ых  с  Лизой и  их  общими  планами,  я  не  советовала  ему
торопиться.  "Любовь  не  терпит.   Да  и  вообще,  что   за   искусственные
препятствия?  Какая холодность..." -- "Целуй ей  ручки,  Тимоша, рассказывай
свою  жизнь, спрашивай,  как здоровье... Да мало ли дел?.. Что же до  любви,
она  порыв,  Тимоша, порыв, да  и  только".  --  "А потом?" --  "Потом  одно
старание, друг  мой, чтобы не опростоволоситься перед любимым человеком". --
"Фу, какая скука!.."
     Представляю,   каково   ему  было  с  неотсыревшим  порохом   в  сердце
выслушивать мои назидания. Пока безумие, думала я, струящееся от его друзей,
может  служить соблазном, пусть  не торопится. Пусть слегка отсыреет, думала
я, Лизе  не нужны катастрофы.  Довольно с  нее губинского пожара.  Одно лишь
лицезрение  этого страшного пламени  и  мужичков моих  с  вилами  в ручищах,
изготовившихся к последнему прыжку...
     Я  все­таки оказалась милосерднее, когда велела Игнату  привязать  двум
зачинщикам по камню на их дубовые шеи... Лиза ведь из другой жизни. Разве ей
что­нибудь объяснишь? Она вся  из карамзинских  причитаний да из  Тимошиного
добросердечия, и того,  моего,  ей  не объяснить.  А уж теперь и подавно мне
бубнить   с  превосходством  о   своей  правоте  моей   израненной  детскими
впечатлениями дочери и вовсе неприлично. С меня  спрашивать нечего.  Я  была
прозорлива,  но беспомощна. Даже эти чудовища, Семанов и Дрыкин, царствие им
небесное, призывавшие  мужиков сжечь меня заживо  с дочерью  и дворней, даже
они не выкрикивали мне проклятий, когда их волокли к пруду с камнями на шее,
и  после,  когда, посиневших, облепленных тиной и всякой дрянью, швырнули  в
телегу и повезли по ночной воровской дороге в Тулу, чтобы сдать в солдаты. И
потом,  наверное,  когда  Бонапартовы пули сразили их где­нибудь под Вильной
или Дрезденом... Они мои спокон веку, их  кровь -- моя кровь. Вот, значит, и
я ее пролила... и война кончилась.

     8

     Все  у нас складывалось  как  должно, покуда минувшей  осенью не пришло
известие  о  таганрогских  событиях.  Государь  скончался  от  простуды,  но
поговаривали, что  от  тоски. Чего  же ему  было  тосковать?  Я  всегда была
бессильна разобраться  в этих петербургских сложностях. Может быть, им всем,
и государю и его причту, не хватало нашего уездного здоровья?  Привязанности
к простым вещам? Возможности быть натуральным в своих поступках?.. Умер  мой
ровесник,  осиливший  самого   Бонапарта   и   положивший   конец  батальным
упражнениям  стран  и народов,  и  оказалось, что именно Россия умиротворила
наконец просвещенную Европу. Как странно, не правда ли?..
     А  ведь совсем недавно  Тимоша  посмеивался  над моими  патриотическими
умилениями: "Умиротворили, умиротворили,  не  пожалели  крови,  но ничему не
научились..." -- "Как то  есть  ничему?  -- ахнула  я  и  вспомнила, как мои
мужички  сошлись врукопашную с французскими конвоирами,  так что я  их,  Бог
свидетель,  простила. Простила тогда, хоть  и виду не подавала, и уже трудно
было понять: я ли их туда привела, на место их гибели и победы, или они меня
повлекли за собою, чтобы что­то во  мне дрогнуло раз и навсегда. -- Воистину
равенство, господа!.. Отчего же они меня тогда в лесу не прикончили, Тимоша?
Знать, горе у нас было общее,  Тимоша, и кровь общая... Разве напрасны  наши
утраты?" -- "Утраты не напрасны, --  сказал он, --а жизни  человеческой грош
цена..." -- "Неправда!" -- крикнула я. "Правда!" -- засмеялся он. "Что же ты
тогда не пошел со своими гвардейцами? Почему  отворотился?" -- спросила  я с
сарказмом. "Опять кровь, -- сказал он, -- глупости всякие..."
     И вот будто  бы император наш скончался от  тоски. Но если его охватила
тоска, что же этого не заметили в его блестящем окружении?  Не заметили и не
предотвратили... Я  помню,  как  еще в  шестнадцатом  годе  поползли слухи о
каких­то метаморфозах в умонастроениях  государя. Мы этому значения тогда не
придавали: пахали, сеяли, любили, стрелялись -- все своим чередом. Какие там
метаморфозы? Блаженные годы.
