под  Гжатском четверо  мужиков и доставили  к  своему
барину. Это был хромой отставной генерал, живший в своем имении, а где -- не
помню.  (В этот  момент  Тимоша  шумно вздохнул.) Он, представьте,  накормил
меня,  обогрел  и  отправил невредимым обратно,  хотя я был его врагом.  Это
можно было бы приписать душевному порыву,  великодушию  отчаяния или  просто
капризу,  но ниточка, как оказалось, тянулась в иные времена, когда генерал,
раненный в ногу под Аустерлицем, лежал,  умирая, на  льду Зачанского  озера.
Представьте себе,  Бонапарт проходил  мимо, услыхал  стоны  и приказал своим
адъютантам  спасти раненого русского. Один  из адъютантов, побывав в ледяной
воде,  впоследствии  скончался  от воспаления  легких...  Бонапарт  захватил
Москву, но получил сгоревшие развалины. Как видите, все в этой жизни связано
меж собой, и не исключено, что наша встреча -- звено в цепочке общих судеб.
     -- Вы не драгун? -- спросил побледневший Тимоша.
     --  О  нет,  милый  друг, -- сказал полковник, -- я  интендант разбитой
армии.
     Тимоша резко поднялся и, сославшись на усталость, покинул нас.
     -- Это ваш брат? -- спросил господин Пасторэ.
     -- Почти, -- сказала я печально.
     -- Какой загадочный ответ! -- воскликнул он. -- Он, видимо, обиделся на
наше невнимание?
     -- Он  устал, -- сказал господин Свечин раздраженно,  --  разве  вы  не
заметили, что это совсем мальчик? Он отоспится,  порозовеет и тогда засыплет
вас вопросами: что, зачем и почему?
     Я  продолжала  краем   глаза   наблюдать  за  ним,   любезно  улыбалась
полковнику,  размякшему  подобно  большинству пожилых  мужчин, оказавшихся в
обществе  хорошенькой  молодой  женщины,  но  мысли  мои были  неотступно  с
Тимошей;   его   молчание,  сосредоточенность  на  чем­то,  мне   неведомом,
переполняли меня тревогой.  Он  что­то решает,  думала  я, какие­то фантазии
теснятся  в  его  голове, и  они мне  недоступны.  И  вдруг  я похолодела: я
вспомнила, как покинул меня обворожительный Строганов, и даже  любовь ко мне
бессильна была остановить  его; как исчез поручик Пряхин, словно  вылетел из
зимнего голицынского сада, скрываясь под  личиной мужика;  как Тимоша бредил
бегством  и  порывался  сводить  свои  непременные  счеты  с  Бонапартом,  с
господином  Пасторэ, с  драгунами, с гренадерами... Я  поняла, что  детство,
розовевшее на его щеках, кончилось и этот высокий худощавый юноша с большими
черными  бархатными  глазами  созрел  для  того,  чтобы  взяться  за  саблю,
пренебрегая моей французской нежностью  и жалостью моей к  ним ко всем... Он
исчезнет, подумала я, исчезнет, лишь я одна останусь среди этого разорения и
смрада, пришелица с песнями, непригодными для облагораживания людей.
     --  Что с вами? --  спросил полковник. -- Вас напугал  этот разрушенный
мир?
     Я хотела  объяснить ему  мое состояние, но это было нелегко -- не  было
слов. Вот сейчас, казалось мне, послышатся шаги Тимоши, жесткие и четкие, он
пройдет по пустынной зале мимо спящего Франсуа, хлопнет дверью, спустится по
лестнице, минует  вестибюль, расшвыривая обломки  кирпичей и стекол, откинет
засовы  и отправится мимо ночных развалин,  презирая  грабителей, туда,  где
исчезли  мой позабытый Строганов,  случайный  Пряхин, растворясь  во  мраке,
смешиваясь с полчищами вооруженных мужиков...
     -- Вам надо  отдохнуть,  -- сказал господин Пасторэ,  -- набраться сил.
Кто знает, что ждет нас впереди.
     --  Пожалуй,  -- мрачно  отозвался хозяин разоренного  дома, -- я устал
находиться во французском обществе. Вместо вольтеровской иронии я вижу кусок
армейской ветчины. Ее коптили под Смоленском.
     Я  поняла,  что  бессильна  остановить  Тимошу.  Мне не  удержать  его.
Напрасны будут  мои слезы и причитания. Нет слов, способных  подняться  выше
крови... И тут я отчетливо услыхала его шаги. Я тихо вскрикнула. Но он вошел
в комнату как  ни в  чем не  бывало  и при свете догоравших свечей показался
гигантом. Слава богу, подумала я, он снова здесь!
