ручик  драгунам с радостью,  ­ ну вот видите?
Потерпите еще самую малость! -- И браво зашагал к крыльцу.
     После  бани мы обедали втроем:  я, Пряхин и  Ариша. Молодая  молчаливая
красотка поручика весьма подогревала. "Взять да и сосватать, -- подумал я, ­
дам за ней тысяч шесть, пусть увозит..."
     -- У нас после  того  чуда, после тех фантастических денег, которые  на
нас  свалились, --  сказал Пряхин, -- все обернулось вот как хорошо. Батюшка
смог  и  мне, старшему,  сельцо  прикупить  в Пензенской.  Сто душ. -- И  он
оглядел столовую. ­ Хорошенький уютный дом господский, тоже с кабинетом...
     -- Вы женаты? -- спросил я.
     -- Женат, женат, -- засмеялся он и глянул на Аришу.
     Она была царственна, как никогда.
     -- Теперь  бы  только  выпутаться из этой  истории,  -- продолжал он, ­
потому что  это постоянное отступление просто душу вымотало, уже нет никаких
сил,  просто вся армия  унижена... И пообтрепались мы изрядно... Слава богу,
ноги  еще носят.  Все с  духом не соберемся, бог  ты  мой,  дать решительное
сражение,  почему это  так, не понимаю; может  быть, потому, что француз так
силен, что никто решительно не знает, как давать это решительное... Хотя что
значит силен? В  отдельных  стычках,  в мелких, мы не уступаем.  Вот  вам  и
решительное  сражение...  Сначала  намеревались под Смоленском, но  это было
смешно, с ходу,  не продумав, ну  и не стали,  продолжали  пятиться.  Теперь
встали у Царева Займища, позиция хороша, француз будет как на ладони, да вот
беда,  воды нет, а без воды  пропадем. Вы согласны, ваше превосходительство?
Только моим лошадям, считайте на круг ведер по двадцать в сутки, да и то это
как  мне  рюмочка. ­ И  он засмеялся и  поглядел на  Аришу. ­ А уж  обо всем
войске я и не говорю. Значит, опять пятиться. Наверное, придется. А пока дым
коромыслом: копаем, укрепляемся...
     -- Значит, Москву отдавать?  -- спросил я, хотя,  Бог свидетель,  я это
предвидел, предвидел: там единый кулак, а здесь разрозненные соединения, там
единая воля, а здесь интрижки и сведение счетов.
     -- Бог  ты мой, ну уж этого не должно случиться, -- сказал он  тихо, --
мы все костьми  ляжем!  (Кому нужны наши  кости?) Это что же,  значит, армию
предать? И вообще все? Москву... Все надежды разрушить... Теперь, говорят, с
Кутузовым дело переменится.  Все, конечно,  сгорают  от нетерпения: все­таки
Кутузов, и, может  быть,  перестанем пятиться, потому что если  подумать, то
француз ведь больше половины состава в пути растерял,  а  к нам подкрепления
идут и идут; генерал Милорадович, например,  уже в двух шагах с корпусом, да
и вообще  земля вокруг  своя --  это  же преимущество? Как вы  полагаете? Из
Калуги и Тулы,  например, идет ополчение, и, когда мы  с моими людьми делали
рейдик для  рекогносцировки, сами видели,  а из  той же Калуги и Орла  везут
продовольствие, ­  он засмеялся,  -- правда, провиантские начальники --  все
воры, почему так получается в такой момент?
     Утром я молился о ненастье. Тучки набежали со стороны Протвы,  а сейчас
уже они  наползли  сплошным покрывалом,  обложили небо...  От Царева Займища
войска будут уходить, ежели совсем не ополоумели, будут  отходить на Гжатск,
а тут и Липеньки. Какое  будет лицо у этого  красногубого драгуна, когда над
Липеньками  взовьется черный дым  и  загадочные  слухи  поползут  по  ночным
бивакам сквозь молочный туман...
