и
вновь  пленные  заторопились в сторону  от  дороги, понукаемые победителями,
одни к дальнему лесу, другие прямо к моему пригорку.
     Мы кормили шестерых спасенных, отогревали  их  водкой и плакали по трем
своим погибшим.
     Теперь, думала Варвара, три семьи без мужиков, нахлебники  на моей шее,
думала  она и,  позабыв  про  корону, суетилась  вместе с Дуней, перевязывая
раны,  попридерживая  своих распаленных  воинов,  рвущихся  в  новые  битвы,
подливая водки, устраивая на возах ложа... На  своих возах  -- для  мужицких
бездыханных тел... Воистину равенство, господа!
     В  сумерках,  распрощавшись  со  спасенными  солдатиками, потянулись  к
лагерю.  Возы  отяжелели.  Кое­какие  трофеи  все  же  успели  притаиться  в
прихваченных мешках. Воинов теперь  было  девять из  двенадцати, и я  --  их
атаманша в овчине, с потускневшей короной на голове...
     Чей медный лоб повинен в случившемся? Нужно им ваше равенство, подлецы,
как же!  Военные  трофеи вам нужны,  и  тем  и этим, и слава,  и власть  над
другими!.. Равенство...  равенство...  как же! Маленькие пронзительные глаза
Свечина  тогда еще жгли  меня,  мою живую  рану, еще все было живо,  еще  не
заросло, как он  говорил  мне  зловещим  шепотом: "Если вы  думаете и впредь
потакать  своим  людям,  совершайте это  без меня...  Ваши вздорные фантазии
разжигают страсти..." Это у меня­то! Он  меня  не  так понял. Ну мало ли что
вертелось в голове у двадцатишестилетней дуры, прикованной к этому человеку,
что слетело с ее языка... "Да не вы ли сами, Александр Андреевич, морщились,
милостивый государь, когда я заводила разговор о  продаже Губина?  Не вы ли,
мой ненаглядный, не вы ли?.. Да, да, и с людьми, и скарбом, чтобы поселиться
в  маленьком Ельцове и  наслаждаться любовью и миром?" --  "Людей  продавать
нельзя,  Варвара  Степановна.  Это  позор.  Как,  впрочем,  и  возбуждать их
преждевременными иллюзиями..."
     И,  вспомнив  все  это,  уже  давнее,  улетающее, подобно злу,  Варвара
глубокой ночью ворвалась в землянку, где вповалку  спали ельцовские герои, и
тут густой дух самогона, лука  и еще чего­то, о чем и сказать­то неприлично,
остановил дыхание. Аромат бунта и неповиновения,  господа, клубами вырывался
из землянки и растекался по дремучему лесу!  И не было никого вокруг, кто бы
защитил Варвару...
     И после, спустя  много лет,  уже  в шестнадцатом, как вспыхивали черные
сливовидные  глаза Тимоши, когда он рисовал передо мной идиллические картины
скорого  блаженного  братства,  сотворенного  грядущими усилиями  его и  его
военных друзей! По опочининской нетерпеливой прихоти эти времена должны были
открыться  непременно  вот­вот,  незамедлительно,  осененные мягким  голубым
взглядом  государя­победителя  и  его кроткой  улыбкой.  Тимоша  весь пылал,
объясняя мне это, а меня охватывал ужас, когда я заглядывала в его  глаза...
Как  горько быть  прозорливой  перед  крушением дорогого человека!.. Господь
милосердный, как стыдно вспоминать!..
     ...Жизнь  разбойничья  не  сладка,  о Варвара!  Вот,  господа,  иллюзия
равенства, о котором вы  печетесь. Эти землянки,  пусть  даже с  лапником на
полу, эти  сырые  жердочки, и аромат  преющей  гнили,  и  скользкая  погань,
ползущая на тепло печи,  и холодный  окаменевший хлеб... Варвара­то  думала,
что  двенадцать  мужиков  с  ружьями  сотворят  чудеса, а  оказалось, чудеса
излишни, да  и что  двенадцать  мужиков даже  перед умирающим войском,  даже
потерявшим пушки и  знамена, облаченным в  краденые  ризы? И, восхищенная их
дневным геройством, она с ужасом посматривала на ружья, в обнимку с которыми
они  храпели,  словно старалась угадать сейчас же,  не откладывая, каковы их
помыслы и на что ей можно надеяться завтра...
     В довершение ко всему под самое утро ее разбудила Дуня.
     -- Матушка Варвара Степановна, Пантелей не в себе... Горячка у него...
