? -- заторопился  Пряхин. -- Отчего  же все? Да
почти  никто... Ох,  как  вы все  на меня  навалились, --  засмеялся он,  --
помещичье житье, благословенный покой... Да я ли не мечтаю об этом?  Я ли не
рвусь туда, к своим пенатам?..
     --  Вот  и  выходит,  что  честовюбие вас закруживо,  --  сказала  Лиза
невесело. -- А что вас к нам привево?
     -- А вы мне совсем и не рады? -- тихо спросил Пряхин.
     -- Да рады, рады, --  сказал  Тимоша в нетерпении, --  что же это?.. Но
видишь, приходится вот все это обсуждать, потому что там не чужие же люди...
и вдруг такое...
     -- Разве вдруг? -- еще тише спросил Пряхин. -- Как же это вдруг?
     --  Ну, в  том  смысве, -- сказала Лиза,  -- что  можно быво, наверное,
взять с них честное свово, например, иви как­нибудь еще...
     Нынче я обо  всем  этом пишу  легко, ибо все завершилось  благополучно,
хотя  некоторая  дрожь все  же  охватывает  меня,  стоит лишь вспомнить  эти
злополучные полгода, продержавшие нас в  отвратительном  страхе,  неведении,
рождавшие дурные мысли о достойных людях... Но тогда  я сделала Пряхину знак
одними глазами, чтобы он не  слишком  напирал на эту тему, потому что Тимоша
был бледен, оставил перо и глядел  в сторону, а  Лиза распалялась и  тонкими
своими губами произносила ранящие слова...
     Тут Пряхин рассмеялся и сказал:
     -- Я почему­то сейчас вспомнил тот лес, помните? Это ведь было давно, а
кажется,  вчера, когда мы  выскочили оттуда и  я  увидел вас.  Бог  ты  мой,
подумал  я тогда, ну до чего  же хороша атаманша! -- И добавил с грустью: --
Как быстро время бежит,  безжалостно как­то, ведь правда? Это для меня самая
печальная загадка...
     -- Иви можно быво бы их из повков увовить, --  упрямо  произнесла Лиза.
-- Зачем же сразу в каземат?
     -- Ах, Лизочка,  Лизочка, -- улыбался Пряхин, -- ну совсем дитя... Да и
потом, бог мой, надо же уметь и ответ держать...
     -- И как же все они держат? -- спросил Тимоша без интереса.
     -- Нужно уметь  и отвечать за свои действия,-- повторил Пряхин,-- ежели
ты мужчина...
     -- Какие вукавые обстоятевьства... -- сказала Лиза.
     Тут Тимоша сказал строго:
     -- Ты о чем­то хотел со мной...
     -- Даже не  обстоятельства, Лизочка, а несчастье,  -- простонал Пряхин,
-- настоящее  несчастье... -- И повернулся  к Тимоше:  --  Успеется, Тимоша,
успеется...
     Вдруг, подумала  я, Пряхин сейчас встанет и скажет: "Господин Игнатьев,
я прибыл из Петербурга с официальной целью -- арестовать вас по подозрению в
соучастии..." Что же будет,  подумала я. Как мы все будем себя вести? Как он
будет  смотреть  нам  в глаза?  Впрочем, отчего  ж и  не  смотреть,  если  с
официальной целью, подумала я. И мне показалось, что эти  зловещие слова уже
сгрудились на его таких юных губах и вот­вот должны слететь...
     -- А как там следствие, -- спросила я лениво, -- продолжается?
     -- Бог  ты мой,  -- сказал Пряхин,  морщась, -- да уж  все завершилось,
бабки подбиты... Все, все... так, мелочь какая­то.
     Я  вздохнула  с  облегчением,  что не  укрылось  от его  настороженного
взгляда. Он поставил чашку на блюдце, тряхнул головой, сказал:
     -- Надеюсь,  дамы нас простят. Мы  выйдем,  Тимоша,  по  мужскому делу?
Буквально на одну минуточку...
     И они  направились  к двери  рядышком.  Пряхин  на вершок  сзади.  Один
высокий,  сутулящийся,  как   сейчас  вижу,  а   другой,  напротив,  прямой,
невысокий, выточенный  из чего­то  там  иного. Вот  польза  военной  службы,
подумала я тогда, службы и твердых намерений.
     Вскоре они и воротились.
     Тимоша высоко держал голову и глядел на Лизу с улыбкой.
     -- Полковник Пряхин меня арестовал,  -- сказал он с порога. -- Зачем же
мы болтали обо всем?
     --  Не мели вздора,  -- прогудел Пряхин с укоризной.  --  Мне велено от
высочайшего  Комитета доставить Тимошу в  Петербург, и, бог ты мой, какой же
арест? Меня даже предупредили,  что несколько пустяковых вопросов... Сначала
я их почти склонил, что  привезу письменные ответы... Они были согласны... я
уж  было собрался...  и этот, закорючка  эта... я им  сказал: неловко,  мол,
отрывать  человека от дома,  тащиться  тут  полтыщи  верст,  но  граф,  этот
педант... вези, да и все...
     -- Пряхин, -- сказала я, -- что же вы сразу­то не сказали?
     -- Не смог, --  выдохнул он, -- почему­то такая мысль была, что  что­то
изменится... как­то неправдоподобно... и  потом, почему? Бог ты  мой,  да мы
когда­то вместе,  можно сказать, в  юности...  это черт его  знает  когда...
пустая  болтовня... Я  говорю: я  Игнатьева знаю с лучшей стороны...  А  вот
именно вы и доставьте, полковник Пряхин... Хоть стреляйся!
     --  Ну можете вы  хоть правду сказать? -- крикнула Лиза. -- Что, так  и
быво?..
     -- Святой крест, Лизочка, бог  ты мой, -- сказал Пряхин. -- Вы ни о чем
не  беспокойтесь.  Я рядом буду... --  И он своим сильным кулаком ударил  по
столу.
     Какие  страшные  были  дни.  Как  я  была  не  ко  времени  прозорлива!
Фельдъегерская   тройка    отпрянула    от    крыльца    с    оскорбительной
стремительностью. Когда бы все теперь  не  кончилось благополучно,  разве  я
смогла бы написать обо всем этом? Мы потеряли его, потеряли, думала я, он не
вернется. На следующее утро  проводила Лизу. Она поскакала  следом за ними с
письмом  к  господину Свечину. Я собственной рукой написала слезные  слова в
печальной надежде,  что, если эти слезные слова дойдут до сердца этого, ныне
высоко парящего человека, он просто по врожденному благородству, а отнюдь не
под воздействием  воспоминаний двадцатилетней  давности замолвит слово перед
кем­нибудь где­нибудь  там у них и что­то такое произойдет,  без чего мы  не
сможем жить дальше.