     -- Получается странная картина, -- сказал Пряхин, отставляя тарелку, по
которой прошелся  хлебным  мякишем, --  с одной стороны, сплошные выигрыши в
стычках, с другой ­ беспрерывное отступление. Вдруг выясняется, что французы
совершили  вероломное   нападение:  вы,  конечно,  знаете,  что  они  напали
вероломно,  и  все  такое...  Я понимаю,  конечно,  что  это  с  их  стороны
бестактность, --  он  засмеялся,  -- но ведь  война же! И  вот, представьте,
отступаем,  маневрируем, сжигаем магазины, чтобы не  достались  врагу, такие
запасы, что  трудно передать! Бог ты мой, мы ведь шли от самого Петербурга в
надежде,  что  при столкновении  с противником устроим  им  баню,  и дело  с
концом, ну,  не  баню, а просто  исполним  свой  долг, но  от  Витебска  как
покатились,  и  начинаются  такие  картины:  вечером  на  биваке  счастливое
известие, что Платов где­то там перед нами вошел в соприкосновение, потрепал
дивизию и  взял тысячу  пленных.  Кричим "ура". Утром просыпаемся. "Господа,
быть наготове, скоро выступаем". Все  наготове.  Выступаем... но  не  против
француза,  не  добивать его, а от него! Да как быстро! В иной день пятьдесят
верст... И  снова  та  же  картина:  "Господа, радостное  известие.  Кульнев
опрокинул авангард, взял три тысячи пленных и десять орудий. Ура..." А утром
все в седло... и в дорогу... И заметьте,  что все цифры круглы, как наливное
яблочко. Вот  так,  торжествуя,  катились  до  Смоленска,  потом до  Вязьмы,
теперь, наверное,  и от  Царева Займища покатимся... Мы тут в рейде с  моими
драгунами  надеялись  столкнуться с  каким­нибудь французским  авангардиком:
руки чешутся, да к тому же не по общей команде, а сами, сами. Кровь бурлит ­
сил никаких! -- И оборотился к Арише:  ­ Представляете, Арина Семеновна, что
значит -- у драгун кровь кипит? ­ Она удостоила его благосклонным кивком. --
Да какие  авангардики? В одном лесу, тут неподалеку, наткнулись на землянки.
Какой­то  помещик  Лубенщиков  со  своими  людьми, тут и бабы, и  детишки, и
старичье, нарыли землянки, выставили караулы...  Да, и скот  с  ними! Бог ты
мой! Куры, гуси, овцы... Сам Лубенщиков -- отец­командир, сам командует, сам
сечет батогами за всякие провинности, сам грехи отпускает, просто комедия. Я
ему говорю: "Бога побойтесь". А он мне: "Я сам отставной поручик и свое дело
знаю, а ежели их не держать в страхе, они меня и семью тотчас же изведут". Я
ему говорю: "Война, сударь, опомнитесь..." А он мне отвечает: мол, не лезьте
в чужие дела, а то вооон нас сколько... И даже не  покормил, барбос... Какие
люди!
     Пошел дождь! Мелкий, обложной, затяжной.  Вот они, мои молитвы. Чего же
теперь  тебе  не  хватает,  мой  генерал?  А все­таки  ищу, словно  таракан,
какую­нибудь щелочку, высматриваю, надеюсь!..
     -- Кузьма, -- сказала Ариша, -- вели десерт подавать.
     -- Я так наелся, -- засмеялся  Пряхин,  -- я  как только узнал, чья это
усадьба, ну,  думаю, здесь­то нас не обидят, здесь не только  каша будет. Мы
когда подошли к Смоленску и  остановились в полуверсте от  него, многие наши
офицеры  отправились  в  город,  чтобы  хорошенько  покушать. Я  же, болван,
отказался, хотя  и  по серьезной душевной причине,  потому что было грустно,
что  этот  прекрасный  город  вовсе  и  не  собираемся отстаивать и  он тоже
перейдет к врагу. Я остался в лагере, написал к батюшке  моему письма, и тут
воротились  мои товарищи, начали  меня корить за лень: мол,  патриотизм не в
том,  чтобы хорошенько не покушать и прочее, просто стали требовать, чтобы и
я сходил, город посмотрел, расхваливали обед, а особенно смоленские  конфеты
и  мороженое,  и я, конечно, не утерпел и  на следующее утро  отправился,  и
сразу же, первым делом, в кондитерскую Саввы Емельянова. ­  И вздохнул: ­ Но
мне  не повезло, потому  что не  успел я опробовать всего, что накупил,  как
забили генерал­марш, пришлось бежать, и через полчаса уже выступили. Прощай,
Смоленск!.. Голод плохо,  а сытость лучше? Мне теперь лень рукой пошевелить,
а  как же с французом рубиться? Бог ты мой, после бани и таких блюд только и
спать где­нибудь в тепле и уюте. --  И оборотился к Арише, и она,  чертовка,
оборотилась к нему. Он был пригож собой, весел и молод.
     -- Вас устроят отдохнуть, -- сказал я, -- чего беспокоиться?
     -- Я велю устроить господина офицера? ­ обернулась ко мне Ариша.
     -- А соколы мои как же? -- засмеялся он. ­ Им­то уют найдется?
     И тут она изволила улыбнуться и снова посмотрела на меня.