     Покуда Варвара приходила в себя, привели Пантелея. Этот Пантелей, нынче
давно уже умерший, стоял перед Варварой на коленях, кланялся до полу и молча
плакал.
     -- Зажгите все свечи, -- приказала Варвара. -- Напился, спать не даешь!
     -- Он говорит, матушка, утопленники из пруда вышли, отряхнулись и в лес
ушли, -- сказала Дуня шепотом.
     Пантелей стоял  на  коленях, закрыв глаза. Слезы бежали по его щекам, и
бороденка блестела.
     -- Какие утопленники? -- рассердилась Варвара. -- Какие? Какие?..
     --  Ну эти, -- сказала Дуня,  --  наши­то,  которых  вы велели  в пруду
казнить, с камнем которые...
     -- Подглядывал! -- крикнула Варвара. Пантелей зарыдал пуще.
     --  Да  ты  скажи, скажи,  -- уговаривала Дуня,  -- матушка не  обидит.
Подглядывал он, матушка, не  стерпел...  Да  ты  повинись,  повинись...  Он,
матушка­барыня, спужался весь...
     Все тот же невыносимый  аромат  распространился по Варвариному  дворцу.
Потрескивали  свечи. Генерал  Опочинин утверждал, что мы одна  семья. Бедный
Николай Петрович. Да  неужто так, мой генерал? Хороша же семейка! Я Пантелея
женила на Матрене,  утешала: "Ничего, что глаз один,  Пантелей. Она сильная,
послушная..." -- "Премного благодарны, барыня.  Кривая --  это  ничаво... за
все ваши милости... руки­то небось целехоньки".
     -- Он, матушка, за ними покрался тогда, -- тихо сказала Дуня, -- они их
окунули  в пруд­то, как  вы велели, а сами­то  ушли да еще смеялись  сильно,
когда  окунали. А те­то  вылезают из  пруда. Вода  с  них течет, и  камни на
шее... Они камни скинули, отряхнулись и в лес... Так, что ли, Пантелей?
     -- Да как же так? -- притворно удивилась Варвара.
     Пантелей тихонечко завыл.
     ...Совсем недавно Лиза спросила за завтраком:
     Это правда, маман, что ты Пантелея на Матрене оженива?
     -- Истинная правда, -- ответила я.
     -- Как же ты смогва? -- удивилась Лиза. -- Она его любива?
     --  Ах, Лизочка,  --  сказала  я  с досадой, --  он же неказист был, ты
помнишь? Ну кто бы за него пошел? Что же ему было, так бобылем и помирать?..
     --  Так что ж, что  бобылем? -- строго сказала  Лиза. -- Это вучше, чем
кривая Матрена, вучше. А так опять варварство...
     Она вся пылала. Я пожала плечами. Что ей втолкуешь?
     ...Пантелей продолжал выть.
     -- Уберите дурня, -- сказала Варвара.
     Пантелея  увели. Сна  больше  не  было.  Лесная  жизнь Варваре  уже  не
казалась заманчивой. Она велела заложить возок. Печальны были  и этот лес, и
благородные фантазии.
     На  рассвете  выступили.  Возы  отяжелели. На войне, уж коли ты жив, не
миновать трофеев.  Но, дурачье, эти трофеи мнимые!  На  них незримые  клейма
былых  владельцев. Не  в радость  будут  они вам,  не пойдут  впрок, как мой
немыслимый трофей, завоеванный когда­то в честном бою у Чистых прудов да так
и оставшийся всего  лишь трофеем, не источающим тепла, всего лишь трофеем --
не больше, дурачье...
     Так  думала  тогда  Варвара  на   исходе  горького  двенадцатого  года,
окруженная  примолкшей  своей  свитой, калужскими своими  лесами,  тоской  о
потерянном, губительной  для всех, склонных  к  самообольщениям, но  на краю
гибели все­таки  пробуждающей к милосердию.  Так думала Варвара, вновь минуя
Липеньки, а на этот раз и Губино, от которого потягивало гарью, в промозглом
своем  возке,  удобном  для  трофеев,  но  не слишком  приспособленном,  как
выяснилось, для осуществления благородных порывов.
