осхищалась. Теперь же  чувство вины не покидало меня,  и, когда я  пыталась
представить  себе  этого  человека,  поселившегося  в  Кремле,  передо  мной
возникал не  тот знакомый мне молодой Бонапарт, а старик с изможденным лицом
и  безумными глазами.  Бедный  поручик  Пряхин,  униженный  своим же  пьяным
соотечественником; бедный господин Мендер, исстрадавшийся  душой, источенный
какой­то заботой, вечно твердящий  одно и то же: "Теперь мне  все равно, мои
дни сочтены..." Бедный Тимоша,  такой восторженный и такой беспомощный! А я?
Если бы они знали, что бушует во мне!
     Мы  сидели  молча.  Были   сумерки  раннего  сентября.  Меж  тем  пожар
разгорался не на шутку, и нашей маленькой  семье пришлось всерьез задуматься
о временной перемене  жительства. Нашему каменному  дому,  конечно,  не были
страшны огненные  головешки,  но  жить  вблизи деревянных строений,  которые
обязательно загорятся, окруженным бушующим пламенем, задыхаться в дыму, имея
на  руках больного и раненого, это  не  казалось разумным. Нужно было искать
надежное  пристанище,  и я уже решила  отправиться на поиски,  как  господин
Мендер встал поперек моего пути.
     -- Во­первых,  милая  Луиза,  вы нужнее  больным,  а  во­вторых, --  он
покраснел и потупился,  -- мои дни все равно сочтены,  и никакие убежища  не
могут уберечь меня от предстоящего...
     Это был шепот, но шепот торжественный, а потому смешной.
     --  Господь с вами, господин Мендер! -- воскликнула я. --  Да вы же так
молоды. Просто вздор все, что вы говорите!
     Тимоша,  размахивая  своим  альбомчиком,  подавал мне отчаянные  знаки,
чтобы я не спорила. Господин Мендер  надел  шляпу и отправился по вечереющей
Москве.
     -- Не спорьте с ним, --  сказал Тимоша, -- он вбил  себе в  голову, что
французы преследуют  его и в Москву  явились за ним...  Он будто бы в чем­то
виноват перед ними. Он умный, но и сумасшедший...
     Я  никогда  не  подозревала,  что запах гари может быть  таким вязким и
мучительным.  Как мы ни закрывали окна, он проникал всюду, и даже  наша  еда
пропиталась им. Вести были все мрачнее. Случайные очевидцы рассказывали, что
французы рыщут по  городу в  поисках поджигателей. Теперь,  когда с нами был
поручик  Пряхин,  можно  было не  так сильно вздрагивать при каждом стуке  в
двери,  хотя  и  понимала, что  против шайки  пьяных грабителей и он слишком
слаб.
     Наконец,  уже  очень  поздно,  воротился господин Мендер.  Он сиял,  от
недавнего его уныния не осталось  и следа. Поразительно, как быстро меняются
люди в зависимости от обстоятельств!
     -- Дамы и господа! -- крикнул он. -- Москва  горит! Однако мне  удалось
найти  совершенно  неприступную  для  огня  крепость,  и  нам  следует  туда
перебраться...
     Счастливый случай: господин Мендер фантастическим образом  познакомился
с архитектором Вурсом, который по хитрым протекциям  устроился на жительство
в пустом дворце  князя  Голицына  на  Басманной  улице, вернее,  во  флигеле
дворца...
     -- Флигель­то каменный? -- поинтересовался Тимоша.
     -- Это даже не флигель, -- сказал господин Мендер, -- это оранжерея при
дворце,  зимний  сад, дамы и господа, но главное заключается  в том, что тот
район  Москвы огнем совсем не  тронут. Там не жгут. Он  цел,  как пасхальное
яичко!
     Архитектор  Вурс  даже   обрадовался,   встретив  соотечественника,   и
предложил  немедленно перебираться.  Он  сказал, что все  шансы  за  то, что
Басманной огонь не коснется.
     Я  распорядилась запрячь  наших  лошадей,  но  господин Мендер  замахал
руками.
     -- Дорогая, -- сказал он, -- ни  в  коем случае. Говорят, что  французы
реквизируют  всех  лошадей  для армии. Поверьте  мне, им здесь,  на конюшне,
будет гораздо спокойнее, чем во вражеских стойлах.
     --  Тем  более что наши лошади  понимают  только  по­русски,  -- сказал
Тимоша.
     -- Нужно найти какие­нибудь  дрожки, --  продолжал  господин Мендер, --
какого­нибудь возницу за любые деньги.
