о уже висело над нами.
     Мы нашли относительно безопасное место и расположились там, почти ни на
что  не  надеясь. Силы  были на  исходе.  Не  прошло,  как нам показалось, и
мгновения, а от дворца князя Голицына оставались уже лишь дымящиеся стены, а
от нашей чудесной оранжереи -- груда развалин. Все было кончено. Мы лишились
всего,  если  не  считать  подушки,  унесенной  Тимошей,  и  старого  жилета
господина Мендера, который я с отчаянием продолжала прижимать к груди.
     Так в полном оцепенении просидели мы до рассвета. Внезапно пошел дождь.
Первый  дождь за  время  московских ужасов.  Он  становился  все  сильнее  и
сильнее.  Он  один был способен бороться с огнем, но его появление оказалось
слишком поздним -- уже нечего стало  спасать,  Москвы не было. Мы  сидели на
случайных  холодных досках,  и Тимоша,  обняв меня за плечи,  нашептывал мне
афоризмы каких­то благополучных счастливчиков из иного мира.
     Наконец  явился  господин  Вурс,   один.  Лицо  его  казалось  зеленым.
Происшедшее  с  нами  его  совершенно  не  удивило.  Трясущимися  руками  он
расстегивал  пуговицы  на  своем жилете, затем  аккуратно,  одну  за  другой
застегивал их, и так без  конца. Госпожа Вурс с рыданиями  припала к нему. Я
оглядывалась  в надежде увидеть отставшего  господина Мендера, но его все не
было.  Прошло  много  времени,  прежде   чем  господин   Вурс  смог  немного
успокоиться и начать говорить. Вот что он рассказал.


Рассказ господина Вурса

     -- ...Я предупреждал господина Мендера, дамы и господа, я предупреждал,
что мы должны быть осторожны... Разве нынешняя Москва -- место для бездумных
прогулок? Но он со своим дурацким фатализмом улыбался, как дитя, и не внимал
мне, и не пытался идти в обход, как  я ему советовал, а торопился, торопился
скорее  добраться  до Тверской,  безумец  в сером  фраке, вместо  того чтобы
отсиживаться  среди развалин, покуда там шныряют всяческие разбойничьи шайки
и французские  патрули, все,  вероятно,  пьяные  и задыхающиеся от ненависти
друг к другу. Бедный господин Мендер, я предупреждал его, умолял, что только
я не делал, дамы  и  господа,  я  просил его  не торопиться, потому  что мое
сердце не выдерживало,  он  утешал  меня  с  австрийским легкомыслием,  хотя
теперь я понимаю, что это было безумие, он держал меня за руку очень крепко,
и мы,  словно  беззаботные  дети,  парой летели по кирпичам, бревнам,  золе,
спотыкаясь и хрипя, и нас никто не  трогал,  и я даже подумал,  что он, быть
может,  прав,  не  желая  таиться,  потому  что  мы  были не похожи  на всех
остальных,   встречавшихся  нам:  для   грабителей  мы   выглядели   слишком
беспечными, а  для мирных жителей слишком стремительными...  Может быть,  он
был прав, дамы и господа, и нам следовало продолжать  наш полет,  но  сердце
мое не выдержало, и мы забежали в какой­то полусгоревший двор, и я присел на
какое­то сырое бревно...  Но господин Мендер не мог  успокоиться, он оставил
меня, а сам побежал  за ворота,  чтобы оглядеться,  как он сам сказал, и тут
произошло следующее. Я услыхал сначала окрик, затем разговор на французском,
я сполз со своего бревна в грязь и пепел и вот что услышал.
     -- Ты­то нам и нужен, -- сказал кто­то.
     -- Вероятно, -- сказал Мендер очень спокойно.
     -- Ты русский?
     -- Да, я русский, -- ответил господин Мендер.
     -- По всему видно, что поджигатель, -- сказал один из французов.
     -- На  нем фрак, -- сказал другой.  --  Русский барин  -- это  новость.
Разве дворяне занимаются поджогами?
     -- Зачем мужику поджигать?  -- возразил первый. --  Из уцелевшего  дома
можно  больше  унести,  зачем ему поджигать? Это вот такие господа, канальи,
жгут город! Ты поджигатель?
     --  В философском смысле да,  -- засмеялся господин Мендер. --  Я знал,
что мы встретимся.
     -- Он псих, -- сказал француз.
     -- Что случилось? -- спросил кто­то, вновь подошедший.
     -- Вот поджигатель, господин капитан, он сам признался.