     Сержант  французский не шел из  головы,  тот  самый, уже  не похожий на
человека,  разложившаяся  плоть, потерявшая душу... тот самый, что, видно, в
недавнем прошлом  умел возлюбленной своей нашептывать соблазны...  И неужели
обаяние молодости  исходило тогда от него?  И  иссушенные  русские пленники,
которых не менее иссушенные конвоиры приканчивали выстрелом в ухо, конвоиры,
тоже полные в недавнее время обаяния, и  жизнелюбия,  и сердечности... И все
они стояли  перед  глазами...  Стоило ли  иметь много детей? Она  подумала о
Тимоше, чужом и  малознакомом,  затерявшемся  где­то  в  снегах; о  капитане
Бочкареве,  тоже  затерявшемся  где­то...  о генерале  Опочинине... Вот  как
гибнут русские  офицеры!  В бою­то что? В сражении  гибель не  штука, думала
Варвара, она еще до пули и сабли становится твоей единомышленницей; она твоя
профессия, кровная твоя  сестра... В бою­то  что? А вот у ворот собственного
дома,  думала  Варвара,   ожесточаясь,  под  своими  липами   с  благородным
спокойствием  разрядить пистолет  в  этот... как он писал... в квадратный...
квадратное лицо оскорбителя, думала проигравшая атаманша.
     Ее робко уговаривали остановиться в Губине на  ночлег, но она не велела
останавливаться, будто движение по лесной дороге могло вернуть утраченное.
     Затем пала первая лошадь. Не французская, не  трофейная, не краденая --
ее собственная.  Пришлось раскинуть  бивак.  Запалили  большие костры, будто
скликая заблудившихся, озябших, но и вожделеющих к чужому добру...
     -- А что как, матушка­барыня, французы налетят? -- спросила Дуня.
     Но налетели, вырвавшись из тьмы, русские драгуны.
     Бог   подсказал   Варваре   запомнить   лицо  командира,   красногубое,
обветренное, с  неопределенной  улыбкой.  Он  представился  слегка небрежно,
словно только  что  из буфетной,  словно  это  она к  нему  прикатила,  а он
спустился с крыльца...
     --  Бог ты мой,  а  мы  подумали,  французы...  а после  думаем, что за
партизаны?   А   и  в   самом   деле   партизаны...   и   такая   прелестная
предводительница!.. А ведь еще мгновение, и взяли бы вас  в сабли, сударыня.
Бог милостив. -- Осипший  на морозе баритон и  повязка  на  лбу.  -- Откуда,
думаю,  французы  в  нашем  лесу?  Их тут  не  должно  быть...  Они  гораздо
севернее...
     -- В моем лесу, -- сказала Варвара твердо. Он снисходительно улыбнулся.
     -- Может быть, ваши люди голодны? -- спросила Варвара.
     Он закрутил  головой, будто  допустил  оплошность,  сказал,  на нее  не
глядя:
     -- Н­да...  чертовски, да и они тоже... какая  странная  встреча...  вы
такая красавица... и в этом лесу...
     Варварины люди были  милостивы и щедры.  Поручик  ел проворно и успевал
делиться   впечатлениями  об  окружающем  мире.   Его  вальяжности   хватило
ненадолго.  Ничего  зловещего  не  было  написано на  его  обветренном лице,
окаймленном свежими бакенбардами.
     Даже и теперь, в связи с нынешними обстоятельствами и его ролью в  них,
я не раскаиваюсь, что была щедра у того лесного костра в ноябре двенадцатого
года. Какая отличная память была у моего гостя, как безукоризненно обрисовал
он  покойного  Николая  Петровича и его  нелепую служанку  с красными руками
скотницы и в господском наряде, и пожар Москвы, и  свое ранение, и плачущего
Тимошу,  и какую­то француженку,  бежавшую по  горящей  Басманной...  Милый,
неумный, сытый, говорливый собеседник, когда б не нынешние обстоятельства...
Его фамилия была Пряхин. Я почти  успела позабыть  ее, да  вот это все,  что
теперь произошло, заставило вспомнить снова.
     Пряхин.

5

     А в  давние  довоенные  годы,  в  один  прекрасный  день, меня  осенила
простая,   бесхитростная  мысль,  способная  родиться   в  голове  человека,
пришедшего  в отчаяние от безуспешных попыток сорвать плод, не  подымая рук,
войти  в  дом  через печную трубу.  Я  взялась за  перо  и  написала  своему
избраннику откровенное письмо.

     Милостивый государь Александр Андреевич!
     Вот уже несколько месяцев,  как  мы с  Вами  с ожесточением,  достойным
лучшего  применения, решаем  мировые  проблемы, бравируя самонадеянностью  в
общем московском кругу. Эти словесные фехтования,  может быть и полезные для
придания   гибкости   языку    и   изысканности   воображению,    становятся
бессмысленными перед таким, как Вы, наверно, справедливо  полагаете, вздором
-- я  имею  в виду тот  мартовский  полдень, когда  Провидению  было  угодно
увидеть Вас  в моих объятиях. Я знаю, Вы  не придаете  этому значения, да я,
пожалуй,  тоже,  ибо что  могут  значить  подобные сумасбродства,  вызванные
отчаянием, или во хмелю, или, скажем, по случаю кончины тирана...
