. "Мы уходим",  -- ответили
полицейские.
     Тут я вспомнила Ростопчина и его пророческую фразу.
     Я была крайне растеряна, ибо, как  мне казалось, слишком  легкомысленно
распорядилась собственной судьбой, оставшись в  Москве. Я  хотела спросить у
господина Мендера, как он может объяснить нам непростительную халатность, но
тут же  вспомнила  мечущегося  в жару  Тимошу,  у  которого вновь  наступило
ухудшение, и промолчала. Через  слуг мы  узнали,  что накануне были раскрыты
тюрьмы. Об  этом говорилось шепотом, потому что мы хорошо представляли себе,
что  может  случиться,  если толпа  этих  отвратительных  созданий  надумает
ворваться к нам в дом и пограбить!
     Словно в подтверждение  этого, с улицы  послышались крики, и мы увидели
из­за  опущенных  занавесей  толпу  оборванных  бродяг,  пьяных  и  грязных,
шествующих по Поварской и поглядывающих на окна домов. Внезапно они свернули
с улицы  и вбежали в  сад, где  совсем недавно жила  я.  Послышались  крики,
свист, скрежет; зазвенели стекла... Господин Мендер приказал слугам  наглухо
затворить двери.
     Мысль о  том, что  я должна встретиться с  императором и выкрикнуть ему
свое отвращение, еще сильнее загорелась во мне. На следующее утро, никому не
сказавшись,  я выскользнула  из дома и, поминутно  озираясь и вздрагивая  от
страха,  отправилась  к   Дорогомиловской  заставе,  чтобы   исполнить  свои
сумасбродные замыслы. На Поварской не было ни души. Едва я свернула за угол,
как передо мной вырос военный на серой лошади.
     -- Сударыня, -- спросил он, -- куда задевался этот чертов Кремль?
     Я  указала   ему  дорогу  и   тут  же  похолодела  --  солдат   говорил
по­французски.
     -- Господин солдат, вы француз?
     -- Да, сударыня...
     -- Значит, французы здесь?!
     -- Армия вошла в предместья вчера в три часа...
     -- Вся?!
     -- Ну конечно, вся, -- засмеялся он и ускакал.
     Голова у меня закружилась. Едва волоча ноги,  я воротилась  в  дом, где
меня  уже начали  искать.  Тимоше  с утра было  лучше.  Он  лежал в  постели
бледный,  изможденный, но  улыбнулся, завидев меня.  В  худеньких его  руках
появилась книга (о,  это добрый знак!), рядом на стуле лежало еще несколько.
Какие несоответствия дарует нам жизнь: эта всеобщая беда и эти мирные книги,
сочиненные людьми,  далекими  от наших нынешних забот! Кроме книг я обратила
внимание  на  маленький  альбом в  матерчатом  переплете,  а  рядом  перо  и
чернильницу. О,  подумала  я, как  прекрасны, должно быть, стихи, написанные
чистым юношей в столь печальные дни!
     -- Французы в городе, -- сказала я обреченно.
     -- Мне кажется, что я знаю вас вечно, -- сказал он в ответ, -- разве вы
не жили у нас в Липеньках? Помнится, вы ревновали меня к Арише...
     Больному все можно и все прощается. Милый мальчик, если бы он знал, как
он мне  дорог! Он  руку у  меня  поцеловал,  по­детски прилежно  и по­мужски
упоительно. "О, если бы не было этого отвратительного нашествия! -- подумала
я, наслаждаясь прикосновением его горячих губ. -- Чем же мы прогневили Бога,
что он наслал на нас такие испытания?"
     -- Кто такая Ариша? -- поинтересовалась я с шутливой строгостью.
     -- Девка, -- сказал он, -- моя дворовая. Очень хороша.  -- И засмеялся.
К вечеру в раскрытое окно потянулся зловещий запах гари.
     --  Ну  вот, -- сказал господин  Мендер,  -- горит.  --  Это, вероятно,
обещанный пожар. Хорошо, что мы в каменном доме.
     Я вновь вспомнила Ростопчина и его пророческую шутку.
     Когда стемнело,  мы увидели довольно яркое зарево, оно еще было далеко,
но с Москвы­реки дул сильный ветер, а с его помощью пламени ничего не стоило
стремительно продвигаться по деревянным улицам.
     -- Вы думаете, нас спасет каменный дом, если  вокруг все будет  в огне?
-- спросил Тимоша.
     Мы   решили   подождать   до   утра   и,   если   пожар   действительно
распространится,  искать  новое  убежище.  Ночью раздался  стук  в  дверь  и
переполошил всех.  Мы  долго не знали, что предпринять.  Стук повторился. За
дверью  было тихо. Толпа пьяных грабителей не вела бы себя  столь вкрадчиво.
