рылась  с глаз Варшава. Я
вышагивал марши по италианским склонам, покрикивая  на солдат, а он медленно
и  любовно ел  голландские сыры, запивал их  светлым  пивом  в Динкельсбюле,
горным воздухом в Тироле; сдабривал все  это беседами  с  философами,  и его
улыбающееся  круглое лицо маячило  там и сям  на  европейских пространствах,
вызывая восторженное недоумение умытой толпы. Он ездил, тоскуя по России, по
своим книгам в своей ярославской, и все это, чтобы, воротившись, пройтись по
скотному двору, затыкая нос  кружевным  платочком. "Так ведь скотный двор --
он и есть скотный двор, --  наставлял я  блудного сына. --  Или в  Голландии
скотных дворов не бывает?"  --  "Да вони­то нет,  Николаша", -- говорил  он.
Будто коровы  голландские  не пекли  своих блинов, а прусские тяжеловозы  не
усыпали шарами  конюшен, попукивая от усердия. "Да вони­то нет, Николаша..."
Впрочем, когда я вышагивал по Европе, я слышал лишь запах пороха.
     Шелест  книжних страниц  казался ему шелестом  ангельских  крыльев,  но
ангелы разжигали в нем тоскливые страсти  и  напрасные фантазии, по  прихоти
которых  кудрявились  кусты  роз  в  громадном парке  и возникали  китайские
домики,  в  которых не  звучали человеческие голоса,  витиеватые мостики над
прудом  уныло  поскрипывали, и  бесполезные  гондолы догнивали  в прибрежных
лилиях,  а  по  дорожкам,  усыпанным  золотым  песком,  испуганно  топтались
дворовые,  наряженные его  капризом в чистые рубахи, и украдкой сморкались в
кружевные рукава.  Господи,  это при его уме и добром­то сердце! А он  читал
свои книги,  с  самим  собой делясь  и  одиноко  вздрагивая,  словно  каждая
страница была ему укором, выглядывал в окно, обозревал знакомые пространства
и плакал...
     И я глядел в эти окна, надеясь  влезть в его шкуру варяжского отпрыска,
скорбящего при виде унылых рож  истинных вятичей, топчущих золотые  дорожки.
Затем  я  садился  за  его  письменный  стол  и перечитывал  его  завещание,
написанное послушным пером.
     "...Все окружающее меня в России вызывает ужас и боль. Эта боль привела
меня к сему решению. Только книги -- мои милые друзья -- поддерживали во мне
напрасное пламя, но нынче и они бессильны.
     Прошу покорно моих наследников отпустить крестьян моих на волю, а книги
предать огню, ибо в здешних краях они никому не надобны..."
     Так он писал, и я должен был утешить покойного брата. Я предал огню его
лукавых друзей,  но, Бог свидетель, не  вынес  их стонов. До сих пор не могу
понять, почему я одни  из них с ожесточением швырял в жадное пламя, а другие
утаивал от него. Спасенные от гибели молчали... И вот  я наконец покинул сей
скорбный уголок, и за  мной потянулись  по ухабам возы, груженные уцелевшими
виновниками  (так   я  считал)  гибели   старшего   Опочинина.   Молчаливые,
затаившиеся,  все  в благородных  одеждах, гордые  собственной  правдивостью
разрушители покоя, они вошли в мой дом и тихо разместились вокруг, заманчиво
посверкивая  корешками, покуда к ним не протянулась тонкая цепкая загадочная
ручка Тимоши.
     Так  погибали Опочинины,  вызывая  у  соплеменников не  жалость, а лишь
подозрение и ужас...
     Впрочем, что это все  нынче в сравнении с кровавой прогулкой, затеянной
Бонапартом?..
     Корсиканский  гений  шагает по  августовской  России,  не разуваясь, не
снимая  треуголки, в напрасном ожидании битвы.  На фоне пылающего Смоленска,
издалека   видная,  колеблется  его  громадная   тень.  Император  Александр
нервничает  в  Петербурге,  поджимая  обиженные  губы  и  негодуя  на  своих
полководцев. Горячий Багратион интригует против  осторожного Барклая, Тимоша
бьет  по  щекам липеньского  старосту,  распорядившегося высечь мужика перед
лицом гибели  отечества. Я приготовляю нечто в  надежде  разом  облагородить
искаженный лик  истории.  Главное заключается в том, чтобы  ни одна душа  не
заподозрила  моих  истинных  намерений. Туманные опочининские страсти  не по
мне, хотя кто знает, чья властная рука ведет  меня и  направляет, чей голос,
подобный музыке, возбуждает мне сердце?