     Милостивый государь Александр Андреевич,
     самые крайние  обстоятельства вынудили меня написать  Вам это письмо  и
рискнуть отправить Лизу  на перекладных,  чтобы она  вручила Вам этот крик о
помощи двух  одиноких  женщин.  Я  никогда  не рискнула  бы  обременять  Вас
просьбою о заступничестве за жизнь  и честь жениха Вашей дочери, когда бы не
знали его с отроческих лет и не отзывались бы о его  патриотическом поступке
с  лестной  для  него  похвалой.  Теперь  в  этих   ужасных,  известных  Вам
обстоятельствах, которые  мы  все переживаем, промелькнуло его имя.  Это все
могло  случиться либо по чьему­либо  навету, либо по простому недоразумению,
ибо мне с малых лет  известна  жизнь этого человека и, кроме обожания нашего
государя, я никаких иных чувств в его душе  не знаю. Не сомневаюсь, что Ваше
слово смогло бы  существенно повлиять на решение его участи. Не  осмеливаюсь
долее обременять Вас, ибо Лиза, хоть и в отчаянии, все­таки сумеет дополнить
мое торопливое послание достойно и вразумительно.
     В надежде на Ваше великодушие
     Варвара Волкова.

     Я едва успела дописать письмо, так она торопилась. Нисколько не  уповая
на свои жалкие,  слезные  слова  и даже  на милосердие Петербурга,  я  стала
готовиться  к  самому  худшему. Я  знала,  на что способны  люди,  когда они
облечены высшими правами, как  холодны и мстительны бывают они, опасаясь  за
собственное  благополучие да к тому же испытав приступы смертельного страха.
О, эти высшие права в руках тех, под чьими ногами покачнулся пол, пусть хоть
на одно мгновение!
     На  десятый   день   Лиза  воротилась,  осунувшаяся  и  не  склонная  к
острословию. Отец встретил ее с  внезапной радостью.  И он и госпожа Свечина
опекали  ее  и  воодушевляли,  как могли.  Тимоша  был помещен  в  крепость.
Свидеться с ним не удалось,  но Александр Андреевич оказался кладом при  его
положении и связях. Уже на второй день он успокоил Лизу, сказав, что, как он
выяснил,  дела Игнатьева, собственно,  никакого и нет и  что скоро мы сможем
обнять его. "Это не моя заслуга,  -- сказал он, -- мне не пришлось и пальцем
пошевелить в  его защиту, -- и внезапно, как он умел, улыбнулся, -- мне было
бы  лестно считать себя спасителем твоего  жениха,  да и  вообще сделать для
тебя хоть что­нибудь. Но чего не было, того не было".
     Мы проплакали с Лизой  весь день. Нет, нет,  слез  не лили,  обильных и
бесполезных.  Они  накатывались,  зрели,  давили  изнутри,  веки порозовели,
ресницы  были  влажны, слова произносились  затрудненно,  как  и  подобает в
минуту спасения от уже неминуемой катастрофы.
     Конечно, думала я, моя  дочь так связана отныне с  Тимошей,  что  можно
было бы ждать  беды, не окажись его фортуна  более удачливой. Но,  думала я,
разве  все  на  том и кончилось?  Разве  это  была та  самая минута  высшего
очищения, та самая последняя ступень, перешагнув которую попадаешь в царство
вечного  блаженства? Да и есть ли такие минуты, возможны  ли они,  думала я,
здесь, в  этой земной жизни? Не следует  ли приготовиться к  чему­то такому,
что  исподволь дожидается  нас  впереди,  думала  я,  и от  чего  бесполезно
зарекаться? Разве мы все прошли?..
     Я думала  обо  всем этом, вглядывалась в худенькое и  решительное  лицо
моей взрослой и затаившейся дочери и могла с  уверенностью предположить, что
теперь она как раз и  изготовилась к любым неожиданностям и эта полугодичная
житейская школа со столь страшным финалом закалила ее и возвысила. Как будет
ей трудно, думала  я, когда ей вернут ее сокровище, это трепещущее существо,
подвергшееся  унижению,   даже  в  счастливые  минуты  не   избавленное   от
опочининской  тоски в  глазах, и ей, думала  я,  придется собрать  весь  наш
здравый  смысл, накопленный за многие  столетия, чтобы суметь  противостоять