Господин Мендер вооружился пистолетом, велел слугам  взять  палки и отворить
дверь. Она  распахнулась, и в прихожую, опираясь на палку, медленно ввалился
изможденный офицер.
     -- Господа, -- сказал он по­русски, -- не откажите в убежище.
     Это  был  русский офицер,  раненный в  ногу,  отставший от своих и двое
суток перебивающийся с  воды на хлеб  в  чьем­то  брошенном каретном  сарае.
Нынче ночью он рискнул попытать  счастья встретиться с благородными  людьми,
хотя,  как  он  сказал,  есть  распоряжение самого  Бонапарта,  его  твердое
обещание Кутузову опекать всех раненых и больных  военных, которые не успели
покинуть  город.  Мы с  ужасом  и  болью  глядели на этого  офицера. Правда,
офицерского в нем было уже  мало, пожалуй, лишь оборванный мундир да сапоги,
давно  потерявшие  блеск  и  покрытые  засохшей  грязью.  Разве мы могли ему
отказать?
     Я обмыла и перевязала ему страшную рану,  мы  накормили его и уложили в
комнате  Тимоши.  Я  была против,  но  Тимоша настаивал, возбудился, и  мы с
господином  Мендером,  боясь  последствий,  уступили ему. Измученные, мы все
уснули. Когда  же утром  раненый  офицер  узнал, что  попал в  дом  генерала
Опочинина, изумлению  его  не  было предела.  Постепенно я  узнала о  давней
мистической  связи  меж этими  людьми,  оказалось,  что  офицер  еще  совсем
недавно, попав со своим отрядом в крайние обстоятельства, был пригрет старым
генералом  в Липеньках, а теперь, после удивительной  истории, которая с ним
случилась,  он  вновь  спасен в доме того  же  генерала!  Невероятно...  Его
фамилия была Пряхин.
     -- Какая же история? -- спросил Тимоша, широко распахивая черные глаза.
     -- Бог ты мой, -- засмеялся офицер, -- вы лучше скажите,  жив я или все
это потустороннее и я лечу,  душа моя летит и грезит?.. Дело в том, господа,
что я видел Бонапарта!..
     Мы ахнули и потребовали немедленно удовлетворить наше любопытство.
     -- Буквально вчера, господа, -- сказал Пряхин, -- трудно поверить.


Рассказ поручика Пряхина

     -- ...Знаете ли  вы, что  такое арьергард во время  отступления? -- так
поручик  начал свой рассказ. -- Во время отступления арьергард -- это  самая
боевая   воинская  часть,  на  плечи  которой  ложится  главная  тяжесть  от
постоянного соприкосновения с противником. Хотите -- верьте, хотите  -- нет,
но  провидение  устроило  так,  что  Кутузов  перед  самой Москвой  назначил
Милорадовича  начальником  арьергарда,  а  Милорадович,   поддавшись   чарам
провидения, выбрал меня среди множества других для одного важного поручения.
Ей­богу, это  был мой  счастливый шанс; и  я нисколько не жалею о полученной
ране -- пустяковая плата за восхитительную удачу!
     Короче, мы отступаем к Москве, огрызаемся, а тут Кутузову  доносят, что
отступающая армия не успеет выйти из Москвы и принуждена будет бросить там и
артиллерию, и обозы, и прочее.  Что делать? Кутузов направляет  Милорадовичу
письмо,  адресованное  начальнику  штаба Наполеона  маршалу  Бертье.  В  том
письме, по принятому военному обычаю, Кутузов поручает попечению  неприятеля
наших  раненых, оставшихся  в Москве.  Милорадович должен был направить  это
письмо  начальнику  французского  авангарда  Мюрату.  И  вот он обратился  к
стоявшему  поблизости  нашему  полку  и спросил  офицеров: "Кто из вас может
хорошо изъясняться по­французски?"  И тут выехал я. Ей­богу,  так случилось,
что  остальные  замешкались или  не решились, а я был тут  как тут.  Генерал
передал мне пакет и приказал вручить его лично Мюрату и еще сказать маршалу,
что если французы желают занять Москву целою, то должны, не наступая сильно,
дать  нам  спокойно  выйти  из  столицы с  артиллерией и обозом. В противном
случае  генерал Милорадович перед Москвою и в самой Москве будет  драться до
последнего человека и вместо Москвы оставит французам одни развалины...
     -- Надо было драться, -- сказал Тимоша.
