е моего сына? Клянусь, я
знаю  его чуть больше, чем вы, --  и вновь захохотал. -- Одно пусть  утешает
вас: он джентльмен... А вы, значит, сирота?..  Я знавал вашего деда.  Крутой
был человек. Ничего не разбирал, когда безумствовал, дворня ли,  благородный
ли, как что не по нему, тотчас по башке, пардон, или в пруду топить с камнем
на шее. Да,  да, а что вы думаете?  Я знаю, был  суд, и  не в губернии, а  в
Петербурге. Вон куда дошло! Я однажды, моя  дорогая, к деду вашему заезжал в
это ваше... Губимо? Губино. Ничего не помню уже, кроме Марфуши, это у вашего
дедушки сенная девка была, лет ей под семьдесят было. Кривая  на  один глаз.
"Марфуша, -- спрашиваю, скидывая  шинель, -- отчего у тебя глазок­то кривой?
Пошалила в  детстве?.." А  она  говорит: "Это, сударь  миленький, барин  наш
изволил  собственной   ручкой  выколоть..."  У  меня  челюсть  отвисла,  моя
дорогая... А отец ваш это унаследовал? Ах, был кроток?.. Ах, вы утверждаете,
что через поколение? -- и снова захохотал, побагровел, раскашлялся, погрозил
мне  пальцем:  --  Значит,  вот вы какая?..  Берегись,  Александр!.. -- И он
перекрестил нас и кивнул, отпуская. Мы пятились к  дверям,  а он посылал нам
воздушный крест полной розовой ручкой, покуда мы не скрылись.
     -- Я счастлива, -- сказала я, -- старый король милостив!..
     ...Теперь, когда по лицу моему  скользят невеселые тени  минувших лет и
здравомыслие уступает печали,  Лиза  спрашивает  всегда невпопад, с вызовом,
будто бросает в меня камень:
     -- Отчего же ты ушва от него? Ты же его любива! -- И пожимает плечиками
от негодования.  Она негодует  на меня  не за давний мой шаг,  а  за попытку
отмолчаться. Я отмалчиваюсь,  ровно горничная, только что не шепчу дрожащими
губами: "Смилостивьтесь,  барыня­голубушка..." Все есть тайна, и ничего я не
могу объяснить своей дочери,  да, наверное, и никому... Напрасно призывать в
свидетели  случившееся  меж  нами.  Беда заключалась  в том,  что, когда наш
поединок доходил до своего  апогея, тот мартовский поцелуй у  Чистых  прудов
начинал казаться злополучным. Возводить хулу не в моих правилах, винить себя
не  за что. То была не моя прихоть.  Придавать  значение житейским  мелочам,
когда все уже рассыпалось и отдает злой шуткой?..
     После нашего  путешествия -- оно было прекрасным -- мы уехали в Губино,
где Све­чин проводил время в компании с Аннибалом и Цезарем, иногда снисходя
до меня, а я  занималась  деревенскими трудами не покладая рук, почти убедив
себя,  что   большей  идиллии   не  может  быть  на   этом   белом  нервном,
разочарованном  свете.  Запах  лаванды  постепенно уступал  аромату  свежего
молока и мяты.
     Стоял июль.  Сквозь  кисею в комнату пробивались большие  сизые мухи. Я
вошла в кабинет.  Он смотрел на  меня  отчужденно,  поджав губы, как большой
обиженный ребенок. Я хотела обнять его, но он слегка отклонился. Это меня не
ранило, я умела не придавать значения житейским пустякам.
     "Вам наскучило в деревне? -- спросила я. -- Давайте уедем. Как скажете,
так и будет".  -- "Я все время слышу крик  этой  девки, наказанной вами... И
это  невыносимо..."  -- "Мой дорогой, -- сказала  я мягко, как могла, --  ее
наказали  еще  вчера..."  --  "Да,  но  я  слышу  и не  могу привыкнуть".  Я
постаралась  быть  немногословной.  "Не  придавайте  значения...  Ежели  вас
раздражает  такой  пустяк,  что  же  будет с  вами  в серьезном случае?"  Он
посмотрел на  меня  так, словно  я  совершила  предательство.  "А  серьезный
случай,  --  спросил он, -- это когда топят  в пруду с камнем на шее?..  Или
наше благородство годится  только  для московских  гостиных?" Я ответила еще
сдержанней,  еще обстоятельнее: "Да вы  же сами на нее негодовали! Вы  плохо
знаете деревню. Ежели не наказать, вас  перестанут  любить, над  вами станут
втихомолку  потешаться.  Это  не  мною  придумано...  Но  если это  вам  так
тягостно, я постараюсь не огорчать вас. Как захотите, так и будет..."