этой тоске, кстати, тоже ведь не вздорной и не случайной.
     Лишь к вечеру, немного успокоившись,  Лиза  спохватилась и  вручила мне
конверт от господина Свечина, который я долго и тщательно вскрывала, ощутив,
к удивлению своему, давно позабытый трепет.

     Любезный друг Варвара,
     письмо Ваше  было столь  внезапно  и столь беззащитно,  что я  не  смог
воспринять  его  просто  как просьбу  о помощи  и  очень разволновался. Тут,
натурально, все  одно к  одному:  и  Ваше  письмо, и приезд Лизочки, хотя  и
вызванный  такими  нерадостными  обстоятельствами,  но  тем  не  менее  она,
конечно,  предстала передо мной, такая взрослая и  умница,  и, как  заметила
Полина Борисовна, вся в меня.
     Вы не беспокойтесь о судьбе Тимофея Михайловича. Для него все сложилось
более  чем  благоприятно.  Он  держался  с  достоинством. Его  искренность и
откровенный монолог  вызвали  даже  сочувствие  у  строгих членов  Комитета.
Полагаю, что  через неделю, по завершении  формальностей, вы  сможете обнять
его.  Мне  даже  не пришлось  приложить усилий, и единственное,  что я успел
совершить, -- это нашептать генералам Левашову и Бенкендорфу, как этот почти
еще мальчик  непререкаемо  и  твердо отправился из  горящей  Москвы  спасать
отечество.  Генерал Бенкендорф,  мне  лично  не симпатичный, но  в последние
месяцы  играющий  не  последние  роли,  при этом  вспомнил  свои собственные
юношеские фантазии и даже заблуждения, да и  вид Тимофея говорил сам за себя
-- вид человека, преисполненного веры в  собственную невинность. Поэтому я и
не сомневаюсь нисколько в благоприятном исходе  его дела, хотя общеизвестно,
как накалены страсти,  и, несмотря на великодушие государя и все его попытки
быть  максимально снисходительным, события таковы, что, как ни  поворачивай,
пред   глазами   членов  Комитета   проходит   вереница   несчастных  людей,
вообразивших себя способными изменить ход истории...
     Те, кому они так страстно подражали, снесли свою Бастилию в тот момент,
когда страсти нации  перегорели и  крепость стала им не нужна. Мы же свою не
трогали и  не тронем еще долго,  и вовсе  не из лени,  а  просто, видимо, из
потребности в ее  хладном граните, способном время от  времени остужать не в
меру горячие головы, мечтающие о разрушении...
     Разрушить легко,  но как  быть  потом? Все  знают,  как  разрушить, как
пустить кровь, как вздернуть, как захватить,  как покорить... Но как сделать
меня счастливым, не знает никто.
     Наказание им предполагается весьма суровое, может, даже слишком, нежели
могло быть, однако умысел  на цареубийство и кровавая мешанина, хладнокровно
сочиненная ими, не оставляют никаких радужных надежд...
     Я говорю,  что Ваше письмо столь  взволновало меня,  что  в памяти моей
невольно  восстановился  наш  странный,  нервный и  кратковременный союз,  и
минутная горечь прошедших  дней заставила меня  уже в  который раз  отмотать
ниточку  (Ваше  выражение)  до  самого начала и вновь  убедиться,  что  Бог,
диктующий  нам наши поступки, всегда справедлив и  великодушен. Видимо, Ваша
фантазия,  с  помощью  которой  Вы  меня нарисовали,  оказалась  значительно
талантливей  своего рисунка,  а Ваш  рационализм и того более испугал  меня,
хотя  я теперь  понимаю, что  все  это  лишь бледное отражение  нашей жизни,
вечного поединка неуемной фантазии с хладным гранитом...
     Ваш  портрет мне  все  же  удалось извлечь  из московских  руин,  и  он
украшает мой кабинет и, надеюсь, переживет меня.
     Скажите Лизе от себя, хотя я старался внушать это ей ежедневно, что она
может, должна видеть во мне  своего друга,  пусть  не очень счастливого, что
естественно, но любящего и не до конца сокрушенного предрассудками времени.
     С самыми добрыми чувствами всегда к Вашим услугам
     А. Свечин.