     Мой бедный брат, отчаявшийся и не увидевший вокруг ни одного виновника,
кроме себя самого!
     Когда  обед  достигнет апофеоза  и  все слова будут сказаны, я  совершу
предназначенное,  подожгу  фитиль, а  сам  затрясусь  в бричке по  калужским
ухабам.  Счастливая  судьба...  А ежели оставить  бричку гнить  на том самом
месте, а самому -- с гостями?.. Это же не больно -- больно живым.
     И вот белые губы молвы разносят, что лазутчики Багратиона спасли Россию
в  тот самый момент, когда старый безумец Опочинин потчевал Бонапарта обедом
и расточал хвалу французам?
     Князь Петр решит,  что это лазутчики Барклая, Барклай  же  припишет все
ловкости  Дохтурова,  Бенигсен  доложит государю  и  присовокупит,  что  это
выглядит как кара Господня, ибо старый безумец Опочинин в этот момент кормил
и поил узурпаторов и расточал им дифирамбы...
     Чем больше размышляешь об сем  предмете, тем больше лазеек  открывается
для тебя... Так ведь жить хочется... А хочется ли?
     Возы  с  крестьянским  добром уходят  в мою рязанскую,  и  люди  уходят
следом. Когда  закончится обед, почти все дворовые в моих экипажах будут  за
пределами губернии. Представляю себе,  как  будут выглядеть  мои дрезденские
дормезы, набитые  девками,  мои калужские  брички, переполненные поварами  и
стряпухами, мои эдинбургские  коляски на мягком ходу с кучерами в господских
цилиндрах!..  Лакеи же останутся  со мной. Я  сам причащу и приуготовлю их к
райским радостям, ибо ливрейные  фраки на  них  -- это лишь так, оболочка, а
суть их  --  солдатская,  жертвенная.  О,  как я боюсь совершить  что­нибудь
такое,  что могло  бы помешать исполнению моего  замысла. Трепещу, ужасаюсь,
холодею при одной только мысли, что неловкий шаг, не вовремя сказанное слово
все переворотят и все, все, все пойдет насмарку.
     А я?..  Прошагал семнадцать верст, чтобы взглянуть на Варвару и еще раз
ожечься о  холодное  синее  пламя  ее глаз. "Куда ты  все ходишь, дядя?"  --
спрашивает Тимоша.  "Видишь ли, друг  мой..." -- и  несу всякую околесицу...
Жить хочется, мучиться...
     Гибель зла -- разве она не  есть  спасение добра? Все, что есть в  этом
доме, должно служить этой идее. Музыка,  свет, слова, стенания, и проклятия,
и восторженные славословия, и  молитвы благодарности, и лицезрение Страшного
суда  -- все  должно  слиться в  единую страстную бурю, которая исцелит  род
людской  от  счастливой слепоты,  от  наслаждения  страданием,  ибо  не  это
истинный его удел. Не убийство, не гордую месть, а спасение -- вот  что вижу
я  и  к чему стремлюсь.  И тут я, может быть, поднимаю руку на  высшие силы,
замахиваюсь на само  Провидение...  Но представьте  себе, что откроется нам,
когда опадет пепел и птицы запоют вновь.
     Я  вдоволь  пострелял на  своем  веку и  вдоволь поблаженствовал, слыша
победные   трубы,   и  я   вдоволь   позадыхался,   спасаясь   бегством   от
преследователей, и  наплакался при виде  хладных тел  вчера еще  живых, но и
вдоволь  позлословил над плачущими.  И всякий раз  я  казался себе  самому и
правым, и справедливым, и столь же несчастным...  А нынче один пронзительный
вскрик божественного шалюмо,  и  тотчас  в  зеркале  передо  мною  -- хромое
чудовище  ростом  под потолок, с  благородным  круглым  мужественным  лицом,
истоптавшее на  своем веку столько чужих земель! О, чужие земли, я топтал их
с  солдатским  тщанием,  и  синие  глаза  императрицы   Екатерины,  и  серые
императора  Павла  Петровича, и  голубые  ныне  здравствующего  Александра с
благосклонностью отмечали  мое усердие сквозь  пороховые туманы...  Се милое
отечество благодарит меня...
