ешь? Ты  хоть понял, что  я требую?" -- "Никак нет, барин, виноват..."
-- "Так какого  черта ты суетишься?" -- "Больно грозно велите, сразу­то и не
ухватишь..."
     Вот так.  Впрочем, скоро  мы все отправимся по одной дороге в молчании,
без чинов, без воспоминаний, вперемежку. Бонапарт и Кузьма, Лыков и Мюрат, я
и  Федька  с кларнетом,  ровным шагом, отныне  никогда больше не уставая, не
заискивая, не спрашивая пути, к Лете бездонной, к безъязыкому Харону...
     Велел Арише идти за  собой. Пошла, на  ходу руки о подол утирая. Тихая,
покорная. Где ее недавние надменности? Вскарабкались по первой лестнице. Она
молчит.  На  второй  я  говорю:  "Ну  что,   Арина,   скучаешь   по  Тимофею
Михайловичу?" -- "Скучаю", -- говорит  откровенно. "Он ведь своенравный был,
Тимоша, не правда ли?" -- "Ваша правда, барин". Мне все хочется узнать, было
у них что или не было. "Наверное, он и тебя целовать пытался, а,  Арина?" --
"Целовал, а как же",  -- говорит она тихо и просто,  как об  утреннем кофии.
"Часто?"  -- спрашиваю, задыхаясь от подъема. "Часто, -- говорит она, -- где
встретит, так и целует". Мне бы раньше ее об этом спросить,  а после  Тимоше
пригрозить пальцем...  "Любил он тебя, что ли?"  -- "А  как  же, -- спокойно
соглашается она,  --  он еще маленький  был, все со мной в  жмурки играл,  а
покойница Софья Александровна ему говорили: мол, наигрался? А теперь поцелуй
Аришу в благодарность... а после мне  говорили: мол, спасибо тебе,  душечка,
за  игру..." -- "Нет,  нет, -- торопливо говорю я,  -- я не про то, Арина. Я
спрашиваю:  теперь,  а  не в  детстве, целовал  он  тебя?" -- "А  как же, --
говорила она, -- целовал". -- "Ну что, как мужчина тебя целовал, да?"  -- "А
то как же?" -- удивляется она...
     Распахиваю дверь в Тимошину комнату, И мы входим. Все как было. И Арина
стоит  передо мной  в белой холщовой рубахе, в старом сарафане из  выцветшей
крашенины. Вот  эта  целовалась с Тимошей как ни в чем  не бывало,  обнимала
небось его,  рабыня, шептала мальчику что­нибудь соблазнительное,  наверное,
несусветное что­нибудь,  а  теперь  стоит,  опустив  руки, не  понимая,  что
красива.
     "Арина, --  говорю я,  -- когда  будет  обед,  мне понадобится хозяйка.
Оденешься  в  господское, будешь сидеть за столом, улыбаться, распоряжаться,
как  истинная госпожа,  понимаешь?.."  --  "Воля  ваша",  --  говорит она  и
краснеет  и оттого  становится  еще красивее... Рабыне с высокой  грудью, со
светло­русой косой нельзя предстать пред гостями в  простой рубахе, босой, в
рубише этом сиротском, голову низко  клоня... Она должна быть в господском и
слева сидеть от  меня... Я  велю ей  открыть сундук, где  покоятся Сонечкины
платья.  Прости меня, Господи! "Это голубое наденешь сейчас, -- говорю я, --
а  в этом белом выйдешь к гостям". Она берет эти платья  и стоит,  ничего не
понимая.  "Я же  сказал, --  объясняю  я, -- голубое сейчас наденешь. Снимай
свой  сарафан  дурацкий!"  Она  глядит  на   меня  с  отчаянием  и  суетливо
раздевается.  Я отворачиваюсь, наблюдаю в окно Тимошины пейзажи и слышу, как
шуршат шелка,  потрескивает  холстина,  как молодая женщина за  моей  спиной
тяжело  дышит, охает,  шепчет что­то, молится или плачет... "Будешь ходить в
этом платье с утра и до вечера,  -- говорю я, не оборачиваясь, -- а работать
не будешь. Я велю, чтоб тебя  слушались". -- "Воля  ваша", -- говорит она, и
голос ее срывается.  "Сходишь в баню, Ариша. Я тебя к соседским дамам свезу,
они  тебе покажут,  что да  как с этими платьями, как  причесаться, туфли  и
прочая дребедень...  Завтракать, обедать,  ужинать  будешь  со  мной...  Ну,
готова ты?" Она  не  отвечает,  и  я  думаю,  что  она  умерла со страху,  и
оборачиваюсь.