     Как безжалостно он писал о поединке  фантазии и гранита,  будто не было
на свете уже ничего,  кроме этого побоища,  под которым  мы никли! А как же,
думала я, предстоящий май и связанные с ним наши маленькие счастливые паузы?
     Но предстоящий май ничего не переменил в нашей  судьбе, и мы оставались
в  неведении  до  самой  середины   июня,  терзаемые  новыми  страхами,  ибо
утешительные   слова   господина   Свечина   соседствовали   со    зловещими
предвидениями.  Однако  Провидение  и  на  сей  раз  было  милостивым,  и из
пропыленной брички сошел Тимофей, и Лиза, оказавшаяся у входа, бросилась ему
на  шею...  Стояла  такая странная  полдневная тишина. Я  высунулась из окна
второго этажа. Они стояли  совсем подо  мною,  но не было слышно ни звука. Я
крикнула им. Они подняли головы. Тимоша улыбался, был прям  и даже, кажется,
шире в плечах, и Лиза казалась рядом с ним совсем девочкой. Я заторопилась к
ним навстречу.
     Не могу сейчас описать всех  ощущений, хотя тому  каких­нибудь три дня.
Туман застилает память... Впрочем, запомнился теплый,  еще апрельский сюртук
на  Тимоше...  гладко  выбритое,  землистого  цвета  улыбающееся  лицо...  и
странный,  неведомый запах,  стремительно распространявшийся по  лестнице...
Чем ближе мы сходились, тем он  становился сильнее, он проник  в  комнаты, в
гардеробную, и, когда мы позже сидели за столом, его источали хлеб и молоко;
вязкий,  неотвратимый, пропитанный  отчаянием запах  сырого каземата,  запах
распада и  гибели  и  человеческого  унижения, наспех  сдобренный  стыдливым
французским одеколоном.
     Не дай вам бог вдохнуть его хотя бы однажды...