     --  Там,  в зале, --  сказал  он господину Свечину, -- я увидел портрет
дамы, лицо ее  показалось мне знакомым. Я мучаюсь и не могу вспомнить, где я
ее видел.
     Господин Свечин через плечо взглянул на Тимошу и вдруг улыбнулся... Это
была  ослепительная  молодая  улыбка, так не соответствовавшая его мрачному,
жесткому  лицу.  В  кольце  седеющих  волос  вдруг   что­то  давно  умершее,
безвозвратное, милое  вспыхнуло,  словно в  комнате  загорелись новые свечи.
Неужели и я в преклонные годы  буду пугать окружающих  такой же случайной  и
внезапной приметой минувших счастливых дней, подумала я.
     -- Дама? -- спросил господин Свечин удивленно.
     -- Дама с большими синими глазами, -- сказал Тимоша.
     --  Ах, дама, -- протянул помолодевший хозяин. -- Вы  смогли разглядеть
ее в темноте?
     -- Нет, я был со свечой.
     -- Ах, со  свечой, -- откликнулся господин  Свечин.  -- При свете одной
свечи она выглядит загадочно, не правда  ли? -- И отпил вина. --  При  свете
двух свечей это уже владелица семисот душ, жаждущая их устроить. -- Он снова
отхлебнул. --  При  свете  трех  свечей, милостивый  государь,  вы  заметите
смешение  французской моды, губернского самомнения, уездного  здравомыслия и
деревенского здоровья. -- Он шумно вздохнул. -- При четырех же свечах станет
очевидным,  что у  нее  и  у  меня все в  прошлом... Нельзя армии  Бонапарта
вернуться во  Францию  в  прежнем, неизменном  количестве, как  невозможно и
Москву увидеть прежней, разве лишь в сновидениях...
     Он вновь поник  и  отворотился, а мы вышли в залу. На  стене мы увидели
этот  портрет  прямо  над травяным  ложем  бедняжки  Франсуа, вынужденного с
ружьем в руках нести караульную службу перед домом.
     Глаза  были  действительно  громадны  и  занимали   пол­лица.  Безумный
живописец не сдерживал  разгоряченной фантазии. Ее  высокий  лоб был прикрыт
тафтяным  шарфом,  лицо  проступало  из  пены  светло­зеленых  кружев,  чуть
розовели щеки... Она  разглядывала нас с  бесцеремонностью,  и я чувствовала
себя униженной.  Я вспоминала еще совсем недавние времена, когда,  блистая в
кругу  своих  друзей, вызывая их восхищение,  оставалась все  той же Луизой,
исполненной добра  и мягкосердечия,  но  эта дама была  придумана  природой,
чтобы посмеяться над нашими обыденными слабостями.
     Я  поймала себя  на том,  что невольно  сравниваю  нас обеих,  как  это
принято  среди женщин,  но тайная обида не затухала в моем сердце. Это  была
женщина  с богатым  воображением,  но  не склонная к  мелким  фантазиям, ее,
видимо,  никогда  не заботило,  что думают  о ней,  а лишь то,  что она сама
думает  о других...  Я прищурилась как могла  оскорбительней, она оставалась
спокойна;  я  погрозила  ей пальцем,  она  не  откликнулась.  Я  попробовала
рассмеяться над собственным высокопарным вздором,  но тут же подумала о том,
кто говорил о  ней  так  странно,  с внезапною улыбкою  на лице, с  хмельной
утонченностью  и  с  хмельным  же ожесточением.  Он,  этот  жесткий,  седой,
одинокий, из тех, что возникали и на моем пути, очаровывая и притягивая,  но
никогда  не желая мне добра, он выбрал ее, это было видно, но почему? Или  я
все­таки  настолько   была   француженка,  что  понимание   этого  было  мне
недоступно? Но если не кровь, разве не  русская боль клокотала во мне? Разве
я  не  привязалась всем сердцем и  душой к  этой  несчастной стране  и разве
нынешнее рубище  на мне  не  было верным свидетельством  моего  общего с нею
страдания?
     Пока я рассматривала этот портрет, Тимоша тихо удалился.
     -- Какая загадочная дама! -- сказал полковник. -- И как по­женски вы ее
рассматриваете.