     "А знаешь, дядя, -- говорит Тимоша, -- я ускачу в Москву, не дожидаясь,
покуда  Бонапарт  похвалит тебя  за разварную  стерлядь".  --  "Не торопись,
Титус, презирать  меня за  старческие капризы,  -- говорю  я,  --  я  еще не
настолько стар, чтобы не уметь наслаждаться хорошим обедом и видом довольных
гостей,  но и не  настолько уж  молод, чтобы не испытывать боли, озираясь на
собственную  былую слепоту. Знаешь, Титус,  там, в  одной  из чужих  земель,
сгибаясь под лаврами победителя, я влюбился  в одну молодую  особу. Она была
дочерью плененного нами  бригадира, но это не настраивало ее и ее окружающих
на укоризны  по отношению ко  мне. Война, друг мой. Я поселился в их  доме и
ежедневно был зван к столу. Кормили  меня превосходно. Со дня на день воздух
в доме теплел. Я рассказывал о России, о Липеньках, они всплескивали руками,
и наконец  в один  прекрасный день  я  намекнул ей,  глупо улыбаясь, что она
могла бы стать в  недалеком будущем хозяйкой моего дома. (Тогда еще  не было
Варвары.) Она,  представь  себе,  была  столь хороша собой, что  это  ее  не
удивило, видимо, достаточное количество отменных прощелыг уже пощелкало пред
нею напрасными  шпорами, и даже один поэт был среди них, что мне известно. И
вот,  когда  мы стояли над замершим прудом,  где лилии гордо выставили белые
свои головки, и я, трепеща от сладкого предчувствия, простирал к ней молодые
генеральские ладони, она  спросила меня, не  опуская глаз,  совсем еще юная,
благовоспитанная,  пахнущая  булочками  с  изюмом.  "На  каком же языке,  --
спросила  она,  -- я буду  изъясняться с вашими  рабами, герр  Опочинин?"  Я
оторопел, Титус, смешался, так это было сказано  просто  и по­деловому... Ах
уж эта прусская черствость, подумал я тогда с тоской... На каком языке... на
каком языке... Да покажи ему кулак, и он перекувыркнется от усердия. "Ну, на
первых порах жестами, -- выдавил я, -- жесты они поймут, а уж потом..."  Она
улыбнулась  очень дружелюбно  и немного снисходительно и  позволила мне, как
мальчику,  руку у ней поцеловать... Уже впоследствии я вспоминал  ее  лицо и
это "изъясняться с вашими рабами...". Да это же не рабы, дура, это мои люди,
мои! Я  вырос  среди них, я вхожу в людскую, мне все  знакомо: их запахи, их
шутки, как они руку  мою хватают  для поцелуя, как  они песни  поют, как  мы
ходим по грибы, по ягоды... Семья! Это у вас, у прусских дураков, каждый сам
по себе, а мы вместе спокон веку!
     Вот что бушевало во мне тогда. Я был унижен.
     Представляешь, Титус, когда  я вернулся, и первый  нестройный хор в мою
честь отгремел, и я взглянул в их  чужие лица... "А одна ли у нас кровь?" --
подумал я, и пробитое пулей лицо Саши Опочинина возникло передо мною... И та
прусская красотка не казалась уже дурой..."
     Титус при этом краснеет, как Сонечка, мамочка его, краснела.


     ...Музыка, свет, слова, ароматы...
     Список   главных   инструментов  моего   оркестра,   которым   надлежит
наиторжественнейшим образом выразить  всю мою боль,  мое восхищение, ужас  и
гордость по случаю пребывания в моем доме гениев войны.
     1. Два  шалюмо из грубой  груши,  в  которых  заключена хрупкая детская
душа.  Они  отполированы  не  мастерами,  а  шершавыми  ладонями  альпийских
пастухов.  Эти  старинные гостьи были найдены мною в доме, разрушенном нашей
артиллерией. В темном  углу, припорошенные  известковой  пылью,  они  лежали
молча,  прижавшись друг к другу, уже без  надежды на спасение. Я привез их в
Липеньки,  передал  Федьке,  и  Федька  вернул  их к  жизни, и  однажды  они
зазвучали. Трудно передать, что заключено  в  их  тихом  стоне. Они  как две
сестры,  но  у  одной  голосок  чуть  потоньше.   Кротость  и  умиротворение
бесхитростные,  как голоса неведомых птиц, которые могут лишь сниться.  Ухо,
привыкшее  к  грохоту  побоища, должно насторожиться, душа обмякнуть, грубые
руки безвольно повиснуть вдоль тела. О шалюмо, ты божество само!..
     2.   Охотничий   рог  (Waldhorn)  --   медная   улитка,  доведенная  до
совершенства  безвестными  мастерами.  От  первоначальных форм остался  лишь
силуэт. Улитка скручивалась, скручивалась, возбуждаемая предчувствием  гона,
и из медного горла выкрикивала хриплые призывы и пожелания счастливой охоты.
Гордая дичь платила  и платит кровью за наслаждение этою музыкою, как платим
и мы, когда за нами идет охота,  как  наслаждаемся,  сами охотясь за врагом.