     --  Погодите, --  сказал Пряхин, --  так  решил  военный  совет,  а мне
следовало встретиться  с Мюратом,  только  и  всего. И,  кроме того, генерал
поручил мне как  можно дольше задержаться возле маршала: мол, пока то да се,
армия  спокойно отступит. Я  взял  из  генеральского  конвоя трубача,  и  мы
поскакали.  Подъехав  к  передовой  французской  цепи, состоявшей из  конных
егерей,  я  велел трубить. Тотчас к нам выехал  командир егерского полка  и,
узнав,  в  чем дело,  велел  проводить меня к начальнику аванпостов генералу
Себастиани, чтобы я вручил ему послание...
     Ишь  ты! Мне  велено  Мюрату, так подавайте мне  Мюрата! Он  спорить не
стал, и меня проводили  к  самому маршалу. Мы  миновали пять  конных полков,
стоявших развернутым строем перед  пехотными колоннами. Красота неописуемая!
Я  сразу  же   увидел  маршала,  разодетого  в  блиставшие  золотом  одежды,
окруженного многочисленной  свитой. Я подъехал.  Ему доложили. Он  снял свою
шляпу  с перьями,  всю в золотых  прошивках, и приветствовал  меня, ей­богу!
"Что  скажете, поручик?" -- спросил он, приблизившись ко мне на своем коне и
положив  руку на шею моему коню. Я вручил  пакет  и передал устное  послание
Милорадовича. Мюрат, прочитав письмо, сказал: "Касательно  больных и раненых
-- излишне поручать их  великодушию французских войск:  французы  на пленных
неприятелей не смотрят как на врагов. О предложении же генерала Милорадовича
я должен испросить мнения лично императора".
     Он немедленно отправил меня со своим адъютантом к самому Бонапарту. Бог
ты мой, у меня даже поджилки затряслись от такой неожиданности, но не успели
мы  проскакать  и сотни  шагов, как нас воротили обратно.  "Желая  сохранить
Москву,  --  сказал  Мюрат, --  я  решаюсь  сам  согласиться на  предложение
генерала Милорадовича и пойду так тихо, как вам угодно, с тем, однако, чтобы
мы могли  к вечеру занять город". Это было замечательно, и я сказал ему, что
генерал  примет эти  условия,  на что он незамедлительно распорядился, чтобы
передовые  цепи  прекратили  перестрелку  и  остановились.  Я   вздохнул   с
облегчением. (Мы тоже  все  вздохнули, принимая  живейшее  участие в истории
поручика.) Затем он спросил меня: "Вы хорошо знаете Москву?" -- "Еще бы!" --
ответил я. "Тогда  передайте ее жителям, чтобы они были совершенно спокойны,
что  им  не  только  не  сделают  никакого  вреда, но  и  не возьмут  с  них
контрибуции и всеми способами будут заботиться о их безопасности".
     Тут  он  задумался,  видимо  вспомнив,   как  все  опустело  в  горящем
Смоленске, опустели и  закрылись магазины, трактиры и даже кондитерские, так
что зимние квартиры там  организовать  было  почти невозможно.  Он  подумал,
видимо, об этом и спросил меня: "Не оставили ли Москву ее жители? Где хозяин
Москвы  граф  Ростопчин?" Я  ответил, что, постоянно находясь  в арьергарде,
ничего не  знаю. Пока мы беседовали, время шло, и французские войска  стояли
на месте,  что, конечно, было нам на руку. Затем маршал сказал задумчиво: "Я
очень уважаю вашего императора, а  с его братом мы просто в тесной дружбе, и
я не  могу не  сожалеть,  что обстоятельства  вынуждают  нас воевать  друг с
другом. Много ли ваш  полк потерял людей?" -- "Можно ли, Ваше величество, не
нести потерь, почти  ежедневно находясь в сражениях?" -- "Тяжелая война", --
заметил  Мюрат. Я осмелел  и сказал: "Мы деремся за отечество и не примечаем
военных  тягот". Маршал спросил  с  внезапным  раздражением:  "Отчего же  не
заключают мир?" -- и выругался  по­солдатски (поручик с улыбкой оборотился в
мою сторону)...  Это не  для ваших ушей, любезная сударыня... Я ответил, что
ему лучше об том знать. Он улыбнулся и проговорил: "Пора мириться".  Наконец
он отпустил  меня, и я отправился восвояси, счастливый  и гордый, и поскакал
прямо к генералу Милорадовичу.
     -- Счастливый вы, Пряхин! -- воскликнул Тимоша. -- Да жаль Москву...