     Тут еще посетивший меня однажды мой давний благожелатель Бочкарев,  уже
не капитан,  а  действительный  тайный  советник,  вот  именно действительно
приобщившийся петербургских тайн или приобщившийся действительных тайн, уж и
не знаю,  как лучше, сообщил  мне,  что у них там, у них подумывают  даже об
освобождении  крестьян.  Когда  я  всплеснула  руками,  он  многозначительно
улыбнулся  в ответ  и принялся внушать  мне,  что это созрело, но что это не
грозит ни бунтом,  ни прочими кошмарами,  а напротив, потому что совершается
сверху, по воле государя, а  не  с помощью пугачевских виселиц. "Чего  же вы
испугались,  дорогая?  Вы  будете в  полной безопасности, при  земле же, при
всем, что имеете,  лишь  отпадет необходимость опекать  эту армию холопов...
Они сами будут добывать себе свой хлеб  да еще вам же платить за вашу от них
свободу...  Да,  да,  это  вы освобождаетесь от них, от  ответственности, от
излишних хлопот..."
     Я  уже  начала  приобщаться  к новому  образу  мыслей,  как  вдруг  эти
метаморфозы! И  вновь поползли  слухи о возвышении гатчинских лицемеров, а у
нас, в России, ежели нет слухов, стало быть, и ничего нет, ибо истина всегда
почему­то  бывает глубоко зарыта. Поползли эти  слухи и  другие, что  против
желаний государя образовалась сильная партия, не разделяющая его либеральных
устремлений.  Видимо,  дыма без огня не  бывает. Розовощекий, ясноглазый,  с
приветливой улыбкой, наш общий любимец утих и начал нас сторониться, источая
уже  не  прежние  волны  обаяния  и  доверия  и любви, а  неприязненность  и
отчужденность.
     Это как бы  отбросило  тень на  всю нашу  последующую  жизнь,  на  наши
маленькие дела;  все  и  у нас,  у простых людей, начало меняться, будто  мы
долго  стояли  в блаженстве  на одной  ступеньке,  не двигаясь,  наслаждаясь
недавней победой, а тут вдруг  опамятовались,  засуетились  и переступили на
другую; мой злополучный Свечин стал  учителем в доме великого князя Михаила,
женился на графине Безобразовой, молодой и богатой петербургской красотке, и
стал недосягаем, а Тимоша вот тогда­то как раз и впился в  своих гвардейских
друзей,  испытывая  искреннюю  боль от наших российских  несовершенств; Лиза
впервые  с обожанием  глянула на него; я впервые  увидела  в  тумане хромого
своего генерала и содрогнулась; затем ожесточились денежные  обстоятельства,
мы распрощались с Ельцовом, а  следом уплыл почти восстановленный московский
наш дом. Конечно, время  прошло, и Тимоша сам вспоминал свои заговорщические
былые порывы смеясь  и пожимая  плечами, вернее,  недоумевая по  поводу  той
недолгой  лихорадки,  но  что­то  все же переменилось  безвозвратно:  Свечин
оставался  недосягаем, Лизина любовь росла и пугала, и  я заметила, что сама
разучилась быть непринужденной в походке и жестах,  как бывало, когда корона
как влитая держалась  на моей голове. Может быть, это от возраста, но, может
быть, и от постоянного напряжения, от предчувствий...
     Вот о чем  я  думала,  когда минувшей  осенью дошло  до нас  известие о
преждевременной кончине государя и можно было подводить собственные итоги...
     Тем не менее оставшиеся в живых продолжали совершать предназначенное, а
их  ведь  было  большинство, и, когда стало  известно, что после  некоторого
замешательства у нас присягнули  новому государю, а  именно молодому Николаю
Павловичу,  страсти  забушевали,  и  румянец  вновь  покрыл  шеки,  и  вновь
захотелось расправить  плечи и вскинуть голову, позабыть печали, покрутиться
среди  людей, послушать  живые  речи.  Мы  давно  не  выбирались  из  нашего
прекрасного захолустья, а там, в Москве,  накатывало Рождество, на Тверской,
наверное,  готовилась иллюминация...  Не  часто бывает так,  что не  одно, а
множество приятных  событий выпадают  одновременно:  и новое  многообещающее
царствование, и Рождество, и  Лизина  свадьба, намеченная на  май, и вот эта
поездка на рождественские праздники... "А  почему  в Москву? А  давайте­ка в
Петербург!.."
     Мы  выехали поездом в три экипажа. Дорога была  хороша. Я помолодела...