     Мне  было не  до  шуток.  Он  это  понял  и  воротился  к  своему другу
осторожно, на цыпочках. Я осталась наедине с этой благополучной незнакомкой,
еще  не  знающей,  что предстоит впереди. Когда я вернулась, господин Свечин
взглянул на  меня,  и вновь  внезапная улыбка осветила  его. Вино разгладило
черты его лица, оно стало мягче, в глазах застыл  туманный интерес. "Неужели
он  ее любит?" -- подумала я. И  вновь в зале  прозвучали  Тимошины  шаги, и
затихшая было тревога сковала меня.
     -- Выпейте  вина,  --  сказал Свечин  и  протянул мне бокал, -- выпейте
вина, и вам не  захочется придавать значения  мелочам.  --  И, отвернувшись,
продолжал:  --  Женщина  на   развалинах  мира...  Француженка,  не  знающая
предрассудков.
     -- Скоро мы покинем  Москву, -- сказал полковник, -- я это  обещаю. Уже
все сложилось так, что даже амбиция императора бессильна...
     -- Я  почти  установил,  --  проговорил  господин Свечин, -- что одному
человеку   не  под  силу   осуществить   мировую   катастрофу,   какими   бы
замечательными именами он ее ни награждал. Разумеется, он может обмануть нас
с  вами,  и мы  ему поможем, хотя потом спохватимся... И он и мы  равны пред
ликом высших  сил,  которым зачем­то понадобилось  на  время подвергнуть нас
обману...  А  так,  в  общем,  все  течет  помаленьку  в нужном направлении,
пренебрегая  нашими  капризами и  амбициями. Временный успех  -- это  еще не
успех. Даже волки, разорвав  глотку сопернику,  не торжествуют, в отличие от
гладиаторов и процентщиков.
     -- Забавно, -- воскликнула я, -- все течет  помаленьку,  и  мы  простые
жертвы этой вечной реки?
     -- А разве злодеи бессмертны? -- усмехнулся господин Свечин.
     Шаги удалялись. Я  бросилась  в залу, оттуда в комнату. Тимоша спал  на
сене, накрывшись  солдатским  плащом.  За  разбитыми  окнами стояла  тишина.
Осторожно ступая,  я отправилась  обратно. "Может  быть,  все  устроится, --
обреченно подумала я, -- и утром мы увидим Москву невредимой. Я  надену свой
лучший  наряд,  мы кликнем извозчика  и отправимся к Бобринским на последний
сентябрьский  бал!"  Мне  захотелось  утешить этих пожилых  мужчин, сознание
которых  было  выше  примитивного   сведения  счетов,  чем  с  удовольствием
занимались пока еще остальные, остающиеся в живых. Но что я могла?
     -- Господа,  --  сказала  я,  входя, -- хотите, я  спою вам?  Наперекор
всему, что происходит...
     --  Ничего  не  происходит,  -- с  милой улыбкой  ответил  мне господин
Свечин,  -- все уже произошло.  Или вы надеетесь что­то  поправить? -- И  он
предложил  мне жестом сесть рядом. Я  села. Он положил руку мне  на плечо. И
мне захотелось, глядя  ему в лицо, прижаться к нему и  заплакать. -- Вы  вся
дрожите,  --  сказал он  участливо. -- Пасторэ, мы будем пить до утра, а там
что Бог пошлет...
     -- Нет, господа, -- сказал полковник вяло, --  вы  как знаете,  а мне с
утра предстоит большая напрасная работа.
     -- Кто вы? -- спросил меня Свечин.
     У меня кружилась голова.
     -- Я  бедная французская певичка, --  ответила я шепотом, -- попавшая в
вашу безумную игру и притворяющаяся мудрой...
     Он засмеялся. Мы чокнулись. "Неужели он любит ее?" -- подумала я.
     Внезапно за  дверью, теперь уже совершенно отчетливо, зазвучали шаги. Я
отвела его руку  и бросилась туда. О нет, не удерживать, а лишь попрощаться,
прижаться,  обнять худенькую шейку, прикоснуться  губами к его  щеке, что­то
сказать,  выкрикнуть,  разрыдаться:  как  подсказывает  природа  --  женское
напутствие дольше хранит. Если нельзя удержать, то хоть уберечь... Я вбежала
в  комнату. Тимоша спал, накрывшись  с головой  солдатским плащом. Я села  в
изнеможении  на диван и почувствовала,  что теряю силы. Стеариновая свеча на
столике догорала.  Раскрытая книга желтела под  ней. Чернильница, перо, лист
бумаги -- мир поэта, столь скромный и столь значительный... Я  разглядела на
листе свое имя...

     Дорогая Луиза!