     -- Бог  ты мой, это  же еше не конец, -- засмеялся Пряхин. -- Ежели вам
угодно, то далее  было  вот  что... Я нагнал Милорадовича уже близ Кремля. Я
рассказал ему о  своем свидании  с  Мюратом и о  согласии  французов  на его
предложения. "Конечно, -- сказал  Милорадович, -- им так нужна целая Москва,
чтобы обсохнуть, отогреться и  отдохнуть, что  они готовы на все условия..."
Не успел  он договорить  своей  фразы,  как  грянула музыка.  Играл  военный
оркестр.  И  тут  мы  увидели,  как  из  ворот  Кремля  выступают  батальоны
московского гарнизонного полка в полном снаряжении, с развернутыми знаменами
и  под оркестр.  Послышался ропот  солдат  из арьергарда и крики:  вот, мол,
изменники, радуются нашему горю, маршируют под музыку! Впереди полка ехал на
коне его командир полковник Брозин.
     Милорадович  побагровел,  подскакал  к  полковнику  и  крикнул:  "Какая
каналья  приказала  вам  выходить  с  музыкою?!"  С  невольным  простодушием
полковник сказал,  что когда гарнизон при сдаче крепости получает позволение
выступить свободно, то выходит  с музыкою,  как  сказано в регламенте  Петра
Великого.  "Да разве  сказано в регламенте Петра Великого о сдаче Москвы? --
закричал  Милорадович.  --  Прикажите  немедленно  музыке  молчать!"  Музыка
замолкла. Редкие москвичи, стоявшие поодаль, плакали, ей­богу.
     Наконец генерал сказал мне: "Придется вам снова скакать к Мюрату, чтобы
заключить  дополнительное  условие  и продлить перемирие теперь уже до  семи
часов утра.  В  случае  несогласия с  французской  стороны передайте,  что я
останусь при прежнем решении и буду драться..."
     И вновь я поскакал  навстречу неприятелю.  Теперь уже я нашел  Мюрата в
самом Дорогомилове, рядом  с заставой.  Он  ехал вслед  за  своей  передовой
цепью,  а  эта  цепь  уже   смешалась  с  отступавшим  арьергардом  казаков.
Прелестная картина. Все едут вместе, как на прогулке,  бог ты мой, и даже не
верится,  что они друг другу враги!  Вот какие военные  метаморфозы... Мюрат
ласково  принял меня  и  тотчас  согласился  на все  предложения.  Потом  он
спросил,  сообщил  ли  я  жителям  столицы,  что  они  будут  в  совершенной
безопасности? Честно  говоря, я позабыл об обещании,  данном маршалу, да и с
кем я мог говорить?  Однако делать нечего, пришлось  врать, что  я говорил и
что  они верят в благородство французов. Мюрату понравился мой ответ. Вообще
настроение  у него  было великодушное. Мы  ехали рядом, беседуя,  словно два
приятеля. Мюрат поравнялся с казачьим полковником и спросил его: "Не  вы ли,
господин   полковник,  начальник  этого   арьергарда?"  Полковник  чуть   не
поперхнулся, когда  увидел, кто  с ним  говорит, но  ответил с  достоинством
утвердительно. "Знаете ли вы меня?" -- спросил Мюрат с улыбкой. "Я знаю вас,
Ваше величество, и всегда видел вас в огне", -- ответил полковник.
     Теперь  уже  мы трое  ехали  седло в седло,  мирно  беседуя.  На плечах
полковника   была  бурка,  и  Мюрат  сказал,  что  такая  одежда,  наверное,
незаменима на биваках. В тот же момент полковник молча снял  с себя  бурку и
подал ее неаполитанскому  королю. Мюрат  не ожидал подарка, засуетился, стал
советоваться  со своим адъютантом,  чтобы как­то  ответить,  но  под  руками
ничего подходящего  не  находилось, и  тогда  он  взял часы  у  адъютанта  и
преподнес  их полковнику.  Никогда не забуду эту прогулку.  Я  еще  подумал:
"Неужели мы вновь должны стрелять друг в друга?"
     --  Прелестная прогулка, -- сказал  Тимоша  хмуро, уставившись в пустой
угол.
     -- Вы предполагали,  --  сказала я, -- что французский маршал  похож на
Чингисхана. И в руке его окровавленный нож?
     -- Нет, я этого не думал, -- сказал Пряхин, -- просто странно, и все.
     -- А с Бонапартом­то что? -- спросил Тимоша.