Стыдно  вспомнить...  Уже накануне я вся горела, будто  двадцать лет  назад,
будто вновь меня ожидала Москва, и все ее былые соблазны, и  Чистые пруды, и
что­то там еще, загадочное и прекрасное,  и почти недоступное, без чего я не
проживу в этом мире, и теперь я наслаждалась, глядя на строгую и насмешливую
мою Лизу,  на  ее  женское трепетание  и  шутливые  выговаривания Тимоше  за
нерасторопность, за не тот жилет, не то жабо, не ту рубашку, не те  сапоги и
галстуки,  не   те,  не  те...  Внезапно   выяснилось,  что  мы  чего­то  не
предусмотрели,  от  чего­то  отстали,  что­то  в  нас  все­таки  несуразное,
нелепое, лесное, уже неистребимое. Да полноте, успокойтесь...
     В  Москве   не  пожелали  задерживаться.  Заскользили   дальше.  Погода
благоприятствовала.  Даже  не  заметили,   что  первопрестольная   несколько
необычна и не так нарядна, и не так шумна и красочна, как бывало...
     На  шестые  сутки  вывалились из  саней  у мятлевского крыльца, вошли в
громадный  дом князя  Василия  Захаровича,  камергера  и  моего  двоюродного
братца, расположились в предоставленных нам роскошных  комнатах, одуревая от
предвкушения  предстоящих  безумств,  и  наконец  собрались  все   вместе  в
просторной ротонде, где уже был накрыт стол к ужину. И тут­то мы заметили не
слишком  предрождественское сияние на лицах близких нам людей,  а, напротив,
растерянность  и  озабоченность, которых  не  могли  скрыть  ни радушие,  ни
печальная любезность...
     --  Ты не  расстраивайся, Варварушка, --  сказал Василий  Захарович, --
ведь у нас тут бунт был со стрельбой. Неужто до вас не докатилось?
     И  тут мы все узнали: и о декабрьском происшествии у Сената, и о крови,
и  об  арестах,  и  о   молодом  государе,  проявившем  чудеса  храбрости  и
хладнокровия,  и  что  теперь  весь Зимний и  гауптвахта  и крепость  забиты
бунтовщиками.
     -- И большинство из прекрасных фамилий! -- с ужасом сказала княгиня.
     --  Чего  же они  хотели? -- спросила  я непослушными губами, будто  не
знала, чего  они хотели. На Тимошу страшно было смотреть. Одна  Лиза  делала
вид, что слишком  занята с десятилетним Сережей Мятлевым, красивым худеньким
мальчиком в  белом пышном кружевном воротничке.  Она машинально отвечала  на
его бесчисленные вопросы, иногда невпопад, и тогда он  сердился: "Да  что вы
все чушь какую­то мне говорите!"
     --  Serge, -- сказала княгиня, -- оставь Лизочку  в покое, у нее голова
болит...
     Мальчик пребольно ущипнул Лизу за руку и сказал, отходя прочь:
     -- Противная старуха!
     Наши рождественские радости померкли перед этим  страшным  событием. Мы
заторопились, и не прошло и  трех горестных дней, как наш поезд  потащился в
обратном   направлении.   Хотелось   надеяться,    что   столичный   яд   не
распространится до калужских лесов, где мы  опомнимся и  воспрянем духом. Но
отрава была сильна,  и вот  минуло три  месяца, а действие  ее не проходило.
Внешне, казалось, все протекает как  должно, но все протекало под  действием
этого яда, и исцеления от него не предвиделось.
     -- Сдается мне, -- сказала я Тимоше, -- что  твои бывшие друзья рискуют
не только репутацией.
     --  Разве бывшие?..  --  спросил  он  в меланхолии. --  Когда  заходишь
далеко, трудно остановиться... и вообще... когда заходят слишком далеко, это
уже не риск... Они ведь меня не спрашивали...  --  И вдруг спросил, бледнея:
-- Вы меня одобряете?
     -- Одобряю, Тимоша.  Это  не для тебя, -- сказала я, теряя  присутствие
духа. -- Я ведь тревожусь не только о Лизе.
     Он засмеялся.
     И  так, посмеиваясь и  сомневаясь, отчаиваясь и  надеясь, мы продолжали
класть  свои хрупкие кирпичи, не задумываясь, ровно машины. Мы поступали как
все,  и  стены  росли,  и  только,  наверное,  я  одна  в  нашем  бескрайнем
муравейнике  не могла  взять в толк: что  это, для  чего, кому нужно, почему
именно  так  и для чего  я  сама, если и  без  меня все это  будет расти,  и
подниматься, и обрушиваться время от времени, и вновь подниматься еще выше?