     -- Пусть люди отдохнут, Арина Семеновна, -- сказал я.
     Тут он замахал руками.
     -- Э нет, ваше превосходительство, -- проговорил сокрушенно, ­  покорно
благодарю вас,  но мы и так  засиделись,  закружились...  Нам пора. А вы,  я
знаю, всего уже хлебнули, и  по  Европе походили, я  слыхал, а я  вот только
начинаю.
     Почему­то он начал меня раздражать. Не  знаю почему, и  чем дальше, тем
больше, и когда  мы сошли с крыльца прямо  в дождь, мелкий и затяжной, и  он
вновь, уже попрощавшись, начал тараторить, как все у него пока удачно и наша
с ним встреча -- большая удача для него и его соколов, и при этом размазывал
капли  дождя по щекам, как, впрочем,  всякий нормальный  человек, я подумал,
что, узнай он о моем завтрашнем обеде, эти соколы пошли бы на нас в атаку...
     Он долго и томно  целовал ручку  у Арины. Козырнул мне. Все его драгуны
были уже по седлам.
     -- Желаю побывать в деле, -- сказал я, -- но чтобы успешно и батюшке не
в горесть.
     -- Под Вязьмой, ­ сказал он, ­ три раза в атаку ходили, Бог спас. У нас
говорят: каждому своей не миновать...
     И помчались. Пряхин.

     ...Продолжаю о Варваре.
     Тогда я  торопил коня сквозь ночную метель, осыпая  себя укоризнами  за
слабость. Что  мне  были какие­то союзы, пусть даже  из ее царственных  рук?
Разумеется,  насильно мил  не будешь, но жестокость  губинской отшельницы  в
платье модного покроя  превышала мою генеральскую  стойкость. Кто же он был,
тот неведомый мне  счастливец, так  завладевший ее сердцем? Мое лихорадочное
воображение  рисовало мне полузнакомые лики возможных моих соперников, но ни
на  одном  из них  я  так и  не  остановился.  Ее таинственный  мучитель был
недосягаем для  моих фантазий и пребывал где­то там, подобно собаке на сене,
отвергая  Варварины притязания,  но  и  не  уступая ее  никому. Почему  я не
спросил его имени, не закричал истошно: "Кто же он?!" -- этого я не понимаю,
но,  быть  может,  по той  же  причине  легкого  полночного  помешательства,
вынуждавшего  меня  говорить  одни лишь глупости  и двигаться ненатуральными
шагами... Язык присох к гортани, шейный платок душил. Я добрался  до Липенек
под утро, и все остальное в дальнейшем  происходило  как  бы  не со  мной, и
очнулся я уже в полку,  уже покинувшем зимние квартиры, сопровождаемый,  как
всегда, поваром  Степаном и Кузьмой. Мы,  оказывается,  передислоцировались.
Мимо проплывали какие­то  города, деревни, цвела вишня, под копытами лошадей
клубились  облетевшие лепестки, затем  наливались  плоды,  прозрачные  груши
глухо  падали в  траву, зачастили  дожди,  все помертвело, покрылось  белым,
остановилось. Остановились и мы в хмуром Полоцке.
     Я почти  выздоровел. Варвару вспоминал отчетливо и сдержанно. Любил, но
без  безумства  и  даже  сочинил  ей  письмо,  по­моему   вполне  достойное,
благоразумное, даже несколько шутливое, с шуточками  и в свой адрес.  Ответа
не было.  Сонечка в своих частых письмах о  ней не вспоминала. Была  мирная,
обычная зимняя военная  жизнь с неизменным  бостоном по вечерам,  с  редкими
унылыми  уездными  балами,   которые  были  с  охотой  посещаемы  ближайшими
помещиками и моими одичавшими молодыми офицерами. Как всегда, кавалеров было
на  одного  меньше,  чем  это  требовалось для  ровного  счета;  к  счастью,
красавицами уезд не  баловал, и, стало  быть, не было никаких недоразумений,
споров,  а тем более поединков, короче, никаких чрезвычайных хлопот.  Степан
изощрялся  как  мог, чтобы  стол  мой был  хорош, Кузьма служил надежно.  Но
что­то все­таки, видимо, со мной произошло, что­то случилось, если  в  своем
привычно устроенном мире я вновь перестал ощущать себя устроенным.