     --  Значит, нечего церемониться,  -- сказал  капитан. --  Пусть получит
свое.
     Затем  я услышал удаляющиеся шаги, затем наступила тишина. Вдруг что­то
защелкало,  грянул  залп,  и  я  потерял сознание... Я  не  виноват, дамы  и
господа, все  произошло слишком  внезапно,  да  и что  я  мог? Я очнулся уже
ночью. Я  выполз  из своего  укрытия, я плакал,  страх исчез,  я  обошел все
окрестности  в поисках тела бедного господина Мендера, но  старания мои были
напрасны...

     Не буду  описывать наше горе. Не только город был разрушен, разрушалась
наша жизнь,  мы  были опустошены и раздавлены, мы смотрели  вокруг и друг на
друга пустыми, бессмысленными глазами, ничего не понимая. Дождь продолжался,
и  пожар постепенно затихал, лишь чудовищное  шипение раздавалось  отовсюду,
словно  масло  шипело на гигантской сковороде.  Нужно  было искать  укрытие,
голод и холод начинали мучить. Супруги Вурс отправились разыскивать каких­то
знакомых.  Мы  распрощались холодно, как чужие, просто  не  было  сил ни для
слов,  ни  для  слез,  ни  для добрых напутствий. Тимоша отшвырнул в сторону
вымокшую подушку -- последнее воспоминание о недавнем счастье, обнял меня за
плечи, и мы пошли куда глаза глядят.
     "О, я  историк, -- любил  говорить бедный господин Мендер. --  Я  много
размышлял над  хитросплетениями  судеб. Я  смог  наконец проникнуть в  тайны
человеческих  связей,  и  я  понял,  что  даже  случайный  жест  безвестного
обывателя слит  с  историей всего  человечества. Ничто не происходит  просто
так,  а  лишь  по  законам,  установленным  свыше.  Поняв  это,  я  перестал
удивляться мнимой нелепости поступков, совершаемых людьми... Каждый поступок
внушается нам, чтобы проверить  нас,  охладить,  заставить  опамятоваться...
Иногда добрые намерения сказываются  злом... Ваша  революция, дорогая Луиза,
уравняла  сословия в правах. О, как пышно она об этом провозгласила! Но  она
не уравняла их в привилегиях, а тем более в нравах. Французы  принесли  сюда
свои гордые знамена и под их сенью разорили целую страну".  -- "По войне, --
говорила  я, -- нельзя  судить  о людях". -- "О людях,  дорогая Луиза, нужно
судить в дни  катастроф, а  не  тогда, когда  они живут под  бдительным оком
полиции..." -- возражал господин Мендер.
     Я плакала, вспоминая  все  это,  пробираясь  с Тимошей по  сожженной  и
разграбленной Москве.  "Кто мы теперь? -- думала я с ужасом. -- Мы нищие без
пищи и крова, беспомощные, как дети, перед силой и алчностью". Тимоша утешал
меня, как мог. Трясясь от холода, он придумывал самые невероятные  фантазии,
которые  были  способны взбодрить,  наверное,  даже  мертвого,  но не  меня,
хлебнувшую из  чаши  страдания. Мы заглядывали в уцелевшие  дома, но все они
были переполнены французами, а мне совсем не улыбалось очутиться в казарме.
     Однако судьбе  было угодно  не дать нам  погибнуть.  Она привела нас на
Чистые  пруды,  и  мы  с удивлением  обнаружили,  что этот  район  почти  не
пострадал от пожара.  Правда,  некоторые дома стояли с выбитыми  окнами,  но
была надежда найти хоть какое­то помещение,  где можно было бы  обсушиться и
подумать о  дальнейшем. Я почувствовала себя воскресшей. Какое  счастье быть
молодой, подумала я, ведь даже маленькая надежда способна исцелить душу, еще
не  разрушенную возрастом!  Я увидела,  что и Тимоша воспрянул духом, и  это
меня утешило.