     Я  могла бы  выкрикнуть  это  в распахнутые окна,  собравшись с  духом,
откровенно и  непререкаемо,  но ни  Тимоша,  ни Лиза  не  одобрили бы  моего
трагического пафоса, а уж об остальных и говорить  нечего. Глупо все это. Ни
из  окон, ни  с  крыши,  ни даже с медынской пожарной  каланчи,  ни  даже  с
кремлевской  башни ни до кого не докричишься...  А уж раскинувшись на мягком
сиденье старой нашей коляски -- и подавно: голос глух, пространства огромны,
да и хочет ли хоть кто­нибудь, чтобы я выкрикивала свои пошлости, нарушая их
покой, в  этом раннем апрельском поле,  едва  избавившемся от снега,  в моем
поле, окруженном моим лесом, к которому, петляя, направляется моя дорога...
     Все мое  кругом.  Даже старый Игнат,  сидящий на  облучке, изогнутый  в
крючок неведомой хворью, бывший красавец и палач. Что же он­то успел за свою
жизнь? Какие карнавалы  запомнились? Я  его женила  на красивой девке, он не
смел  ослушаться, даже благодарил, подлец, а  вскоре, видимо,  уморил ее. По
всему было видно, что он. Но ни полицейский исправник, ни домашние, ни свои,
ни  чужие ничего доказать  не смогли. И поджигателей моих в пруд макал,  и с
французских покойников добро срывал, и гнева  моего  боялся  пуще смерти, ну
еще что­то... Вот и все карнавалы...
     Коляска мягко бежала по влажному  песку. Я велела остановиться  и ждать
меня. Дорога уходила влево вдоль леса,  и  я пошла  по ней, не зная  куда  и
зачем. Почему­то торопилась.  Конечно, моя  маленькая  тоска и мои  скромные
домашние предчувствия -- не то, что тоска и прозрения  государя, но для меня
и этого достаточно.  Много ли мне надо, чтобы спешить, задыхаться и с ужасом
вглядываться в изгибы  дороги, в далекое, ослепительно белое пятно на черном
поле,  приближающееся ко мне?  Я уже  все поняла и не сводила  глаз с  этого
пятна. Кровь в ушах глухо застучала. Лошадь всхрапывала где­то за деревьями.
Доморощенный палач дремал на облучке. Я шла  навстречу человеку  в белом все
медленнее,  медленнее. Он передвигался  с трудом, высоко подымая  деревянную
ногу, седые  космы  развевались  на апрельском  ветерке, седая борода, седые
отвислые  усы,  белая рубаха ниже  колен, круглое,  в  морщинах  лицо...  Он
приблизился и  опустился на колени  аккуратно, плавно, сосредоточенно, будто
навсегда...
     --  Встань,  старик,  --  сказала  Варвара  расслабленно,  --  косточки
застудишь.
     Старик поднялся. Черный крестик покачивался на впалой груди. С близкого
расстояния  рубаха  и  космы не казались  ослепительно белыми.  Все отливало
желтизной, ветхостью, разрушением...
     --  Отвоевался? --  спросила  Варвара.  -- Зачем  пугал  меня? Приходил
зачем?
     --  Повиниться хотел,  матушка­барыня,  да  как  ни  приду, сказывають,
занедужили, мол, барыня...
     -- Ну вот встретились, -- Варвара глядела строго, -- чего же ты хотел?
     -- Повиниться хотел, -- сказал старик.
     -- Одного  не пойму,  -- нахмурилась Варвара, -- за  что ты меня  сжечь
собирался? Я тебя поила, кормила, пальцем не трогала...
     Ветерок  усиливался.  Варвару знобило.  Гнева  не  было. Ни  гнева,  ни
жалости. Одна нескончаемая  тревога, дурные  предчувствия. Неужели, подумала
она, вот так  теперь до скончания века терпеть эту тревогу? Так боялась, так
мучилась, думала она,  а столкнулась  нос к  носу, и  ничего -- ни злобы, ни
боли...
     -- Прости, матушка, -- сказал старик, -- мы ваши милости помним.
     И непонятно было: не то рыдал, не то насмехался.
     -- Значит, жив остался? -- спросила она, тяжело дыша.
     -- Бог спас.
     -- А Дрыкин где?
     --  А кто  ж  его  знает, --  сказал старик. -- Кого  ведь  на войне  и
побило... Прости, матушка...
     Она зажала в кулаке серебряный рубль.