     Оставаться  здесь  я больше не могу.  Я  узнал, что возле Всехсвятского
видели наших казаков. Там меня,  конечно, не ждут, но меня  не ждут нигде, и
потому мне следует  торопиться. Передайте полковнику, что он был  в плену  у
моего  деда,  который  теперь погиб  от  руки  французского  драгуна.  Пусть
полковник   передаст  Бонапарту,  что  русский  генерал,  которого  он  спас
когда­то,  убит французским драгуном, а австрийский  учитель, из­за которого
началась эта война, расстрелян на московской улице, и теперь император может
спокойно  возвращаться в свою  Францию.  В  Калужской  губернии  есть сельцо
Липеньки, где  я буду Вас ждать  по  окончании войны. Я знаю, что Вы русская
душою. Прощайте, дорогая Луиза, и не поминайте лихом...
     Ваш Тимофей Игнатьев.

     Солдатский  плащ, раскинув пустые рукава,  прикрывал холодное сено.  За
окном вставал сентябрьский серый рассвет. О Тимоша, Тимоша, я знала, что так
должно случиться!
     ...В Москве  в те дни нельзя было  горевать долго.  "Москва  слезам  не
верит", --  сказал  мне господин  Свечин с обычным раздражением. Я обреченно
кивнула ему, но не смогла согласиться с этой бессердечной пословицей.
     -- Да  где же вы  усмотрели бессердечие, сударыня?  --  удивился он, не
глядя на меня. -- Наша история была слишком сурова, чтобы придавать значение
такой мелочи, как слезы (нельзя было понять, шутит  он или говорит всерьез).
Что  значат  горести  отдельных людей среди  всеобщих страданий? Это говорит
скорее о  мужестве, о  силе духа... -- Он объяснялся со мною так, словно я в
чем­то перед ним провинилась.
     -- И все же я предпочитаю слезы и обычные слабости и умение  быть к ним
снисходительным,  -- упрямо  возразила я. --  Слезы одного  человека гораздо
горячее,  чем  все ваши  славословия  мужеству  и силе. Я слышу  достаточное
количество  восклицаний,  но  Тимоша,  прежде  чем уйти,  плакал, милостивый
государь...
     -- Да  я  и  не отрицаю права  плакать, --  сказал  Свечин,  еще  более
раздражаясь. -- Вы  судите о  предмете по­дамски. Плачьте сколько угодно, да
есть ли в том толк?
     И  все  же меня  постепенно переставала угнетать его манера говорить со
мной,  выказывая чуть ли не  отвращение. Зато потом (я  знала),  когда  вино
снимет с него искусственные оковы, я увижу его  молодую улыбку и  почувствую
горячую ладонь на своем плече. "Ради этого стоит терпеть", -- думала я.
     Как­то  я  спросила полковника в одну из его свободных минут, кто такой
господин Свечин.
     -- Трудно  сказать,  --  пожал  он  плечами, --  он  был  замечательным
студентом,  теперь остыл, одиночество придумало  ему маску. Он лишился почти
всего, но это, как видите, не очень его огорчает. Ко  мне относится  хорошо,
но завтра  забудет,  как, впрочем, и  вас, -- и при этом внимательно на меня
посмотрел, --  он  оставался  в Москве  с  какими­то  туманными намерениями,
кажется, собирался вести дневники, но летописец из него не получился, ибо он
хоть и лазает по Москве самым добросовестным образом, но возвращается  столь
удрученным, что поддерживает свой дух вином, становится мягче и приветливей,
однако к перу  не прикасается. Он всегда жил для себя, как мне  кажется, но,
может быть, так  мне лишь кажется. Он в высшей степени благороден и смел, но
Москва, как видите, сгорела, а когда мы бессильны, у нас искажаются лица...
     -- А кто же эта дама на портрете, дорогой Пасторэ? -- спросила я как бы
между прочим.
     -- Не знаю, -- пожал он плечами, -- не помню, что­то там, видимо, было:
то ли он ей не угодил, то ли она ему... Во всяком случае, где­то у него есть
жена и, кажется, дочь...
     -- Уж не она ли? -- спросила я равнодушно.
     --  Ах нет, -- засмеялся полковник, вглядываясь в меня, -- это фантазия
живописца. Русские жены обычно дородны и немного испуганны.
     Было начало октября. Дни стояли  великолепные, однако по  ночам выпадал
иней, и скоро следовало ждать  снега. Ловкач  Франсуа раздобыл  мне какое­то
платье, украл ли,  выпросил  ли,  это не  имело  значения, оно  было изрядно
поношено, зато стеганое, теплое и  могло хорошо мне  послужить.  Я как могла
приспособила его под свой рост, и полковник наградил меня аплодисментами.
     -- Луиза,  -- вдруг сказал он, -- к середине октября мы покинем Москву.