     Какая картина! Голубое  платье фуляровое  точно по ней, будто  в  нем и
родилась. Под ноги  брошены холщовая рубашка и выцветший  сарафан и грудятся
там  подобно  грязной  морской  пене,  из которой  только  что  возникло это
побледневшее  создание.  Губы  закушены,  прекрасная  голова  вскинута,  как
бывало,  глаза  полузакрыты,  прохладный  небесный  шелк  струится,  облегая
круглые плечи, высокую  грудь, и только  руки, вцепившись в расшитую золотом
гирлянду на подоле, выдают ее ужас.
     "А ну­ка  поворотись,  Арина".  Со  спины  --  госпожа,  да и только...
"Пройдись­ка,   Арина,   да   медленно,    медленно..."   Походка   плавная,
крестьянская, только из­под подола мелькают грязные босые пятки... "Туфельки
подбери, туфельки, -- говорю я,  -- и все, что  надо, слышишь? И  в  баню, в
баню  немедленно.   Вели  Лыкову  приготовить.   И   шляпки  подбери".   Она
оборачивается  ко мне лицом. Ах ты господи, а это что же?! Это  что такое?..
Руки ее  теребят расшитую золотом гирлянду на подоле, красные руки  рабыни с
широкими  запястьями,  сильные,  с  потрескавшейся кожей,  обветренные руки,
которыми  она обнимала Тимошу и отбивалась от назойливых лакеев... "Что это,
руки у тебя красные какие?" -- "А я их в молоке держать буду, -- говорит она
по­хозяйски, -- перчаточки надену,  как Софья Александровна носила". Умница.
Проклятый  интендант  Пасторэ, осипший от  страха французик, смел делать мне
наставления и рабством укорять, не понимая, что лучше пусть это рабство, чем
их кровавые бесчинства и гильотины,  их пугачевщина, анархия  французская...
"Ну­ка, Арина, улыбнись, сударыня". Она показывает белые зубки.
     Перед тем, когда все должно будет случиться, я велю ей незаметно выйти,
сесть  в приготовленную  бричку,  отъехать до  развилки дорожной,  откуда не
видны Липеньки, и ждать  меня. "Ежели не дождешься, не возвращайся. Скачи  в
Москву, что бы ни случилось. Вот деньги. Найди Тимошу или господина Мендера.
С ними и воротишься,  когда время придет". И поцелую ее, прижмусь  к  губам,
руки  сведу на  горячей спине...  Впрочем, и Кузьму  отправлю. Бог  с ним. В
вознаграждение. Там он мне не понадобится.
     Утром вхожу  в  столовую.  Стол  накрыт. Кузьма прислуживает.  "Где  же
Арина?"  -- спрашиваю я. "Арина Семеновна велели сказать, сей же час будут".