     Вот так все и свершилось, просто и омерзительно,  потому что от старого
поджигателя   долетал  тошнотворный  запах  разложения.  А   вы,  милостивый
государь,  кричали  о равенстве,  подумала  она  неведомо  о  ком,  а  кроме
страдания да  отчаяния чему научили?.. И снова подумала, глядя на старика: а
этому­то какие карнавалы запомнились? Кроме того карнавала -- никакие. Когда
ждал, когда я выбегу  из  горящего дома, думала она, как буду в ногах у него
ползать, молить о пощаде и он волен будет отпустить меня или казнить, думала
она,  и  толпа,  шумевшая  вокруг,  разогревала  его еще сильнее, чем  пламя
губинского дома,  и он задыхался от гордости и страха, думала она.  Но гнева
не было...
     -- Бог простит, -- сказала она и дала ему серебряный рубль.
     Он рубль взял, потянулся губами к ее руке, но она брезгливо отпрянула.
     -- Прости, кормилица...
     -- Ступай, -- велела нетерпеливо.
     Гнева  не  было.  Какой  уж  тут  гнев?  Варвару  сотрясало,  пока  она
всматривалась в спину уходящего солдата -- Бонапартова соперника, спасшего и
ее, и Лизу,  и эти  леса  в обмен на деревянную  ногу и  серебряный рубль из
Варвариной холодной ладони.
     Озноб усиливался.  Коляска  катила слишком  медленно.  В  довершение ко
всему  посыпал мелкий, невесенний дождь. Все  мое,  подумала,  усмехаясь,  а
сколько людей у меня -- позабыла сосчитать.
     И вот приехала,  и  тут нежданно, как всегда, с неба свалился полковник
Пряхин.
     Он  успел постареть,  хотя, если не очень приглядываться, все как будто
оставалось прежним: выцветшие северные глаза, яркие губы, лукавый баритон, и
для всех припасены  приятности.  Легкий, ловкий, роковой. Он  ужинал с нами,
как в прежние времена, и петербургские слухи будто обретали плоть, но они­то
с  Тимошей  пикировались  через  стол, как  в  прежние  времена,  все больше
сравнивая  выгоды  воинской  службы  с вольным  помещичьим житьем, и  в  это
шутливое сражение мы все старались окунуться с  головой,  чтобы, не дай бог,
не  заговорить  о  разрушающих последствиях  петербургских  событий...  Даже
Тимоша, вот  уже три месяца  ходивший с отравой в крови, попытался  сверкать
глазами, заулыбался, воспрянул, даже  извлек лист  бумаги и набросал столбец
цифр  в  доказательство  собственной  правоты, даже  подмигнул Пряхину...  и
погас.
     -- Уныние и трепет, -- сказала я, -- петербургская болезнь.
     -- Это почему же? -- поморщился Пряхин. -- Из­за этих дел? Бог ты  мой,
и  напрасно...  Теперь, слава богу,  все  улеглось  как­то, все  развивается
нормально... первоначальное ожесточение перегорело,  поверьте...  Вы  можете
представить  себя  на месте  государя?..  Представьте  только,  как это  все
выглядело  для него...  ну,  это  нам  кажется: особые  мнения,  благородные
помыслы,   ну,   бунтишка,   несогласие,   шалость,  заблуждения...   но  вы
представьте...  я бы,  например, от  страха  и  ужаса, когда все  качнулось,
просто  велел  бы  всех  заковать и  картечью,  картечью... Бог  ты  мой, вы
понимаете,  как  это   все  свалилось  на  голову?  Тут  вообще  можно  было
рехнуться... А  нынче спокойное расследование... Да ведь  заговор же, бог ты
мой!..
     -- А казематы? -- сказала Лиза.
     -- Ах, Лизочка, какая прелесть! -- засмеялся Пряхин. -- Можно подумать,
что разговор идет о прогулке на яхте, и вдруг казематы.
     -- Вот именно,  -- подтвердил Тимоша  несколько  рассеянно  и глянул на
Пряхина: -- Ты хотел мне что­то сказать...
     -- Успеется, успеется, -- отмахнулся Пряхин.
     -- Конечно,  я  понимаю, -- сказала Варвара, -- разве вы могли бы нынче
обойтись без всех  ваших ослепительных побрякушек, ленточек, аксельбантов  и
султанов? Теперь вы в этом так погрязли, что и не остановить... вы бы у меня
в поместье теперь заснули бы...
     -- Вам наша жизнь кажется скучной, -- сказала Лиза,  -- а у нас простор
для размышвений, может быть, заскорузвый, но натуравьный...
     -- Они там что, все закованы? -- спросил Тимоша словно у самого себя.
     -- Бог мой, да отчего же