Полагаю, что звуки сего инструмента  более чем уместны среди прочих звуков в
оркестре, предназначенном для  придуманных мною торжеств. О охота,  охота от
чистого  сердца,   от  щедрой  души,  истомленной  сомнением  в  собственной
праведности!
     3.  Барабан --  самый  старинный из  инструментов. Кожа  трехгодовалого
быка,  а  еще  лучше  буйвола,  натянутая  на  липовую  колоду,  приобретает
загадочные свойства:  под ударами  колотушки  она  оживает  и  произносит то
глухое "ах!", будто душа,  подвергнутая  страданию, а то  звонкое  "баммм!",
приглашающее  вас  к  движению  в  распахнутые  врата.  Когда  же   в  руках
барабанщика просыпаются кленовые палочки, тогда рассыпается гороховая дробь,
знаменующая либо начало атаки,  либо казни, либо счастливой пляски. Да вот в
чем  штука:  свойство  этой  дроби таково, что если она к пляске,  то пляска
кажется вечной, если к атаке, то атака -- успешной, а уж ежели к плахе, то к
неотвратимой.  Искусство  барабанщика в том  и  состоит, чтобы  понять,  как
ударить дробь, к чему она более всего ныне надобна...

     ...Аришу возьму  с собой в бричку. Накину ей  на гордые плечи Сонечкину
шубку,  чтобы  унять  лихорадку  ужаса...  и  покатим...  Значит,  ничтожный
старикашка ковыляет к бричке, обливаясь  потом, злодей,  а за ним безгласная
Ариша,  словно тень  убийцы,  в господской  шубке  на  плечах?..  Значит,  я
крадусь, как вор, в надежде услыхать  тот фейерверк отменный... Ах, генерал,
какой нелепый вздор рождается в твоей башке военной!..
     Однажды  в  моем  доме  возникла  незнакомая   фигура.  Я  остановился.
Спрашиваю:  "Ты  кто?" Говорит почтительно: "Андрей  Лыков". Я расхохотался,
глядя  на   его  лакейские   доспехи.  "Ты  лакей?"  --  "Так   точно,  ваше
превосходительство, -- говорит он, -- лакей". -- "А ты говоришь -- Лыков, --
смеюсь я, чтобы  он не очень робел, -- лакей,  а ты говоришь -- Лыков..." --
"Так точно, лакей", -- говорит он и сам смеется. Дорогой Титус, с тех пор  я
его иначе  не называю как Лыковым.  Другим говорю:  "Ванька, подай,  Сенька,
ступай". А ему:  "Лыков, поди  сюда, принеси то, зажги огонь,  Лыков!" И  он
зажигает, и  движется как лакей, и  смотрит по­лакейски, и  я не  вижу в его
взгляде тоски по Бонапартовым посулам о воле. Конечно, Бонапарт -- гений. Он
гений войны и политики. Устоит ли Лыков?

     4.  Литавры  делаются   из  американской  меди.  Эта   красная  медь  с
голубоватым  отливом хороша  для  восклицаний.  Однако нельзя  не  упомянуть
телячьей, а еще  лучше  ослиной  кожи, хорошо  выделанной, туго натянутой на
медный котел. Звучит редко, да метко. Особенно в апофеозе. Мы медленно живем
и незаметно,  покуда не  накапливается в  нас постепенно  сухой, огнеопасный
порох прожитых дней, чтобы  внезапно всплеснуться синим пламенем и грянуть и
возвестить,  что  вот  оно,  наконец  свершилось  то,   ради   чего  все   и
накапливалось. В сей момент литавры незаменимы, как, впрочем, и тогда, когда
необъяснимая  тревога  задолго  до  родимого  порога   вдруг  вспыхнет,  как
апрельская вода... Да что же с нами будет, господа?..
     5. Флейта­пикколо. Когда  внезапно обрывается густое и плавное  течение
звуков  в оркестре, тогда  в паузе  возникает ее свист,  холодный,  упрямый,
презрительный,  резкий  и  столь требовательный,  что люди  кидаются друг  к
другу, но не  за  теплом,  не  с любовью, а  чтобы,  соблюдая строй, фрунт и
ранжир, маршировать, выставив хищные подбородки и  заострив  жестокие  лица,
стараясь быть  похожими один  на другого... Странно,  маленькая  палочка  из
черешневой  ветки, прижавшись к  бледным сухим  губам флейтиста,  превращает
нас,  теплых,  ленивых,  сентиментальных,  в  аккуратные  шеренги  бездумных
чертей, марширующих на железных ногах к ранней погибели,  к напрасной славе,
к поздним сожалениям. Под сей свист не спляшешь, не  поплачешь о ближнем, не
улыбнешься любимой женщине.