-- "Какие новости?" ­ спрашиваю я. "Так что, сказывают, ден через семь гости
туточки будут",  -- говорит  он. "А  в доме?"  ­  "Так что Арина Семенна,  ­
докладывает он, -- Лыкову тростью наподдала бооольно..." Тут входит Арина, и
я  встаю и легким  поклоном даю ей понять, что игра  всерьез, и она говорит:
"Бонжур, месье",  -- и протягивает мне руку  в перчатке,  и я,  представьте,
целую! "В чем  же,  Арина  Семеновна, Лыков  провинился? -- спрашиваю я.  --
Говорят, вы его тростью,  тростью?.."  На ней все то же голубое платье, коса
убрана, чепец кружевной, лицо прекрасно,  но несколько  утомлено, серые тени
под  глазами.  Она  намазывает масло  на  хлеб,  чайную чашечку берет  двумя
пальцами,  деликатно   откусывает,  медленно  отхлебывает...   "Он   в  баню
подглядывал, хам, --  говорит она, -- я его  тростью и поучила". Я смеюсь, а
самому страшно. "Вы что же, -- говорю, ­ в баню  с тростью ходите?" -- "Нет,
-- говорит она и  отхлебывает из чашечки, -- я  уж после, когда вышла, взяла
трость,   Лыкова  разбудила,  и  все..."   Прекрасно,  прекрасно,  думаю  я,
замечательно.  Вот  так, господин интендант,  как холопов своих  ни оденешь,
цвета красного рук не изменишь и французский талант в нашей русской  избе не
применишь. "А что он?" -- "Прощения просил", -- говорит она спокойно. Кузьма
стоит окаменев. Дом замер. "Что же у тебя лицо усталое такое? От битья,  что
ли?" -- "Да я  ведь ночь­то  не спала,  ­  говорит она,  -- мылась, гладила,
туфельки подбирала, перчаточки вот, чулочки". Позавтракали с богом.  "Ну­ка,
пройдись  еще раз, посмотрю", -- говорю  я.  Она  оборачивается к  замершему
Кузьме. "Ступай, Кузьма, -- говорит ему, -- я позову  тогда". И идет  вокруг
стола. Рабыня чертова!
     Рабы  существуют для того,  чтобы  их ленью  и нерадивостью можно  было
объяснять отсутствие благоденствия, а цари -- для того, чтобы в глазах рабов
служить единственной на благоденствие надеждой.
     Какой­нибудь непритязательный, пропахший пороховой гарью бравый капитан
ахнул бы при виде этой Евы и увез бы ее к себе в родовое, и  обвенчался бы с
нею, и, задыхаясь в ее прелестях, не подумал бы, наверное, размышлять над ее
родословной... Будто  наша добрая, развеселая, переполненная  женственностью
былая  императрица не  соблазнила самого Петра Великого, едва успев смахнуть
(и даже не до конца) со своей застиранной  юбки солому после утех с  пьяными
солдатами.  А  ведь  злые языки  говорят, что  была  она  не  в меру  добра,
великодушна  и  спесью не  страдала...  Мне  нынче  все равно.  Я записал  в
завещании вольную  Арине.  Лети, птичка! Авось  долетишь до  заветных зерен,
наклюешься, и тогда я тем утешусь и Саше Опочинину на тебя укажу: вот,  мол,
Саша, твоя боль и твои муки и до Липенек докатились.
     "Ну,  Федька,  --  спрашиваю  я,  --  готовы  ли  твои  музыканты?"  Он
встряхивает седой гривой, и на хорах рассаживаются его мастера. Посвистывают
флейты, шалюмо, бубнят валторны, вздыхают фаготы.
     Я велю накрывать большой овальный стол. Все  как должно,  как будет  на
том  скором сытном  недолгом  последнем  обеде.  Последняя репетиция. Кузьма
командует, Лыков командует, Арина  в белом одеянии  прохаживается по залитой
солнцем аллее, вздымая зонт над головой; в белых атласных туфельках, в белых
же перчатках, с диадемой  на  голове. Овальный стол покрыт белой крахмальной
скатертью. Двенадцать приборов... На этом краю спиной к окнам буду сидеть я.