     Какие дрожки в гибнущей Москве? Но все­таки мы послали слуг  за ними, и
трудно поверить,  но слуги отыскали  какого­то  мужика, не  очень  трезвого,
который согласился нас перевезти, за что я подарила ему свою старую шаль. Мы
взяли с собой только самое  необходимое, устроили в дрожках наших  больных и
отправились  в княжеские оранжереи. Была уже  полночь, когда мы двинулись по
Поварской.  Пожар  подступил  совсем вплотную,  и  на  Поварской  уже горело
несколько зданий, а  ветер разносил искры и пылающие головни. Не  скажу, что
это путешествие было из самых  приятных.  Поручик сжимал  в  руке заряженный
пистолет.  "Первого я  пристрелю,  -- сказал  он  мне,  --  второго попотчую
саблей, остальные разбегутся..."  К счастью, нам повезло: несколько  раз нам
встречались пьяные французские солдаты, но они не обратили на  нас внимания.
Трудно  передать словами, что  мне пришлось  пережить,  пока мы  наконец  не
добрались до Басманной. Действительно,  огня на ней не было. Она была  тиха,
как   всякая  полночная  улица.  Слева  возвышался  громадный  дворец  князя
Голицына, пугавший черными окнами.
     Напротив  него тянулся  вдоль  улицы не  менее  громадный  дворец князя
Александра Куракина,  в  котором мне еще не так  давно приходилось  бывать с
самыми приятными целями. Оба дворца были покинуты. Холодом веяло от их стен.
     Архитектор  Вурс  и его  супруга  встретили нас  очень  радостно,  и по
выражению их лиц  я поняла,  как страшно  им было в одиночестве.  Перед нами
распахнулась  оранжерея, еще более  роскошная,  чем у Строгановой. Несколько
китайских  фонариков  с драконами,  обезьянами и хвостатыми  рыбами источали
таинственный  свет.  Хотя  мраморные фонтаны  бездействовали, их сочетание с
пышной  окружающей  зеленью было  превосходным. Аккуратные аллеи,  утопая во
тьме, казались  бесконечными.  Не верилось,  что  рядом  Москва,  охваченная
пожаром,  что  в  Кремле   Бонапарт,  что  недавнее   счастливое  время  уже
невозвратимо. Мне пришлось взять на себя обязанности хозяйки. Я распределила
всех  -- и  господ, и слуг, -- каждому нашла  место, велела слугам натаскать
сена.  Надо было ложиться:  неизвестно, что готовил нам грядущий день. Слава
богу, места в оранжерее было предостаточно.
     Господин  Мендер облюбовал себе  сиреневый куст рядом со входом, Тимоше
была определена прекрасная зеленая  лужайка  за одним  из фонтанов, где он и
устроился вместе со своими книгами, за другим фонтаном мы  уложили поручика,
а мне, как единственной даме и хозяйке, досталась прелестная беседка, увитая
плющом.  Сено  мы  покрыли  ковриками  и  занавесками,  сверху  нагромоздили
постели, и  у  каждого  получилось  пышное очаровательное  ложе.  Оставалось
пожелать каждому спокойной ночи.  Я подошла к поручику и спросила, удобно ли
ему.
     -- Я могу спать и  на голом полу, -- сказал он  браво, -- но сейчас мне
не спится.
     -- Не хотите ли воды? -- спросила я.
     -- Только из ваших рук,  --  сказал он как­то чересчур торжественно. --
Скажу вам честно, я был очень удручен своей постылой раной, но теперь, рядом
с вами, бог ты мой... Мне даже не хочется выздоравливать. -- И засмеялся. --
Впрочем, напротив, хочется быть здоровым и чем­нибудь вам услужить...
     -- Похвально  желание быть полезным  другому,  -- сказала я  с шутливой
назидательностью, -- но нынче придется спать.
     -- Ах, -- сказал он, -- сон нейдет... хорошо ли вам в беседке?
     Руки его покоились на  одеяле,  голова была приподнята.  Сад благоухал,
какие­то  птицы сонно  попискивали среди ветвей.  Сердце переворачивалось от
жалости, когда я глядела на этого сильного  и  молодого мужчину, страдающего
от бездействия в такие дни. Не скрою, он был мне симпатичен, и я ловила себя
на мысли, что все реже вспоминаю своего милого Строганова.