     -- Придет  черед и Бонапарта.  Приключения  мои на том не кончились.  Я
пришпорил коня  и  поскакал  обратно. Теперь, чтобы  добраться до  генерала,
нужно было  пересечь всю Москву. Впереди показался Арбат. В самом начале его
я  увидел  громадную  толпу простых людей  -- мужчин, женщин, детей, которые
пели что­то душу раздирающее. Они  шли по Арбату, а впереди них священники в
ризах и с иконою.  Все эти  люди покидали город,  и  я  не мог отделаться от
мысли,  что в этом и  моя вина.  Я проскакал мимо  -- они  на меня  даже  не
взглянули.
     И  вот  в конце  Арбата  подлая  природа  надоумила  меня  завернуть  в
ближайший  двор в  поисках укромного  уголка. Растреклятый дурень, оставил я
коня  на улице у самых ворот,  углубился  во двор, там дом  с  заколоченными
ставнями,  справа каретный сарай  с антресолью и  распахнутой  дверью, я это
запомнил,  свернул за сарай, и тут, -- Пряхин закатил глаза, -- из­за угла с
диким  криком  кинулся  мне  навстречу  пьяный  мужик  с  красными  глазами,
замахнулся  и  ударил  ржавой  острогой...  (Услыхав  это,  я  почувствовала
дурноту.)
     Когда  я  очнулся,  никого  рядом  не  было. Крови натекло  с полведра,
ей­богу.  Откуда взялись силы приподняться, не знаю. Но приподнялся и пополз
вдоль сарая, покуда не поравнялся с дверью. Внутри никого не было, но соломы
и  сена  хоть  отбавляй, и  треногий стол  у  стенки,  а  на  нем,  ей­богу,
полкаравая  хлеба, бутыль с водой и кружка, все свежее, видно, хозяева  ушли
недавно, так все и бросили.  Я кое­как перевязал себе рану, зарылся в сено и
не то уснул, не то потерял  сознание,  и слава  богу, потому что рану начало
сильно жечь.
     Сколько  я  провалялся  так,  не  знаю,  но проснулся  от  голода  и  с
удовольствием поел хлеба.  Была  тишина,  словно меня похоронили. Мне стоило
большого  труда  подняться  на  антресоль,  чтобы  как­то оглядеться,  и  из
полукруглого  окна  я увидел  под  собой Арбат. Он был пустынен.  Я вспомнил
давешних людей,  покидающих родные пенаты, и слезы навернулись на глаза, тем
более что и обида  разгорелась во мне  пуще: сколько прошел, в  каких  делах
побывал,  и  надо же, пьяный  мужик проткнул  меня  острогой, и я становлюсь
пленником!  От  горя и от беспомощности  я долго плакал, а  под  вечер снова
заснул, провалился и, видно, проспал всю ночь.
     Утреннее солнце разбудило меня. Рана горела. Арбат был  вновь пустынен,
но что­то все­таки переменилось со вчерашнего. И вот я слышу цоканье подков,
их много, много. Медленное тягучее цоканье... И  вот я вижу  такую  картину,
будто  ничего не случилось, Москва как Москва, раннее утро, жители еще спят,
лишь  один какой­то старичок в  ночном  колпаке высунулся из дверей,  за ним
показалась женщина, немолодая и круглолицая, и вот цоканье приблизилось, и я
увидел  французских конногвардейцев,  медленно движущихся по  Арбату. Я даже
вздрогнул. Их было много, эскадрона два. Они ехали  молча и торжественно, за
ними на  маленькой  арабской лошади  ехал человек в  сером  сюртуке, опустив
голову, а следом большая толпа пышных всадников.
     Я сразу  узнал этого человека -- это  был Бонапарт. Они направлялись  к
Боровицким воротам. Я еще, помню, удивился от внезапности происходящего, что
ни оркестров,  ни  радостных  кликов,  никаких признаков,  что  город  сдан.
Представляете?  Жители  еще  спят,  тихое  обычное  утро, а  по Арбату  едет
Наполеон! Тут я заплакал и вновь вспомнил о позорной своей ране, да еще было
отвратительно оттого,  что  не  мог застрелиться.  Бог  ты  мой,  надо  было
застрелиться, а решимости не хватало...
     За  целый  день я  многое перевидал  из своего  укрытия: и  французских
солдат, и  пьяниц каких­то; донесся до меня запах гари; ночь опустилась. Тут
подумал,  что могу  и сгореть в своем деревянном сухом сарае, или помереть с
голоду, или  кровью изойти.  Зачем  же это?  Я  еще  молодой.  Зачем же  мне
помирать?  Выполз  я  из  сарая,  вооружился палкой, коня моего  давно  след
простыл, и пошел я искать спасения...

     Мы  сидели молча.  Я словно  видела императора, едущего  по  пустынному
Арбату.
     Ведь это был мой император, победами которого я там, во Франции, не раз
в