По  левую  руку  от  меня  --  Арина.  На противоположном краю --  император
Бонапарт, его лицо будет освещено заходящим августовским солнцем. Меж мною и
им  всего лишь  шесть шагов, слишком недостаточных  для поединка, но  вполне
пригодных для обмена мыслями. Рядом с Аришей посадим Мюрата ­ пусть ей будет
лестно  соседство  неаполитанского  короля.  За  Мюратом  по  порядку маршал
Макдональд, затем маршал  Удино,  а уж  за ним, рядом  с императором, маршал
Ней, сын безвестных ремесленников. С противоположной стороны, рядом со мной,
то есть  по  правую от  меня  руку, мой противник  под  Диренштейном  маршал
Мортье, следом за ним Вандамм, затем Монбрен  и Бесьер и,  наконец, по левую
руку от  императора  маршал  Бертье... Посуда выставлена.  Хрусталь  играет.
Простые радости жизни.  Перед каждым гостем маленький сувенир  от меня лично
на  долгую память, на дальнюю  дорогу ­ кисет из  телячьей кожи, наполненный
сухой горькой  калужской землицей... "Позовите Арину Семеновну", -- велю  я.
Она  является  без зонта. Бледна и строга. И садится по  левую от меня руку.
Наивные  предположения -- везти ее к Варваре. У  рабыни и у самой все точно,
все возвышенно. Боюсь, как бы  Мюрату не пришлось с легкой радостью позабыть
свой неаполитанский девичник!
     Я  киваю  напрягшемуся  Федьке,  и торжественная  "Жимолость"  Холборна
заполняет залу. Ливрейные холопы замерли вокруг стола. Кузьма и Лыков, оба в
черных  фраках, окаменели, готовые на подвиг. На мне мундир,  эполеты сияют,
все регалии как напоказ, шейный платок свеж  и благоухают. Ариша  глядит  на
меня с недетским интересом, даже с восхищением... Я поднимаю пустой бокал.

Моя речь, произнесенная в начале обеда

     --  Господа!  Позвольте мне  среди  моих пенат  восславить ваш  военный
гений.  Я стар, господа,  и нынче для военных упражнений не очень­то гожусь.
Но  в  молодые  годы,  когда  Вы, Ваше  величество,  начинали  поражать  мир
батальным  искусством,  я  был  Вашим  старательным  и восхищенным учеником!
Покуда  всяческие зоилы злословили о скором Вашем упадке, покуда  политиканы
просеивали  через  сито все  совершенное Вами,  упуская главное,  а оставляя
горсть  обычных  человеческих   слабостей,  свойственных  даже  великим,   и
глумились  над  этим,  я  запоминал каждую  Вашу  удачу, каждую Вашу победу,
потому  что  меня  ослепляло сочетание  риска,  дерзновенности  и  холодного
расчета, запоминал и думал: погодите, придет время, и мы ахнем,  когда перед
нами  предстанет  ожившее  и   еще  более  совершенное  искусство  Аннибала,
Александра, Цезаря.
     Как школьник, высунув кончик  языка,  я заучивал, запоминал, записывал,
зазубривал  Ваши  живые  лекции,  и  мои  военные  совершенства  становились
зрелыми,  мой  мозг обогащался,  рука крепла, а  дух мой приобретал  силу  и
значительность.  Настал наконец тот самый день, пришла пора держать экзамен,
и  господин маршал  Мортье, досточтимый  герцог тревизский, если  он помнит,
если  Вы  помните, Ваша светлость, внезапно  остановились под Диренштейном и
попятились  и  даже  принуждены  были  отступать,   с  большим  умением,  но
отступать!  Если  Вы, конечно, можете  вспомнить подобную мелочь, то это я с
моим полком ударил не в лоб, как  это  было ранее общепринято, а нацелясь на
дальний, слабо защищенный  фланг, где не предполагалась опасность, и я отбил
у Вас двенадцать орудий и двинулся за Вами!.. Ваши пленные рассказывали, что
у вас в штабе  предположили  даже, будто это целый резервный корпус совершил
удар... Нет, Ваша  светлость, какой уж там, к черту, резервный корпус... Его
и в помине не было, а все  мой  полк! Успех  наш был непродолжителен, но это
был успех, рожденный из ваших уроков, господа.  Мы учились медленно, трудно,
но прилежно. Мой друг Багратион, отбиваясь в Альпах  от наседавшего Массены,
учился   тоже.  Кстати,  где  же  маршал  Массена,  герцог   Риволи,   князь
эсслингенский? Я был бы рад увидеть и его в своем доме...