     Сам поцелуй, конечно,  не  значит  ничего, так, знак  какой­то.  Но как
быть,  ежели в нем открылась некая идея,  которая сводит меня с ума, и с той
мартовской поры я только  и делаю, что  стою  пред Вами с поникшей головой и
жду  Вашего слова? Вы знаете об этом? Вы догадываетесь? Или моя сдержанность
кажется вам равнодушием? Бога ради, не принимайте это письмо за  стон, когда
оно почти что вызов, потому что, как я поняла, мне нельзя так уж зависеть от
милостей  наших  традиций. Надо, думаю  я,  пренебречь  молвой  и  правилами
поведения  хотя  бы настолько,  насколько все  это  мешает  разглядеть  друг
друга...

     Я  отправила это письмо, но неужели затем, чтобы теперь, по  прошествии
стольких  лет,   досадовать  на  свою  опрометчивость  и  удивляться  своему
упорству? Помнится, тогда  мне попалась на глаза или услышалась мысль о том,
что  завоевательные   успехи  Бонапарта  вытекают   из  простого,  им  самим
установленного правила: не тратить  усилий на покорение отдельных крепостей,
а добиваться общего  разгрома противной стороны,  и  тогда, мол,  оставшиеся
крепости  падут  сами  собой...  Тогда  эта идея, далекая, в общем,  от моих
собственных интересов, внезапно пронзила меня, когда  я попыталась приложить
ее к этой житейской ситуации. Ежели в моем завоевании, думала я, этот хмурый
господин  был  крепостью, то  что же  тогда была общая  победа? Кто был  мой
главный соперник,  покорив которого  я  могла  бы  рассчитывать на  успех  в
частном?  Уж  не  победа  ли  над  собой  предназначалась  мне  сначала?  Не
возвышение ли  над  собственным ничтожеством? Так, значит,  стоит мне только
осуществить эту главную  победу,  как  самая вожделенная из крепостей  падет
передо мной? Ах, господь милосердный, легко ли возвыситься, стоя на коленях?
Не успев отвергнуть эту непосильную задачу,  я  вдруг поняла, что  покорение
целых стран и народов, эта кровавая  игра, и все ее правила, и ее результаты
-- все это ничто, легкая прогулка рядом с великими тяготами моей войны. Ведь
противника покоряют из ненависти к  нему и из любви к себе,  а моя  же война
вся  была из  любви к нему, и я не могла причинить  ему  боли.  Так  что  же
труднее?..
     Сразу   после  изгнания   французов  я  кинулась  в  Москву,  подхватив
семилетнюю  Лизу.  Я  думала,  что российская  катастрофа  и  все  испытания
примирят  нас  и   мы,  обнявшись,  поплачем  на  московском  пепелище.   Но
действительность оказалась  суровее.  Мой  мимолетный супруг  был  еще  пуще
неприступен,  хотя и вежлив,  и даже мягок,  а  Лизу  гладил  по  головке  и
рассматривал ее с изумлением и на ее торопливые вопросы отвечал невпопад.
     Но все  это  случилось потом,  потом, а тут, как в  сказке, из голубого
конверта вылетел аккуратный листок и долго  лежал на похолодевшей Варвариной
ладони, прежде чем она его развернула.

     Милостивая государыня Варвара Степановна,
     третьего дня  за  чаем  в  доме Улыбышевых мой сосед  по  столу сказал,
указав на одну из присутствующих дам, что его глубоко изумляет тот факт, что
молодая  женщина  с  такими  неправдоподобно громадными  глазами, прелестным
лицом  и способностью вести разговор  на  равных с генералами и дипломатами,
имеющая все для того, чтобы  осчастливить  любого из присутствующих мужчин и
отсутствующих  не  менее,  что  такая  женщина свободно порхает  меж нами  в
тесной,  душной и  жадной  на невест  Москве, и  совершенно безнаказанно.  Я
ответил  этому господину,  что если он  понимает  под  словом "осчастливить"
известную способность именоваться супругой, вмешиваться в разговоры и рожать
детей, то этим нынче мало кого удивишь, а тем более соблазнишь.