     Мы облюбовали двухэтажный каменный дом, который тоже был лишен окон, но
чья­то  властная воля велела нам распахнуть двери  и  войти. Перед нами  был
обширный  вестибюль,  весь  загроможденный  битым  кирпичом, досками, всяким
хламом, осколки стекла хрустели под ногами,  деревянная лестница, ведущая на
второй этаж,  была  цела, она капризно изгибалась над всем  этим разорением,
словно обещала сказочные блаженства. С  тех  пор  как  мы  лишились всего, я
перестала испытывать  страх быть  ограбленной. Наш внешний вид не  вызвал бы
желания у разбойников  напасть на нас. Что же касается женской чести, то тут
я  была полна  решимости  отстаивать  ее до  конца,  пусть  даже  до  самого
страшного. Они еще не знают, что значит француженка, доведенная до отчаяния,
думала я,  прислушиваясь к  пустому дому.  Мы медленно  поднялись  на второй
этаж. Перед нами была дверь. Я отворила  ее. Нашим взорам предстала довольно
большая  зала, лишенная  мебели, однако  она  была чиста,  и крашеные  полы,
видимо, кем­то старательно натерты,  и в окнах кое­где вместо выбитых стекол
виднелись  куски  картона,  и  по  стенам в  мирном  порядке  были развешаны
портреты  в тяжелых  рамах,  в  углу  на соломе  лежали  какие­то  предметы,
покрытые конской попоной. Две двери слева и справа вели  в другие покои.  Мы
постучались в левую. Ответа не последовало.  Тимоша  отворил ее, и мы попали
во вполне обжитую комнату, где все было на  месте: и застеленная кровать,  и
книжные шкафы, заполненные книгами, и кресла, и свечи в шандалах, и стол, на
котором  валялись исписанные  листы, а чернильница, как заметил Тимоша, была
полна чернил. Мы перешли в комнату напротив, но и она оказалась занятой, и в
ней были  книги,  диван с  подушкой  и одеялом, старинное  бюро  возле окна,
обезображенного  картоном,  заменявшим   стекла;  початая  бутылка  вина  на
ломберном   столике  и  большой  ломоть  ржаного  хлеба  приятно   дополняли
обстановку. Я  с  грустью  поняла,  что отсюда мы  должны  удалиться.  Мы не
постеснялись  разделить  пополам  чужой  хлеб,  потому что голод  становился
невыносимым,  и  вернулись  в  залу.  И  тут  я  увидела, что  из­под попоны
выкарабкался французский  солдат. В  руке он  держал пистолет. Лицо его было
настороженным.
     -- Какого черта вы здесь ищете? -- спросил он хрипло.
     --  Простите,  сударь, -- ответила я совершенно  спокойно, -- но  дверь
внизу была не заперта, и мы решили, что дом пуст...
     -- Какого черта не заперта! -- крикнул он грозно. -- Я  сам запер ее на
два засова. -- Но пистолет он опустил, хотя глядел недобро. -- Вы французы?
     -- Да, -- сказала я, -- и я рассчитывала на более любезный прием.
     -- Какие еще любезности, -- проворчал он,  -- вы что, с луны свалились?
Здесь живет господин полковник, а он страсть не любит всяких попрошаек.
     Солдат был немолод, маленького роста и, судя по произношению, откуда­то
из­под Дижона. Французский солдат, подумала я, разглядывая его, как странно:
мой  соотечественник  с  пистолетом  в  руке  на  Чистых  прудах,  с  сухими
травинками в волосах, готовый выстрелить (ах, если бы он к тому же знал, что
я ем хлеб его господина!)...
     --  Когда  господин полковник узнает,  что дверь  была  не  заперта, --
сказал Тимоша, -- а ты уснул на сене, он тебя не поблагодарит.
     Трудно  сказать, сколько  времени продолжались бы наши препирательства,
как вдруг дверь  распахнулась и в комнату вошел французский  полковник, а за
ним странный  господин.  На нем  был  редингот­каррик из  светло­коричневого
сукна,  уже  достаточно  поношенный,  и  черные  сапоги.  Высокая черная  же
фетровая  шляпа  дополняла  убранство,  из­под  полей  рассыпались  длинные,
начинающие  седеть волосы,  он  был плохо выбрит, на худом  его лице застыла
гримаса неудовольствия, и  маленькие колючие  карие  глаза  посверкивали  из
темных впадин: в руке он держал палку внушительной толщины; двигался резко и
независимо.
     Мы стояли как приговоренные.  Положение наше  было  не  из приятных  --
ворвались в  чужой дом, украли  чужой  хлеб  и, пойманные с поличным, должны
были держать ответ, -- но суровое время и всеобщая беда, и наш унылый вид, и
бог его знает что еще превратили  наше преступление в фарс, а казнить за это
не полагалось. Конечно, Я готова была разрыдаться, а Тимоша стоял побелевший
от унижения, но французский полковник сказал вполне участливо:
     -- Я  вижу  страдание на ваших  лицах,  господа. Этот прекрасный  город
оказался  и к вам слишком суровым. Что поделаешь? Видимо, придется  устроить
маленькую коммуну и попробовать на фоне мировой катастрофы утвердить мысль о
преобладании  разума  над  инстинктом.  Франсуа,  --  сказал  он солдату, --
придется вам позаботиться.