     Ваше величество, господа, войны  будут  всегда, и всякий раз, склоняясь
над военными  картами,  полководцы  не  преминут  обращаться к вашим великим
теням, ибо, хотя Добро и  Зло переплетены  в  военной фортуне, по прошествии
времени  для посвященных остается  лишь чистое искусство. Не мне  нынешнему,
пристрастному и отставному,  выносить свои приговоры, но только восхищение и
признательность за суровые ваши уроки!..

     Ариша  царствует.  Мои остолопы, ничего  не  понимая, глядят  на меня с
почтением и страхом.  Пустой  бокал мелко дрожит  в руке.  Отставляю его, но
пальцы трясутся. И Лыков, проглотивший осиновый кол, торжественно подает мне
стакан с  валерьяновой настойкой...  И сквозь  слезы, навернувшиеся  мне  на
глаза, сквозь эту откровенную  дымку  прощания  и ужаса перед  предстоящим я
вижу расплывшееся  тучное тело  господина  Лобанова, изумленно застывшего  в
дверях.  Как вездесущи эти калужские  патриоты, собирающие обозы  в  дальние
восточные края! Как не вовремя возник толстяк!
     -- Бонжур, месье, ­ говорит ему Ариша.
     Ты бы посмотрел, Титус, на его физиономию! Рот полуоткрыт, толстые щеки
колеблются при всяком движении,  в  глазах  тоска,  недоумение и неприязнь к
возникшей перед ним картине. Я киваю Федьке. Звучит увертюра Люлли.
     -- Напрасны  ваши затеи, ­  хрипит  толстяк,  не сводя глаз с Ариши.  ­
Бонапартишка пройдет севернее...
     -- Черта лысого, -- говорю я. -- Он пройдет здесь, и нигде более. Здесь
дорога открыта, уж поверьте.
     И это он говорит перед корсиканцем, прихлебывающим  мои щи, и перед его
маршалами,  уже  взявшимися  за  мещерского оленя.  И  это  он  говорит мне,
готовому взлететь  в черное августовское... Оставьте  нас, сосед милейший, с
бездарным  юмором своим: один  неверный знак  малейший, и все рассеется  как
дым! Сколь  влезет вам,  врагов порочьте, а надо мной  суда  не прочьте. Чем
здесь топтаться у дверей ­ в евакуацию скорей!..
     --  Не мешайте,  сударь,  --  говорю я  ему, --  нам  предстоит дальняя
дорога. -- И рукою обвожу стол. -- Нам нынче не до ваших предположений.
     Он дико  смотрит на Аришу. Она царствует. Федька машет руками на хорах,
и визгливые  звуки  флейты­пикколо  начинают господствовать в  поднебесье. Я
лихо  выпиваю  еще стакан валерьяновой настойки. Ранние сумерки возникают за
окнами. Последние блики света упадают на стол, и золотая стерлядь вспыхивает
на мгновение и гаснет.
     -- Ну, Ариша, ­ шепчу я ей, ­ толстяк совсем свихнулся.
     -- Вам бы отдохнуть, -- говорит рабыня, -- вон как руки­то дрожат.
     -- Вся губерния гудит о вашей безумной затее! --­ выкрикивает от дверей
Лобанов.
     --  Вас осуждают за предательство... -- И не сводит глаз с Ариши.  ­  Я
гордился  соседством  с вами,  а вы хоть и генерал, хоть  и тех же щей -- да
пожиже, оказывается, пожиже! -- И он смеется с отвращением.
     В иные дни пощечина такому гренадеру не  помешала бы, и назавтра мы все
быстренько решили бы с пистолетами в руках, а нынче бог с ним, тайна дороже.