     В один прекрасный день я внезапно понял, что  вовсе не  исцелен, какого
черта! Все мои надежды на исцеление ­ самообман, а испытание, посланное мне,
только и  начинается.  И действительно, служба  опять  потускнела,  а  образ
губинской царицы,  напротив, вспыхнул во мне с  прежней силой. Бог  дал  мне
временную передышку, чтобы  не  добить окончательно. Зачем я ему, безумный и
слепой?  Кому  мы  нужны  вообще,  лишенные  способности остро  чувствовать,
равнодушные,  раздавленные?  Кому  мы нужны,  не  умеющие  кричать  от боли,
плакать  от горя,  стонать в унижении? Мы  и  себе не нужны, а  уж  другим и
подавно. Разумеется, я и виду не  подавал, что во мне вновь что­то рушится и
горит,  что  мундир  меня обременяет,  что крики  наказываемых лозой  солдат
оскорбляют мой слух.
     "Лозончиками не увлекайтесь", -- говорил я своим офицерам как бы  между
прочим,  зная  наперед,  что  это  мало поможет. Командиры  отдавали  приказ
всыпать  лозончиков,  делая вид,  что  не  сомневаются  в  пользе этой меры,
солдаты натягивали  штаны, делая вид, что поделом осчастливлены. Тимоша  бил
по щекам старосту, потому что  староста велел высечь мужика, господин Мендер
грозил кулаком  покоренным италианцам, представляя, что  это и  есть  высшая
историческая справедливость. Бог рискнул дать нам толику  воли, и  мы тотчас
ею воспользовались, чтобы топить друг друга, унижать, и мы так распоясались,
что пришлось  время от времени насылать на  нас  чуму, мор  и прочие мировые
катастрофы,  чтобы  мы опомнились, ибо лишь перед лицом общих  бедствий, как
выяснилось,  мы способны  объединяться.  Как грустно...  И  тут  я  набрался
решимости и написал Варваре второе письмо.

     Милостивая государыня Варвара Степановна!
     Тешу себя надеждой, что Вы не не захотели  на письмо мое ответить, а не
смогли. Расставшись  с Вами и  приложив все  усилия, чтобы вычеркнуть вас из
своей жизни, я тем не менее бессилен позабыть ваш январский возглас, которым
вы однажды встречали в Губине меня: "Нашелся мой генерал!" Ведь не только из
детской  восторженности  родился  он?  Наверное,  за   ним  что­то  все­таки
скрывалось,  столь  он был сердечен. Не претендуя ни  на что, а тем более на
Ваше расположение,  я  знать хочу:  ежели  это не  озорство, так что же  это
такое?  Не может быть, чтоб я для Вас совсем ничего не значил. Я бы охотно в
это поверил,  когда бы  не столь частые признаки Вашей ко мне приязни, в чем
обмануться невозможно. Как видите, я с легкостью пренебрегаю своим возрастом
и  проклятым генеральством, откровенно рисуя Вам свою слабость, и  даже  рад
этому и не сомневаюсь, что  Вам будет  приятно лишний раз убедиться в моем к
Вам абсолютном доверии.
     Только одно письмо, несколько  строк, написанных Вашею  рукою, с  любым
разъяснением!
     Остаюсь в терпеливом ожидании Ваш покорный слуга
     Николай Опочинин.

     Я знал, что ответа не будет, и все же возбужденное воображение рисовало
мне  в  часы  бессонницы  прелестные  фантазии  из нашей с Варварой грядущей
счастливой  жизни.  Это  были  нагромождения  каких­то  смешанных  пейзажей,
липеньских  и  губинских,  долгих  совместных   поездок  куда­то,  зачем­то,
прогулок вдоль Протвы, чаепитий, объятий, многозначительного молчания, и при
этом  никаких горестей, а тем  паче предчувствий скорых катастроф, зачанской
льдины, нынешнего нашествия и прочего, прочего...
     Я знал, что ответа не будет, но он пришел и поверг меня в трепет.

     Мой дорогой генерал!
     Видимо, я ошиблась, полагая, что моя откровенность не сможет  причинить
Вам боль. Не рассчитала. Я испытываю к Вам более чем приязнь, как Вы скромно
заметили, и я могла  бы, не раскрываясь перед Вами, ответить на Ваши чувства
согласием, как это и случается  сплошь да рядом в нашем мире. Вообразите, мы
жили бы с Вами, наверное, не хуже многих, и Вы, может быть, так никогда и не
узнали бы, что  я  кого­то там люблю,  кто даже и не догадывается об  том --
подумать  только,  какой  вздор!  ­  и  кто  неоднократно выражал  мне  свое
презрение... Но, мой генерал, не в моих правилах держать камень за  пазухой,
а особенно если это касается Вас. Вот я рассказала Вам все, надеясь, что это
нам помешать не  должно, что мы просто забудем об нем, тем более что никаких
реальных  сигналов "оттуда"  последовать  и  не  может. Потом я  поняла, что
поступила жестоко, не нашла нужных слов, мучилась.  Вы мне стали еще дороже,
когда  отвергли всякий  несусветный  вздор,  всякие там  союзы,  которыми  я
старалась покорить Вас. Сначала у меня была надежда, что, выслушав весь этот
бред, Вы махнете рукой и скажете, что Вас это не касается. Но я ошиблась. Вы
прекрасно знали, что он (тот) никогда меня не позовет, что он больше  в моем
воображении, мираж,  недолгая  болезнь. Вы это понимали,  я видела, но  дело
было сделано. Язык мой -- враг мой, но совесть моя чиста...