     Дорогой Титус, когда ты прочтешь эти  бестолковые записки, меня  уже не
будет рядом с  тобой. Но ты  вспомни меня и пойми. И  это, наверное, согреет
меня там. Когда я дохромаю до святых врат,  кто знает,  как меня встретят. Я
бы лично ни пред кем,  кроме  Сонечки,  их  не распахнул. Всю  жизнь грешим,
грешим, наперед  зная,  что  придет час и отстучим  лбом  прощение. Как  это
нехорошо! Все  притворщики и лицемеры --  живые, двуногие, любимые  мною мои
братья.

     6.  Иное дело полная  флейта. Тоже ведь из  выдержанной черешни  или из
гренадилово­го дерева,  тоже на клею  из  оленьих рогов,  а  подите ж, какое
наслаждение,  какое  опьянение,  какая  густая  чистая  кровь!  Прислушайся,
корсиканец, вслушайся, поникни челом. Ежели литавры в твою честь, то  флейты
глас -- в мучительное раскаяние.

     Кстати,   Титус,  мамочка  твоя  не  просто  отказалась  от  отцовского
наследства,  а продала это  проклятое  ярославское с облегченным вздохом  со
всеми  трудами  --  скорей,  скорей,  за гроши  -- какому­то  петербургскому
выскочке в зеленом фраке с низкой талией и светлых  панталонах, каких еще не
то  что не  носили, а и видели­то впервые.  Выскочка  по  фамилии Пряхин был
полноват, хохотун с блеклыми северными глазами; потирая ручки,  велел выдать
дворовым,  пожелавшим остаться,  по чарке, девок хлопал по  заду и  хохотал,
хохотал и сам выпил предостаточно. Пряхин...
     Так как я занимался  всем  этим,  мне пришлось переночевать в последний
раз в чужом  теперь доме, а утром, уже сев в бричку, увидел,  как  с крыльца
кинулся ко мне новый владелец.  Будто  и не пил, был свеж,  благоуханен,  но
грустен, даже мрачен. Какая перемена!
     Он сказал медленно, с расстановкой, без вчерашних улыбок:
     --  Весьма   сочувствую   вам   и   понимаю.   Вчерашний  карнавал   --
непроизвольная дань легкому безумию, которому меня подвергли обстоятельства.
Покорнейше прошу простить меня...
     Мы распрощались дружески, тем  более  что он успел познакомить  меня со
своими  невероятными  обстоятельствами,  что  вызвало  во мне  к  нему  даже
симпатию.
     Представь себе безвестного обедневшего  дворянина, у  которого, как это
всегда  бывает,  множество детей и  больная  жена.  Связей  нет.  Служба  не
получилась. Господский дом  -- изба. Две лошади, коровенка да три человека в
собственности.  Родственников никого, кроме бездетной тетки,  родной  сестры
его матери, тоже из рода Киселевых. Тетка богата, живет в собственном доме в
Петербурге, племянника знать не желает. А  он гордый.  Сам свою землю пашет,
сам сеет, сам убирает... И  вот уже приближается старость, а  средств нет, и
детей пристроить не удается. В один прекрасный день умирает суровая тетка, и
из завещания выясняется, что он стал  обладателем двухсот  тысяч! Почему так
получилось, понять не мог и немного обезумел. Слава богу, что был он не мот,
цену деньгам знал и на пустяки не потратил. До меня доходили  слухи,  что он
процветает. Дай ему Бог всяческих удач. Пряхин...

     7.  Гобой  из  старинного  шалмея или  из  восточной зурны. Облагорожен
веками, склеен из тукового дерева с двумя тростниковыми чуткими  язычками. В
нем  заключена камышовая трость, проходя сквозь  которую воздух  приобретает
силу  и выразительность. Одинокий гобой -- не воин, звук этого одиночки даже
неприятен. Гобои хороши в компании себе подобных, в хоре собратьев. Тогда их
вскрик  пронзает сердце счастливой болью, и мысли одна другой слаще посещают
вас,  хотя  какая­то  безнадежность  все­таки  горчит  в  этой   сладости  и
усугубляет необъяснимое беспокойство.

     8. Фагот длинен,  как  посох  странника, и изогнут подобно  курительной
трубке.  Звук  низкий,  непререкаемый, по­стариковски гнусоватый.  О чем  он
бормочет, сказать трудно. Неудовольствие  и даже отвращение слышатся в  нем.
Он все прошел и все повидал. Крикуны, которыми он окружен  в оркестре,  пока
еще перепол