Не  могу же  я, в  самом  деле,  ради  удовольствия оскорбить его,  человека
незлого, пожертвовать главным. И я пытаюсь  вновь  взять бокал в руки, но он
не  дается. Он,  словно живое  существо,  отказывается  от  моих  ненадежных
пальцев.  Флейта­пикколо захлебывается, напоминая  о  крови  и развалинах, и
лица моих гостей покрываются бледностью. Кто знает,  что в мыслях у них? Что
в памяти, отвыкшей хранить картины  живой, трепетной жизни? Приготовились ли
вы, господа, вместе со мною -- в обнимку, в обнимку -- туда... Туда?..
     Лобанова уже нет. Оркестр умолк. Лишь звон бокалов, да звяканье вилок и
ножей, да не  слишком деликатное  солдатское сопение.  И мягкая горячая рука
Ариши в белой перчатке ложится на мою трясущуюся руку... Вот новость!
     -- Ну что, Арина Семеновна, -- говорю я, -- как будто все идет хорошо?
     Она улыбается мне и гладит мою руку...
     Император  слегка посоловел.  Он откинулся на высокую спинку стула. Его
большие карие глаза теряются в сумраке.
     -- Свечи!.. -- велю я.
     Зажигаются свечи, но  так, чтобы хрусталь  на столе  сиял и переливался
загадочным пламенем, а  пятна на белой скатерти были бы затенены  и чтобы мы
все, поблескивая  орденами и эполетами,  с помертвевшими  от сытости и славы
лицами  изготовились   к  долгому  маршу  по  небесным   просторам...   Стол
колеблется, словно льдина на Зачанском пруду. Рука моя спокойна и холодна. Я
поднимаю бокал.

Моя речь, произнесенная в конце обеда

     -- Ваше сиятельство, господа! Имея счастливую возможность размышлять на
досуге о  своей почтенной деревяшке, я понял уже давно,  что в недрах самого
горчайшего разгрома на поле брани зарождается самая сладчайшая  из побед, во
чреве  которой,  к   великому  прискорбию,  уже  созревают  ростки  будущего
поражения. И так всегда. Поражения злопамятны,  победы мстительны. Что стоит
великодушие  к  тысяче  в  сожженных  храмах! Самодовольство  победителей  и
отчаяние побежденных  --  два ручья,  впадающих  в одну  реку... -- Я  киваю
Федьке.
     Одинокий гобой пронзает наступившую тишину, затем к нему присоединяются
три других, затем душераздирающие голоса кларнетов  и  тяжелые глухие  удары
большого барабана.
     -- Наша  жизнь,  господа,  короче  честолюбивых  надежд,  и  потому  мы
забываем о возмездии. Но на узком пространстве меж дьяволом и Богом успевают
отпечататься  следы  наших  сапог,  и конских  копыт, и  орудийных колес,  и
крови...  Что же дальше? Дальше­то что? Я никогда не  спрашивал  себя, топча
чужие огороды, а что же дальше. Нужно  было упасть  на лед Зачанского пруда,
чтобы подумать об этом.
     Император не помнит о ничтожном давнем пустяке, но  плачущий хор гобоев
и траурные выкрики валторн усиливаются. Бокал выпадает из моих пальцев.
     -- Ах, ­ кричит Ариша. ­ Да что с вами, Николай Петрович, родименький!
     В общем,  я все  сказал...  Бокал разбит. Рабыня  плачет  и руки целует
господину.
     -- Ну что? -- спрашиваю у Кузьмы.
     -- Красиииво, -- говорит мой завтрашний спутник.
     Затем я, видимо, скажу, что у хозяйки, мол, разболелась голова и что я,
мол, должен ее проводить, покуда гостям будет подаваться десерт. Я тотчас же
вернусь, господа, и мы выпьем еще на посошок, на посошок...
     Остальное -- дело несложное. Фитиль ­ к бочонку, и все...
     А может быть, моя душа, как учат индусы, и впрямь оживет в каком­нибудь
новом облике? Но где же тому подтверждения? Верю в  загробную жизнь