой монетой во  рту.  Кости и
теперь покоятся там,  где  мы  их нашли, а череп лежит  на  моем  письменном
столе.
     Быстро росли массивные арки большой лоджии, одна за другой подымались к
голубому небу  сто белых колонн. То, что прежде  было  жилищем и  мастерской
мастро Винченцо, постепенно преображалось и расширялось, образуя мой будущий
дом.  Каким образом  это было сделано,  я  так и не понял, как и  все,  кому
теперь  известна история  Сан-Микеле.  Я  не  имел ни  малейшего  понятия  о
строительном искусстве, и мои помощники тоже, - ни один грамотный человек ни
разу не приложил  руку к постройке, ни к одному архитектору не обращались за
советами, не  было вычерчено ни одного настоящего плана  и не произведено ни
одного измерения -  все  делалось  "all'occhio"  [79],  как  говорил  мастро
Никола.
     По вечерам, когда все уходили, я обычно садился на  разбитый  парапет у
часовни,  на  месте, предназначенном  для  моего сфинкса, и мысленным взором
следил, как в сумерках встает замок моей  мечты. Часто, когда я сидел  там и
смотрел  вниз  на незаконченные  арки лоджии, мне чудилось, будто между ними
движется высокий человек  и длинной мантии, осматривает то, что было сделано
в  этот  день, проверяет  прочность построек, наклоняется, чтобы рассмотреть
жалкие  эскизы,  набросанные  мною  на  песке.  Кто  был  этот  таинственный
наблюдатель? Может быть,  досточтимый Сант Антонио  потихоньку ускользал  из
церкви, чтобы совершить  здесь новое чудо? Или то был  искуситель  дней моей
юности,  который двенадцать лет назад стоял в красном плаще рядом со мной на
этом  самом  месте  и предлагал мне свою  помощь взамен  моего  будущего?  В
сгустившихся сумерках я не мог различить его лица, но мне мнилось, будто под
красной мантией  поблескивает  лезвие шпаги.  Когда  на  следующее  утро  мы
принимались за  работу, которую  накануне  вечером должны были  прервать, не
зная, что  и как делать дальше, оказывалось, что за ночь все  трудности были
разрешены.  Я не  колебался и не раздумывал. Мой  внутренний  взор видел всю
совокупность  постройки  так   ясно,  будто   это   был  подробнейший  план,
начерченный  опытным  архитектором. За  два дня до  этого  Мария Почтальонша
принесла  мне письмо из  Рима. Не распечатывая,  я бросил его в  ящик  моего
дощатого стола, где уже валялся десяток непрочитанных  писем. У меня не было
времени для  мира,  лежащего  за пределами Капри, а на небе нет почты. Затем
случилось нечто неслыханное: в Анакапри пришла телеграмма.  С большим трудом
была  она передана семафором в  Масса-Лубрензе  и  через два  дня постепенно
дошла  до  семафора  на  Капри  около Арка-Натурале.  ДонЧиччо,  семафорист,
приблизительно угадав  ее  смысл,  стал предлагать ее  по очереди  различным
людям в Капри. Никто не понимал ни слова, и все от нее  отказывались.  Тогда
было решено отправить ее в Анакапри,  и телеграмму положили в рыбную корзину
Марии Почтальонши.  Мария,  которая  никогда  прежде  не  видела  телеграмм,
боязливо  вручила ее священнику. Преподобный дон Антонио,  не умевший читать
того,  чего  он не  знал наизусть,  велел Марии  отнести телеграмму учителю,
преподобному  дону Натале, самому  ученому  человеку поселка.  Дон Натале  с
уверенностью  заявил, что  это написано  на  древнееврейском  языке, но  так
безграмотно, что перевести  он  не может. Он  посоветовал  Марии Почтальонше
отнести  телеграмму дону Дионизио, который ездил в Рим поцеловать руку папы,
а  поэтому  ему-то и надлежит прочесть таинственное  послание. Дон Дионизио,
слывший в деревне величайшим  знатоком древностей, тотчас же узнал тайнопись
самого Тимберио и заметил, что было бы удивительно, если бы кто-нибудь сумел
ее  прочесть.  Аптекарь подтвердил  его мнение,  но  цирюльник  клялся,  что
написано по-английски.  Он  дал  благой  совет отнести  телеграмму Красавице
Маргерите,   тетка   которой  вышла  замуж   за  английского  лорда.  Увидев
телеграмму, Красавица Маргерита  разразилась слезами: ей как раз приснилось,
что ее тетка больна,  и, значит, телеграмму прислал английский лорд, извещая
их о смерти ее  тетки. Мария  Почтальонша бродила  с телеграммой  в руках из
дома в дом, а волнение в деревне тем временем все  росло,  и скоро уже никто
не работал.  Слух,  что  между Турцией и Италией  началась война, к  полудню
сменился  другим слухом, принесенным из Капри босоногим мальчишкой, - короля
убили  в  Риме!  Немедленно  собрался  муниципальный  совет,  но  дон Диего,
председатель, решил не приспускать флага до тех пор, пока печальное известие
не  будет  подтверждено второй  телеграммой.  На  закате  Мария  Почтальонша
явилась  г. Сан-Микеле  с  телеграммой  и  в сопровождении  именитых граждан
обоего пола. Я посмотрел на телеграмму  и сказал, что она адресована не мне.