Великая драма завершилась. Вам следовало бы сделать выбор.
     Я  услышала  его слова, но  думала  о  том, что  нелепо  соперничать  с
красавицей на портрете. И все­таки какие­то цепкие узы протянулись от меня к
железному  сердцу  господина Свечина. Ах,  я не  строила иллюзий и  вовсе не
собиралась приносить свою молодую жизнь в жертву случайной страсти, но маска
этого  человека,  о  которой  упомянул полковник,  казалась  мне бумажной  и
малоопасной, особенно после всего, что мне пришлось пережить...
     Полковник Пасторэ ждал от меня ответа.
     -- Я уже выбрала, -- ответила я  спокойно,  -- когда французская  армия
покинет Россию, я вернусь в Петербург и все начну сначала.
     -- Но вы француженка, Луиза. Россия стала кладбищем.  Кроме того, здесь
долго будут  ненавидеть все  связанное с вашей родиной. А там,  -- он указал
рукой  вдаль,  подразумевая  Францию,  --  там  найдутся  почитатели  вашего
таланта. Я помогу вам...
     "Вполне вероятно,  -- подумала я, --  в один прекрасный день, когда все
вокруг снова станет прекрасным, господин Свечин скинет свою маску и обомлеет
от лицезрения моей молодости,  когда я  явлюсь перед  ним в  белом платье из
батиста, в темном  бархатном  спенсере, в розовой шляпе со страусовым пером,
окруженная моими былыми друзьями..."
     Я засмеялась. Господин Пасторэ вздохнул и в шутку погрозил мне пальцем.
     -- Я  люблю  Россию, -- сказала я.  -- Там, во Франции, я  была слишком
юна, легкомысленна  и  наивна  и у меня были прозрачные крылышки, а  здесь я
приобрела  плоть  и  научилась понимать  жизнь и  даже  могу  вполне  сносно
разговаривать по­русски, хотя здесь это почти не обязательно.
     "Кроме того,  -- подумала  я, -- когда я начну все  сначала, все пойдет
быстрее,  чем в первый  раз, и мне  не придется  затрачивать  лишних усилий,
чтобы  восстанавливать свои  потери. У меня будут две шубки из легких шкурок
сибирского зверька, я сниму квартиру на Мойке..."
     --  У  меня  будут  две шубки из легких  шкурок  сибирского зверька, --
сказала я полковнику, -- две вместо  одной, украденной французским офицером,
я сниму  квартиру на Мойке. Ваши пророчества меня не пугают -- Россия всегда
была добра ко мне.
     За окном лежали обгорелые развалины. Влажный запах пепелища, с  которым
мы давно свыклись, я ощутила внезапно, словно впервые.
     Более  недели  я  не выходила из  дому и постепенно,  не соприкасаясь с
царящим на  улицах адом, стала приходить в себя. Где­то там, за  стенами, за
картоном в  окнах, продолжались,  видимо, бесчинства, но здесь, под  защитой
молчаливого  жилистого Франсуа, в  окружении моих пожилых спасителей, царили
мир  и  спокойствие.  Я  понимала,  что  мир тот  выдуман,  что  спокойствие
временно,  что  еще предстоит не ведомое никому из нас  и, может быть, самое
худшее, но  полковник Пасторэ, изредка отрываясь от дел, успевал  дарить мне
тепло  и  симпатию, а мой  милый  жестокосердный  Свечин,  третируя  меня  и
презирая,  постепенно  все­таки  расслаблялся под  действием  вина,  и тогда
проступала  истинная его  сущность -- ранимая,  утонченная и  страдающая.  Я
больше всего боялась остаться одна и лихорадочно принимала меры, хотя -- что
это были за  меры? Я расточала свое жалкое обаяние перед  полковником, чтобы
он  не забывал обо мне среди  повседневных  хлопот, я  старалась, как могла,
услужить  суровому  своему  господину Свечину, чтобы приручить  его,  словно
дикого  лесного зверя. Однако если мне удалось преуспеть с первым и интуиция
подсказывала  мне, что  полковник внимателен к бедной французской нищенке не
только благодаря  ее  несовершенным проискам, то со вторым я была бессильна.
По­прежнему  он  презирал  меня и  отталкивал  и  замечал лишь  во  хмелю, с
удивлением  разглядывая,  и  лишь  на короткий миг его  колючие карие  глаза
теплели... Впрочем, мне  хватало и  нескольких  участливых  слов,  чтобы  не
впасть в отчаяние.
     Иногда  по ночам до  меня доносились из­за окон выстрелы, и я понимала,
что жива  ли