     -- О,  -- воскликнул солдат, -- ртов поприбавилось, господин полковник!
А каждый рот в нынешней Москве -- это бездонная пропасть.
     -- Нет ничего легче,  -- сказал полковник, -- как разделить наши запасы
вместо трех на пять частей.
     Благодаря нашей невольной наглости  все  в  доме перевернулось.  Правую
комнату предоставили нам с Тимошей,  а господин в рединготе, не меняя в лице
неприязни, переселился  в левую,  к  полковнику.  Франсуа  метался по  дому,
подобно усердной птичке, таская сено, перенося вещи из комнаты в комнату. Мы
тем временем привели себя в порядок, насколько позволяли условия.
     Это,  как оказалось, дом господина в рединготе, который уже должен  был
погибнуть  окончательно,  но  по счастливой случайности  полковник и  хозяин
возникли  перед  солдатами­грабителями.  Было несколько  выстрелов  с той  и
другой стороны, но разбойники устрашились и исчезли. Правда, хозяева явились
с некоторым опозданием,  многое  было уже разбито  и уничтожено или  исчезло
вовсе,  но  на  втором  этаже  кое­что  удалось  спасти,  и  там можно  было
существовать.
     Тимоша  схватился  за книги,  но листал их как­то рассеянно,  а  на мои
вопросы отвечал больше из вежливости. Вообще он очень изменился за последние
дни, и обычная его склонность к шуткам даже в трудные минуты  теперь угасла.
О чем  он  думал,  я не догадывалась, душа  его была мне недоступна.  Что­то
надломилось  в этом  молодом  человеке, хотя я  замечала, как  неведомые мне
тайные страсти продолжали в нем бушевать.
     Мы  были  временно  спасены,  но  это  не  проясняло  нашего  будущего.
Отмывшись от грязи и пепла, мы стали  немного походить на людей,  да я  еще,
как сумела, позаботилась о прическе.  Наконец явился Франсуа и пригласил нас
к  ужину.  Боже,  как  это  звучало!   Мы  торжественно  перешли  в  комнату
полковника, где в камине пылали какие­то доски и на  маленьком столике возле
каравая  черного хлеба  возлежал  кусок  армейской  ветчины, и уже  знакомая
початая бутылка вина возвышалась над всем этим печальным изобилием.
     -- Наш народ не приучен быть предоставлен самому себе, -- сказал хозяин
дома, продолжая  свою  речь, когда  мы вошли, --  он нуждается  в постоянной
опеке. Ваш французский дьявол, которого вы разбудили, не соответствует нашим
склонностям.  Может быть, он хорош для вас, хотя, судя  по тому, что  вы так
поспешно  установили во  Франции  империю,  его  искусительные  нашептывания
перестали вас прельщать тоже...
     -- Ну что же,  -- отозвался полковник вполне дружелюбно, -- империя все
же  не вернула нас к рабству. Разумеется, в девяностые годы мы пролили много
своей крови, надеясь таким образом утвердить  в обществе новые замечательные
лозунги... Я вижу, как  загорелись ваши глаза при слове "кровь", но разве вы
меньше пролили  своей и  чужой крови, пытаясь устанавливать свой  порядок  в
Европе?
     Полковник любезно пригласил нас к столу, и мы принялись за трапезу.
     --  Если бы  корсиканец, вместо того  чтобы торопиться  в Москву  после
Бородина,  свернул бы на  Калужскую дорогу и  отрезал нас от продовольствия,
считайте, что русской армии уже не было бы, -- сказал хозяин дома, -- вместо
армии была бы толпа недоумевающих  патриотов... Это недоумение  заставило бы
их задуматься  о причинах кровопролития и многого другого, что  унижает наше
общество... А когда человек задумывается, он уже близок к истине...
     -- Вы рассуждаете как человек, для которого эта дурацкая война  -- лишь
повод для размышлений, -- засмеялся полковник.
     Лицо хозяина дома скривилось.
     --  Разве  бывают  войны  не дурацкие?  --  проворчал  он.  -- Выпейте,
выпейте. Лишившись всего, я хочу извлечь из этого пользу для  будущего. А вы
покуда  стараетесь в Москве утвердиться, обогреться, отъесться,  собраться с
духом, чтобы  не  пасть в глазах мирового  мнения.  Я слышал, что корсиканец
распорядился выписать из Парижа Com die Francais ?