А  кому же?  Я ответил,  что это мне неизвестно - мне никогда не приходилось
слышать ни о живом, ни о мертвом человеке, изуродованном подобной  фамилией,
-  к  тому же  это,  возможно, вовсе  и  не  фамилия,  а  алфавит  какого-то
неизвестного языка. Может, я попробую прочесть телеграмму и скажу, что в ней
написано?  Нет, я этого делать не стану - я ненавижу телеграммы. Я  не желаю
вмешиваться  в это  дело. А правда,  что  между  Италией и  Турцией началась
война? Толпа у садовой ограды взволнованно зашумела. Я ответил, что не знаю,
да и знать не хочу, лишь бы мне дали  спокойно копаться  в моем саду. Старая
Мария Почтальонша уныло  присела  на мраморную  колонну  и сказала, что  она
ходит с этой телеграммой с самого  рассвета, весь день у нее во  рту росинки
маковой не было и больше у нее нет сил. А кроме  того, ей  надо идти кормить
корову. Может быть, я возьму телеграмму на сохранение до следующего утра?  А
то как бы чего не приключилось: у нее в комнате играют внуки, не говоря уж о
курах и свинье. Мы с Марией были старыми друзьями. Я пожалел и ее и корову и
сунул  телеграмму в карман до  следующего утра, когда Марии предстояло вновь
отправиться с ней в странствования.
     Солнце опускалось в море, колокола звонили к вечерне, и мы разошлись по
домам ужинать.  Я сидел под моей  колоннадой за лучшим вином  дона Дионизио,
как вдруг мне в голову пришла страшная мысль: что, если телеграмма  все-таки
для меня? Подкрепившись еще одним стаканом вина, я положил  телеграмму перед
собой на  стол и попытался облечь ее таинственный  смысл  в  членораздельные
слова.  Бутылка была  допита прежде,  чем я наконец убедился, что телеграмма
предназначалась не мне - я так и уснул, сжимая ее в руке и положив голову на
стол.
     На следующее утро  я  встал поздно.  Спешить  мне  было некуда:  в сад,
конечно,  никто не придет, так  как  нынче страстная пятница, и вся деревня,
несомненно, молится в церкви. Когда часа через два  я неторопливо поднялся в
Сан-Микеле,  то к  своему  большому  удивлению увидел,  что  в саду  усердно
трудятся  мастро  Никола, его три  сына и  все девушки. Разумеется, им  было
известно, как я  стремлюсь побыстрее завершить постройку,  по мне и в голову
не пришло  бы просить  их работать  в страстную  пятницу. Меня растрогала их
любезность, и  я  поспешил выразить им  свою  благодарность.  Мастро  Никола
посмотрел  на меня с недоумением и  сказал,  что этот день вовсе  никакой не
праздник.
     Как же  так?  Неужто он  не знает, что  нынче страстная пятница -  день
распятия Иисуса Христа?
     -  Va  bene[80],  - сказал  мастро  Никола,  - но Иисус  Христос не был
святым!
     - Нет, был - самым великим из всех святых!
     -  Но не таким великим, как  Сант Антонио,  который совершил  более ста
чудес.  А  сколько  чудес совершил  Gesu  Cristo?  -  спроспл  он  с лукавой
усмешкой.
     Кому, как не мне, было знать, что Сант Антонио преотменный чудотворец -
ведь  он снова привел  меня в свое селение, а разве возможно совершить более
дивное чудо? И, уклонившись от  ответа, я сказал, что  при  всем моем к нему
почтении Сайт  Антонио был только  человеком, а  Иисус Христос - сын  божий,
который, чтобы спасти нас от ада, принял смерть на кресте в этот самый день.
     -  Вот и неправда! -  сказал мастро Никола, принимаясь энергично копать
землю. - Его предали смерти вчера, чтобы не затягивать богослужения.
     Я  едва  успел прийти  в себя  от такого открытия,  как хорошо знакомый
голос  за оградой  произнес  мое имя.  Это был мой друг, недавно назначенный
шведский посланник в  Риме. Он был вне себя от негодования:  во-первых, я не
ответил ему  на письмо,  в котором он сообщал о своем намерении  провести со
мной пасху, а во-вторых, забыл даже о простой вежливости  и  не встретил его
на  пристани  с  осликом, о чем  он  настоятельно просил  меня в телеграмме.
Никогда  бы он  не  поехал  в  Анакапри,  если  бы  знал,  что  ему придется
подыматься в одиночестве по семистам  семидесяти семи  финикийским ступеням.
Неужели  у  меня  хватит  наглости  утверждать,  будто  я  не   получил  его
телеграммы?
     Конечно, я ее  получил, -  мы  ее все получили, и я из-за н