     Тут  я  должна сделать маленькое  отступление.  С  первой  минуты,  как
поручик  Пряхин  появился  в  нашем семействе, я стала  замечать, что в моем
присутствии интонации его  бодрого офицерского  голоса  становились  мягче и
вкрадчивей. Меня  это не удивляло, так как я встречала  не  раз подобные  же
проявления  мгновенной симпатии к себе  со  стороны  многих. В этом  не было
ничего странного, а тем более предосудительного, потому что любой нормальный
мужчина, встретившись с красивой молодой особой, должен  неминуемо  проявить
свою приязнь взглядом, жестом,  особыми интонациями, и все  это  совершается
непроизвольно, по  прихоти  природы. Некоторые  дамы, склонные к  ханжеству,
испытывая  удовольствие  от  подобных  знаков внимания, объясняют их обычной
мужской распущенностью.  Вздор. Никто не приносил  мне  зла,  и  я  с тайной
радостью  вспоминаю нынче  былых моих  вздыхателей  и  обожателей.  Конечно,
некоторые  из  них  запомнились  едва, столь  мимолетными  были  их  ко  мне
претензии... Ну что ж, так  решала  за нас судьба,  и  сетования  в адрес ее
бесполезны. Для меня  главным всегда было  начало, эти робкие или, наоборот,
бурные  проявления  восторга передо  мной, когда  кружилась голова,  стучало
сердце  у меня,  возносимой на пьедестал. И  вот  я  стала  замечать  это  в
Пряхине,  как,  впрочем, и в  Тимоше, что вызывало во мне  ответные  порывы,
тайные фантазии, которые  я должна  была,  по своему положению, сдерживать и
обнаруживать не сразу.
     --  Фонтан,  возле которого устроен наш младший друг, -- прошептал он с
шутливой укоризной, -- лучше моего. -- И засмеялся.
     --  Побойтесь  Бога, -- произнесла я едва слышно, -- мы накануне гибели
мира, а вы о чем?..  Эта  война, пожар, разбойники, и мы в этой оранжерее!..
Да он ведь совсем мальчик...  -- Он поцеловал мне  руку. --  Ваши  претензии
чрезмерны, -- это я  произнесла совершенно ледяным тоном, но разглядела, как
он улыбался.
     Я оставила  его, хотя  он  не хотел выпустить мою  руку.  Тимоша крепко
спал.  Последние два  дня, несмотря  на  переезд  и  суровые обстоятельства,
здоровье  его  улучшилось,  видимо, мясные  бульоны,  прописанные  доктором,
оказали свое благотворное  воздействие. Я поправила на нем одеяло  и  решила
заглянуть  к  господину Мендеру. Постель его была  пуста,  а сам  он сидел в
белом садовом  кресле,  вытянув ноги, закинув руки за  голову. Черный сюртук
растворялся в полутьме.
     -- Господин  Мендер, -- сказала я,  -- я пришла пожелать вам  спокойной
ночи. Отчего же вы не спите?
     -- Ах, дорогая, -- воскликнул  он  шепотом, -- представьте, я  думал  о
вас! С тех  пор как вы появились в нашем доме,  моя жизнь начала, как это ни
странно, утрачивать свою обреченную сущность. Кто надоумил  вас прийти в наш
дом? Уж не ангел ли вы, ниспосланный нам небесами?.. Клянусь, если бы не эта
чудовищная  ситуация, я не преминул бы припасть к вашим  ногам.  Боюсь,  что
теперь это  может выглядеть  ненатурально. Я  думал о  том, что если выживу,
вернусь   в   Линц  и   напишу   оттуда  вам  письмо,  состоящее  из   одних
высокопарностей!..
     Это  уже начинало походить  на безумие. Они все посходили с ума.  Запах
удушливой  гари,  надвигающийся  огонь,  канун  гибели совсем расстроили  их
воображение.  В  такой обстановке мы  обмякаем,  делаемся податливей, теряем
способность к сопротивлению. Мы летим на  спасительный свет,  а оказывается,
это  вечная  тьма... Так  думала  я,  а надо мной склонялись  тяжелые  ветви
смоковниц  и кипарисов, и ночные  цветы  благоухали, что­то горячее и  живое
шевелилось в зеленой гуще... Уж не одни ли мы на всем белом свете?
     Я попросила его лечь и  заснуть. Он  послушно улегся, и я отправилась к
себе в беседку в надежде, что утро прояснит нашу жизнь. Прямо в одежде упала
я на постель  и тотчас же уснула.  Не знаю, сколько времени длился  мой сон.
Что­то заставило  меня  открыть глаза. Прямо  передо  мной у самого входа  в
беседку темнел силуэт мужчины.
     -- Луиза, не пугайтесь, это я, -- сказал поручик, -- сна нет, ничего не
могу с собой поделать... Вы только не  пугайтесь...  -- И горячей ладонью он
провел по моей руке.  -- Бог свел нас в этом райском саду, --  прошептал он,
наклоняясь ниже, -- я бессилен против судьбы...