     Простите великодушно, но мне  показалось,  что мистические наши объятия
заронили  в  Вас  бодрую  веру в Провидение, пекущееся в  Вашу  пользу. Я, к
сожалению,  не мистик, а потому  Провидению  не  слуга. Не  уповайте на  его
порядочность -- оно наша болезненная фантазия. Не скрою, мне милы Ваши глаза
и  Ваша  манера вести словесные поединки и,  более  того, я испытываю к  Вам
нечто  вроде  привязанности  после  наших  поединков, но  что  же  за  этим?
Несомненно, есть какая­то тайна в Ваших калужских лесах и в  Вашем калужском
уединении, ибо они способствуют рождению женщин, о которых неловкие москвичи
складывают восхищенные легенды... Слыхали ли Вы хоть одну из них?..

     Ну что ж, подумала Варвара, не теряя грустной надежды,  вот и еще  один
способ фехтования. Когда б она  не знала Свечина способным улыбаться, она б,
наверное,  утратила  веру в успех. Ее, наверное,  оттолкнуло бы это каменное
бесстрастие. Но она видела однажды, как  он улыбнулся, будто украдкой, будто
стыдясь, и краска проступила  на  его  впалых  щеках.  От этого он  выглядел
беспомощным и домашним и нуждающимся в ее опеке; из улыбки проступил он сам,
заслонив на мгновение привычный автопортрет, писанный тусклыми красками.
     Собравшись  с духом,  обмакнув  отточенное  перо  в  чернила,  усевшись
поудобнее за маленьким столом перед большим овальным зеркалом, взглядывая на
себя  время  от  времени,  откидываясь  на  мгновение  и  снова  устремляясь
вперед...

     Милостивый государь Александр Андреевич!
     Я пропускаю мимо  ушей  Ваше  ироническое замечание относительно смысла
слова  "осчастливить",  ибо  склонна  считать  союз  двух   людей  средством
взаимного спасения.  В  Вашей иронии сквозит страх. Вы боитесь, как  бы я не
оказалась  права, а тогда  грош  цена Вашей  независимости,  ведь  придется,
хочешь  не  хочешь,  маршировать под дудку этого самого,  презираемого  Вами
Провидения. Я вижу  это с калужской лесной зоркостью,  поверьте... Что же до
моих особых  внешних  признаков, о которых Вы  упоминаете, должна покаяться,
что я,  в общем­то,  заурядная женщина, и единственное, чем могу похвастать,
пожалуй, особой интуицией, во всяком случае, более изощренной,  нежели Ваша,
мужская.  Что  это  мне  дает?  Уверенность  в  своих  притязаниях.  Чего же
больше?..

     Она,  как дурочка, хвасталась своей интуицией, к услугам которой до той
поры всерьез не прибегала, хвасталась, понимая, что это слишком сомнительный
аргумент  в таком побоище. Варвара гляделась в зеркало, она была все  та же,
если не считать смутного сомнения в своих глазах.
     Переписка затягивалась, грозя превратиться  в пустую привычку. Мне было
позволено отвечать, не более  того.  Я хваталась,  словно  за соломинки,  за
случайные, редкие, трогательные детали  его писем, но тут же следовал выпад,
за ним укол, другой --  и мои иллюзии разрушались снова.  Катерина заметила,
что я сохну. Я и впрямь сохла, дожидаясь очередного письма, обдумывая ответ,
терзаясь   отсутствием   перспектив.  Получалось   несколько   одностороннее
избиение.  Избивали меня. Не то чтобы я  не отвечала,  как  следовало в моем
положении. О,  мои  выпады  были  не менее  молниеносны,  а  уколы не  менее
проницающи. Но что было в них проку, если не поединок был моей целью и  если
цель моя тускнела и отдалялась?
     Уже  кончалась осень,  попахивало  снегом. Бедный  Николай  Петрович не
знал, что ему предстоит, и красовался, наезжая в Москву, в гостиных. То там,
то  здесь  возникала  его  гигантская  фигура,  его круглое  лицо а­ля  Петр
Великий, звучал его приглушенный бас, а глаза расточали  тепло и дружелюбие.
Однажды  я  даже  подумала,  разглядывая своего калужского соседа,  что  это
уютное военное чудище,  обреченное на  скорую гибель от  бомбы или пули,  не
стало бы тратить усилий на подобную переписку. Приглянись я ему, взял  бы на
руки и унес... да только куда? На поле брани, в пороховые утехи? В казармы к
своим  мушкетерам? Уронил бы на  бивачную солому?.. Мне однажды  показалось,
что  он  обратил  на  меня внимание,  даже не  сводил глаз, будто  оловянный
солдатик, но я не придала  тому значения, ведь не он владел моими помыслами.
Иное дело  мой  Свечин, думала я, весь загадка,