     --  Верьте  мне, --  сказал  полковник,  --  мы  идем навстречу мрачной
будущности. Москва уничтожена, армия деморализована, кавалерия погибла; если
нас застигнет теперь  и зима, то я  не знаю,  что спасет  нас от катастрофы.
Боюсь, что и гений императора здесь бессилен...
     Хозяин  дома  не  глядел  в  нашу  сторону,  он  почти не  ел, но  зато
отхлебывал вино  непрерывно маленькими глоточками. Было  такое ощущение, что
Москва вымерла, что  за  окнами, прикрытыми  картоном,  бескрайняя выжженная
равнина и лишь мы одни, чудом уцелев, едим, пьем  и продолжаем опасные споры
минувших  времен.  Я хотела  сказать  им: "Опомнитесь,  господа. Еще  не все
потеряно. Есть  любовь, есть воспоминания о лучших днях, есть слабая надежда
не погубить этого  окончательно, я, наконец, могу  спеть вам лучшую из своих
шансонеток, которую  я пела  когда­то, даже не  подозревая, сколь слаба она,
чтобы облагородить людей".  Но я промолчала, я мельком глянула на Тимошу, он
ел, и лицо его было отрешенным.
     -- Что скажете вы, госпожа Бигар? -- обратился ко мне полковник.  -- Не
слишком ли мы запоздали в попытках установить истину?
     -- Как странно, -- сказала  я,  -- вы сидите,  пьете вино на развалинах
Москвы, делитесь куском хлеба...
     -- Нет, дорогой Жорж, -- сказал хозяин, не обращая на меня внимания, --
хотя  среди  нас  и  есть  отдельные  личности, вызывающие  лишь  брезгливое
чувство, но в целом мы те, кто есть главная  ценность нации... А вы твердите
о равенстве в правах...
     В продолжение разговора я почти все время смотрела на него. Трудно было
отвести  глаза от  этого худого сильного лица с брезгливым  ртом. Несчастна,
наверно, женщина, отдавшая ему свое сердце, думала  я. Это был умный тяжелый
господин,  для  которого, видимо, не существовало ничего,  кроме собственных
убеждений. Мне встречались  в  жизни  подобные  люди, и я погружалась  в  их
гибельный  огонь,  но присущий  мне здравый смысл всегда в последнюю  минуту
спасал  меня от  рокового  исхода.  Нынче,  думала  я,  я так  опустошена  и
измучена, что  это  холодное пламя мне  не  опасно.  Однако все  смотрела  и
смотрела на него. Полковника звали Жорж Пасторэ, хозяина -- господин Свечин.
     Франсуа принес откуда­то еще  несколько бутылок. Свечин  отхлебывал  не
переставая.
     Пасторэ был ко мне  предельно внимателен, как  может быть  внимателен к
женщине пожилой  мужчина, оказавшийся  в столь необычных обстоятельствах. Он
все время  подливал мне вина, пододвигал еду, улыбался, дружески кивал,  и я
бы не удивилась, если бы в какой­то момент  ему захотелось погладить меня по
руке.
     --  Подумать только, -- сказал он  мне тихо, -- пьем  вино  в  обществе
очаровательной дамы, как будто где­то в Клиши или на Сен­Дени!
     -- Это очень трудно представить, -- сказала я.
     -- Быть может, все только сон, и это не Москва, а выдумка моего старого
мрачного друга господина Свечина?.. Вы не фантазия?
     Тут, не обременяя их  излишними догадками, я  принялась  рассказывать о
своей  жизни,  что, видимо, было  им интересно, ибо Жорж Пасторэ весьма живо
реагировал, поддакивал мне и  понимающе кивал, а господин  Свечин, наливаясь
вином, слава богу, не прерывал моего рассказа.
     --  И  вот  теперь,  господа, я  встретилась с  вами,  --  сказала я  в
заключение, -- и  меня поразила ирония жизни, называйте это  как хотите, то,
что  свело нас  воедино, француза и русского,  за  одним столом среди  этого
ужаса...
     -- Во­первых, -- сказал Пасторэ,  -- мы с господином Свечиным -- старые
приятели  еще по  Сорбонне;  во­вторых,  я  не захватчик, а, видимо,  жертва
недомыслия  или,  если  хотите,  любопытства,  в  чем  глубоко  раскаиваюсь;
в­третьих, я участник одной мистической истории,  которая  связывает  меня с
Россией  прочными невидимыми узами.  В двух словах. Случилось так, что  меня
взяли  в плен однажды