     -- Что вы делаете? -- едва слышно проговорила я, отстраняя его от себя.
-- Вы всех разбудите... Ступайте к себе!..
     Он опустился на колени. Я слышала, как  он тяжело дышит, и  поняла, что
он  невменяем,  и приготовилась защищаться,  ибо  безумие  безумием,  а  моя
репутация в глазах моих друзей должна быть чистой и безукоризненной.
     -- Мой дядя, -- совершенно отчетливо произнес Тимоша неподалеку, -- при
всей своей доброте большой  фантазер. Эта выдумка с обедом -- просто игра от
беспомощности и отчаяния.
     Мы с поручиком замерли, словно воры в засаде.
     -- Может быть, -- сказал в ответ господин Мендер, -- но это в дни войны
создало  ему  нелестную  репутацию.  Он  мог   придумать   что­нибудь  более
подходящее моменту...
     Я оттолкнула поручика от себя, что стоило мне немалых усилий, и знаками
показала,  чтобы  удалился.  Я  слышала,  как он  отправился к  себе.  Затем
прозвучал голос Тимоши:
     -- Вам тоже не спится?
     -- Да, -- сказал поручик, -- ходил, изучал этот райский сад.
     -- Ну, если вы можете ходить по саду, -- сказал Тимоша жестко, -- то уж
на коня сесть и подавно?
     В  этот  момент  что­то заскрежетало,  дверь  в оранжерею распахнулась,
сразу напомнив,  что этот  сад не бесконечен,  и  в тусклом свете  китайских
фонариков перед нами предстал французский  солдат с ружьем в одной руке и  с
корзинкой в другой.
     -- Есть здесь кто­нибудь? -- спросил он хрипло. Господин  Мендер возник
перед ним и сказал на французском, с трудом подбирая слова:
     -- Здесь я. Франц Мендер. Вы пришли за мной?
     Солдат с удивлением оглядел его.
     -- Да на  черта ты мне сдался!  -- сказал он добродушно. -- Я пришел за
сапогами.  Видишь,  от моих  почти ничего  не осталось,  а победителю нельзя
ходить босым.
     -- У меня нет сапог, -- сказал господин Мендер.
     -- А на тебе что? -- спросил солдат.
     -- Это мои сапоги, -- сказал австриец.
     -- Ну вот  и снимай,  -- ответил француз, -- надеюсь, они мне подойдут.
Как ты думаешь?
     -- Как  вам  не стыдно! -- сказала  я,  выходя вперед.  --  Вы позорите
армию! Вы грабитель!..
     Он не удивился, увидев меня, лишь отмахнулся, протянул руку к сапогам и
сказал:
     -- Стыдно, не  стыдно. Что за слова? Разве я виноват, что мне обещали в
Москве теплую  квартиру, довольство и полный отдых!  Вы местные  жители, вам
есть где взять, а мне?
     -- Могли бы и вовсе не приходить сюда! -- заявил Тимоша.
     --  Ах, сколько вас тут! -- сказал солдат  спокойно. -- Когда ты, дитя,
получишь приказ, попробуй  отвертеться...  Я бы купил эти чертовы сапоги, --
проворчал  он, -- да у меня нет ваших чертовых денег, а  ваши чертовы  лавки
все разграблены...
     Господин Мендер молча разулся. Солдат натянул оба сапога, притопнул.
     -- В самый раз, -- сказал он. -- Теперь другое дело.
     Он хлопнул  гувернера по плечу  и направился к дверям.  Уже выходя,  он
сказал:
     -- Вы думаете, что сюда огонь не придет? Ошибаетесь. Поджигателей очень
много, сколько их ни расстреливают, а пламя сильнее... -- И ушел.
     Босой господин  Мендер  стоял  на зеленой  травке. Рядом  валялось  два
рваных французских сапога.
     -- Оказывается,  -- рассмеялся гувернер, -- и  в  райские  сады заходят
грабители.
     -- Знаете, господин Мендер, -- сказал поручик, -- если бы я был  вместо
вас, я застрелил бы этого солдата.
     --  Это  неблагородно,  --  насмешливо   возразил  Тимоша,  --  убивать
человека, который зашел переобуться.
     Милый  мальчик, он начинал  пикироваться  с поручиком, я  это замечала.