Часть четвертая


     С.­Петербург, августа 14, 1926

     Любезный Игнатьев!
     Надеюсь, ты добрался благополучно и нашел своих в добром здравии.
     Теперь, когда все позади, признаюсь тебе, что за эти несчастные полгода
мне пришлось пережить,  пожалуй, поболее, нежели за все предшествующие годы.
Ты спросишь, почему? А вот почему. Какие бы у нас у  всех ни были  различные
мнения о некоторых предметах, ну ты  сам знаешь, что я имею в виду, но и ты,
и  наши  давние  друзья­приятели  для меня не  просто случайные встречные, а
нечто  побольше:   много  было  говорено,  попито,  пережито,  связано  даже
противуречиями.  Ну что  ж, хоть  Провидению  не  удалось нас  примирить  во
взглядах (ты это  понимаешь), но по  душе, по взаимной  симпатии мы остались
прежними,  и  вот мне  с моим  сердечным  отношением выпало на  долю в  один
прекрасный  день весть  свой  батальон, чтобы  пресечь их напрасные попытки!
Застольные споры давно закончились,  а вместо  них вступили  в дело  власть,
закон, сила. Я честно и благородно всегда отстаивал свои убеждения, и это не
то что я с ними заигрывал и лицемерил, а пришла пора -- и пошел противу них,
и они не могут обвинить меня в лукавстве. И это я тебе говорю потому, что ты
и сам  утешал  меня тогда, по дороге  в Петербург, сказав, что ни  у кого не
может подняться на меня рука  и ты меня  понимаешь, потому что лучше все как
оно  есть,  нежели  братоубийство  и  дурной пример  для  наших  людей.  Бог
свидетель, я не хотел им зла, они сами упрямо выбирали по своему вкусу, но в
том, что именно мне суждено было им противудействовать, я вижу трагическую и
несправедливую насмешку судьбы!
     Ты сказал, что  простил меня. Я  тебе верю. Если бы я усомнился в твоих
словах, я не стал бы тебе писать. А теперь мы остались вдвоем.
     Надеюсь, ты отошел немного и сумел все осмыслить и уже не похож на того
удрученного арестанта, каким выглядел по дороге в Петербург и затем, входя в
ордонанс­гауз, так  что  сердце  у меня  переворачивалось,  а сделать я  для
твоего облегчения ничего  не мог. Скажу тебе по совести, выглядел  ты, брат,
неважнецки  и на меня  глядел с осуждением, хотя вскоре убедился  все­таки в
моей незлонамеренности. А когда я провожал  тебя обратно из Петербурга после
неопасной твоей, недолгой отсидки, ты был  уже совсем другой, и помнишь, как
мы обнялись? Я помню: по­братски, по­гвардейски.
     После  твоего  отъезда  во  мне  вдруг  все  переменилось.  Захотелось,
любезный друг,  на  волю,  к черту, к  пенатам. И раньше влекло,  но  как­то
ненатурально, несерьезно, а тут дрогнул и будто прозрел. Да что ж это такое,
подумал я, сколько же можно тянуть эту пышную лямку? И теперь кровь из носу,
я вырву отставку зубами и укачу к своим деткам на вольные просторы.
     Я  рад   за  тебя.  Как  хорошо,  что  ты  на  воле.  Бог  не  допустил
несправедливости. Забудь  этот  дурной  кратковременный  сон.  Как  выйду  в
отставку, сразу прикачу  к  тебе и  не должен  буду никуда  торопиться, и уж
тогда   всласть   наговоримся,  повспоминаем  и  помянем...  Скажи   Варваре
Степановне,  что я влюблен в нее с той поры,  как встретились  в лесу, а  уж
Лизочка твоя -- просто ангел. Трижды обнимаю тебя твой
     Пряхин

     С.­Петербург, октября 21, 1826 года

     Разлюбезнейший Тимоша!
     Ответа  от тебя пока не  получил,  но  терпеливо  жду,  будучи знаком с
капризами  нашей почты. Полагаю, что  вы с Лизой осуществили свои сладчайшие
намерения. И то дело. Бери пример  с меня: жду шестого наследника, а  первые
пятеро живы­здоровы и  полны бодрости. Пусть они живут в довольстве, не зная
моего полунищего  детства  и  отрочества. Мне бы, конечно, дождаться  твоего
письма,  но  я  не  утерпел,  потому  что однажды, перебирая свои  давнишние
бумажки, нашел несколько, имеющих к тебе отношение.  Конечно, ото не изящная
литература, бог не  дал,  но  все  же живые  дневники  твоего старого  друга
Пряхина, в которых он  бесхитростно  запечатлел  несколько дней  из славного
нашего совместного прошлого. Читай, смейся и грусти.
     Теперь уж все в былом и как бы его и не было  вовсе, а все же,  что там
ни  говори, оно  наша жизнь,  не  выкинешь. Натурально,  я читал все  это  и
досадовал, что недостало терпения записывать все  подробнее и  на протяжении
всей кампании, да  что ж теперь кулаками­то  махать?  Я сам  перечитывал эти
заметки, смеялся и плакал, ей­богу, и  все время ты стоял предо мною: то тот
самый, из  тех времен, совсем еще мальчик, насмешливый и порывистый, готовый
даже  на сумасбродство, ежели  оно  показалось тебе благородством; то  этот,
нынешний, взрослый муж,  познавший  даже каземат и многое другое, а главное,
понявший, что в государстве надо жить, исполняя его законы, а иначе случится
анархия и черт знает что...
     Ты помнишь, как мы с тобой обнялись? Трижды, по­братски, по­гвардейски,
ведь теперь нас осталось двое.
     Нынче  дела  мои  с  отставко