     Ваша Варвара Волкова.
     P.  S.  Первое  письмо  Ваше  было слишком шутливым,  чтобы походить на
правду.

     ...Вот и дождались! Мои люди видели французский разъезд -- офицер и два
кирасира. Они выехали из лесочка по проселку, ведущему в Хващевку, помаячили
на опушке и воротились в лес. Дорога на Липеньки открыта, господа, и там вас
ждет  обезумевший  и  коварный  инвалид   с   дрожащими  руками,  наполовину
распрощавшийся  с  миром,  готовый  одинаково  и  взлететь вместе  с  вами в
августовское небо, и молча ускользнуть, исчезнуть, спастись, выжить, не дать
себя обмануть  минутным  эмоциям и лишить вас райского блаженства здесь,  на
задворках вашей Европы. Вы думаете,  это  легко, обмякнув вдруг,  упасть  на
пороховую  бочку с огнем  в руке и все оставить в  прошлом, отвергнуть вдруг
все,  что  есть  моя  жизнь?..  Они  там  потом  припишут  себе  честь этого
счастливого  таинственного избавления  России от французской  чумы,  соберут
новые  полки  и пойдут в обратном направлении по чужим  огородам! Чего же  я
добьюсь?.. Но отечество истекает кровью, и думать должно нам, еще живым, как
уберечь  его своей  любовью и что  ответить недругам своим...  Пью  настойку
проклятого корня уже по нескольку  раз в  день -- слабое  снадобье. Господин
Мендер  клялся, что Бог  избрал  его  средь  многих,  но  я­то ведь  еще  не
обезумел... Неужто и меня Всевышний разглядел в липеньской глуши  и отличил?
Так  отчего же он  не закалил  мою  душу и не избавил меня от  лукавства, от
сомнений, от страха?..

     Продолжаю о Варваре.
     Это была большая радость -- ее  письмо.  Я перечитывал  его много раз и
знал наизусть.  Сгорал  заживо, истомился,  садился за  ответ, но  ликование
проливалось  на   бумагу  бессвязно,   невразумительно;   отправил  какую­то
тарабарщину, но  снова  ответа не  было. Затем собрался прорваться в  Губино
сквозь  снега,  но судьба снарядила  меня в Петербург  по армейским делам, а
воротился,  опять ничего, кроме  нескольких писем  от Сонечки,  из которых я
узнал, что Варвара Волкова уже несколько месяцев  как живет в Москве в  доме
своего   нового   супруга,  безвестного  какого­то  сочинителя  или  актера,
небогатого,  даже,  скорее, бедного,  немолодого, даже лысого, черт  бы  его
побрал!  В  утешение Сонечка  писала как бы  между прочим, что рассказывают,
будто во время венчания он походил на заморенную лошадь, а она кусала губы и
была  бледна.  Вот я и утешился! Быть может,  иная дама, вздыхающая  по мне,
пожала бы плечами, проведав о моей страсти: мол, не сошел ли он с ума, пылая
к  этой невыразительной самовлюбленной  ненатуральной барыньке,  у которой и
есть что выпученные глаза? Да в этом ли истинное достоинство  дамы, супруги,
спутницы навек?..  Не любите сумасбродок, даже если взгляд  их кроток. Разве
мало в  наши дни тех, что ангелам сродни? Отчего ж  они в тени?..  Вы правы,
милые дамы,  но  велеречивость  меня  отвращает, торжественные заклинания  и
трагические жесты оставляют меня холодным. Мы все послушные ученики природы,
даже, скорее, ее безгласные холопы. Она повелевает,  и  мы разбиваем головы,
мы все, и вы, милые дамы. Когда же мы наконец добиваемся  того, чего желаем,
мы убеждаемся, что это далеко не то, чего мы желали. Будем откровенны. Я был
откровенен перед самим собой, клянусь, и  я понимал, что моя песня спета, но
душа моя была запродана, а тут уже бессильно все.
     В  августе пятого года  мы получили  приказ и  двинулись в поход. Перед