Может  быть, он стал невольным свидетелем ночной сцены  в  беседке?  Тем  не
менее  нужно было думать о  завтрашнем дне. Я дождалась  утра, закуталась  в
шаль и, так как найти дрожки было совершенно невозможно,  отправилась пешком
в наше прежнее  жилье,  чтобы  раздобыть  сапоги  господину Мендеру и  взять
кое­что из необходимых вещей. Было солнечное утро, но  дул  резкий, холодный
ветер.  Я вышла из дому и тотчас ощутила запах  гари. Все тот же назойливый,
липкий,  отвратительный  запах  гибели  стал моим  спутником. Басманная была
благополучна,  но за ее  пределами ужасающее зрелище  открылось моему взору:
Москва  горела. Под  солнечными лучами потрескивало  белесое пламя, дымились
черные развалины, и  худая  старая  лошадь, обезумев, скакала по  бульварам.
Когда я выходила  из дому, госпожа Вурс, напутствуя меня, просила  дождаться
солнца, так как на свету меньше опасности быть ограбленной.
     Трудно  передать, чего мне  стоила эта прогулка  среди сплошного огня и
обломков.  Жар опалял мое  лицо, копоть покрывала одежду.  Некого  просить о
помощи.  Лишь к полудню добралась я до  Поварской. Двигаться по ней было еще
труднее, так  как она  узка и языки пламени с той и другой стороны сливались
над моей головой в гудящую огненную крышу. Несколько  раз силы изменяли мне,
и  я  уже  подумывала  воротиться  обратно,  потому  что  напрасность  моего
предприятия с каждым шагом становилась очевиднее. Господь милосердный, какую
непомерную тяжесть возложил ты на мои  хрупкие плечи за такой короткий срок!
Так думала я, терзаясь сомнениями, теряя последнее мужество.
     И  вот, когда ноги  мои уже  отказывались  держать меня,  я, к  великой
радости, увидела наконец наш  дом, целый и невредимый, хотя вокруг  все  уже
было неузнаваемо. Я поняла, что мольба моя  услышана, и,  наверное, сознание
этого помогло мне не упасть на мостовую. Я отворила двери  и  вошла. Ах, это
было уже не прежнее,  знакомое, благополучное  наше жилье -- все внутри было
перевернуто,  многочисленные французские  офицеры населяли его.  Наши слуги,
оставшиеся здесь,  прислуживали  им  и  довольно сытно кормили из  наших  же
запасов. Они­то и рассказали мне,  что дом пытались ограбить пьяные солдаты,
но офицеры, облюбовавшие его себе под жилье, прекратили разбой. Офицеры были
приятно  поражены,  увидев  меня,  и  вовсе  не  придавали   значения  моему
закопченному  виду, были со мной любезны, хором уговаривали  меня остаться и
даже  обещали свое  покровительство.  Но  я  решительно  отказалась. Как  ни
пыталась  я  быть  великодушной  и снисходительной,  как  ни  старались  они
расписать  всевозможные  прелести   житья  под  их  защитой,  для  меня  они
оставались вражескими офицерами. Кроме  того, здравый смысл подсказывал мне,
что  и этот каменный дом не  вечен  в  этом царстве огня. Слуги вручили  мне
конверт с письмом для Тимоши, каким­то чудом долетевший из деревни.
     -- Проклятые поджигатели, -- сказал один из офицеров, -- они превратили
в развалины такой прекрасный город!
     -- Отчего же вы не боретесь с пожаром? -- спросила я.
     -- Видите  ли, сударыня, -- ответил другой, -- они позаботились вывезти
из Москвы все приспособления для тушения пожаров. Мы бессильны...
     Я позвала слуг и велела им приготовить дрожки, но  не  тут­то было. Они
объяснили  мне,  что  все  наши  лошади,  за  исключением  одной,  старой  и
беспомощной,  реквизированы для  армии.  Тогда  я распорядилась запрячь  эту
единственную, чтобы иметь возможность хоть что­нибудь увезти с собой. Однако
спустя некоторое время выяснилось, что и эта последняя не может мне служить,
ибо  совсем  плоха  и  не  способна  не  то  что   тянуть  дрожки,  но  даже
передвигаться. Что было делать? Я не вправе была распоряжаться слугами. Один
из офицеров вызвался проводить меня, но я отказалась с независимым  видом, о
чем  впоследствии  очень сожалела. Я  собрала  в  узелок  кое­что из  самого
необходимого, нашла сапоги  господину Мендеру  и заторопилась обратно, чтобы
сегодня же с помощью своих мужчин обязательно  найти какую­нибудь  телегу  и
перевезти побольше нужных вещей и  съестных припасов. Время уже  клонилось к
вечеру, когда  я, разбитая и голодная  (там мне  было не до еды),  собралась
покинуть этот дом.
     Внезапно я заметила свою  п