     Ты  думаешь, моя  дорогая, девку эту  били? Ее велено  было  вернуть  в
деревню, чтобы она  не околачивалась здесь в нестираном сарафане с пальцем в
носу! Указательный  палец  вечно копошился  в  носу,  словно  там  залежался
золотой  клад...  Я  ведь  сначала  предложила  ей  выбрать  между   дурными
привычками и работой в поле, и твой  отец морщился,  видя  этот  заскорузлый
палец, воткнутый в ноздрю...
     -- Ну  что ты  говоришь? -- морщится  Лиза в подражание отцу.  -- Какие
квады?
     Я  сказала тогда Свечину: "Как захотите, так и будет... Хорошо, я верну
ее... Вы этого хотите?.." Он поморщился и пожал плечами... Что­то постепенно
пропадало  день за  днем, и я должна теперь это объяснять? Станет ли  яснее,
если  я скажу, что  не покорила крепости, а просто  была в нее впущена? В ее
стенах продолжалась  обычная небесная жизнь,  и мои земные  претензии  ей не
соответствовали.
     "Кроме  блистательных  цезарей  минувших  неправдоподобных  времен,  --
говорила  я как  бы случайно,  роняя  на ходу,  -- есть  подлинные  нынешние
времена: неурожаи, молоко и пшеница, деньги и зависть, зависимые от нас люди
и иллюзия  собственной независимости..."  -- "Вы  же не какая­нибудь уездная
госпожа Чупрыкина с трауром под ногтями, -- смеется он, называя любимое мной
имя, -- не какая­нибудь там, чтобы топить в пруду с камнем на шее..."
     И снова наступает мир, пусть не такой блестящий,  пусть даже плохонький
и робкий, но выслуженный мною...  Я хочу  иметь множество детей,  милостивый
государь мой, и видеть  их восседающими и возлежащими на моих золотых нивах;
множество  здоровых красавцев и красавиц с  гудящей голубой кровью в  жилах.
Надежда на это сотрясает меня, а всякое  препятствие доводит до исступления.
Я  вижу  и  чувствую, как  всякие  там  обстоятельства и злонамеренные  лица
пытаются помешать этой,  как  они  считают,  сумасбродной  прихоти калужской
барыньки  то  словом,  то презрением, то  угрозой нашествия, то  предвестием
бунта. Они  спроваживают верных  мне мужчин на поля битв  или охлаждают мною
любимых, и подтачивают меня сомнениями, и даже палец в грязном носу дворовой
девки   рассматривают   как  плод   моей   неправедности,  как   укор   моей
несправедливости.
     И он снова смеется, представьте. Может быть, он меня даже любит?..
     Но когда Лиза в который уже раз спрашивает  меня: "Отчего же ты ушва от
него?.."  -- разве я  могу ей  что­нибудь  объяснить? Да каким  же  образом?
Неужели с помощью каких­то житейских пустяков, которые лишь пуще разжигают в
ней  дух несогласия?  Можешь  ли  ты наконец понять, что я не покорила  этой
крепости? Быть пленницей в ней -- это не для  меня, гостьей -- разве к этому
я стремилась? "И ты сбежава со мною на руках", -- говорит она безжалостно.
     Господи,  если бы  я сбежала!  Я избавила  любимого  мною  человека  от
необходимости меня возненавидеть. "Можно подумать, -- говорит она, -- что та
дворовая быва во всем виновата". -- "Какая дворовая?"  -- не понимаю я.  "Ну
та, которую ты спровадива в деревню..." Боже мой, Лиза! Мы говорим целый час
о  вещах страшных,  о  разлуке, о гибели чувств, а  ты поминаешь  опять этот
пустяк, о котором пора позабыть!..
     Не  знаю, не знаю, как все сложилось бы, окажись генерал Опочинин более
прозорлив и  менее  щепетилен. Я, наверное, смирилась  бы в конце концов и с
его  мундиром, и с неизбежностью своего  вдовства  и научилась бы, наверное,
ожидать  его  с  полей сражений,  аккуратно рожая тебе  сестер и братьев,  с
благоговением приникая к его аксельбантам при встречах, обдавая  его  лесным
холодком и радуясь  его  влюбленным  взглядам... А  может быть,  кто  знает,
изловчилась  бы нарядить  его  в сюртук,  и  все  последующие споры  военных
честолюбцев вершились бы уже  без него, потому что никто еще  до сего дня не
смог  доказать, что бряцание кованой сталью и реки  крови могут осчастливить
людей и принести им долгожданное успокоение.
     В  двенадцатом  году после  вынужденных похождений по  калужскому  лесу
Варваре  стало известно,  что Свечин пребывает в Москве. Зная  его характер,
она,  конечно,  не  предполагала,  что  он  остался в столице при французах,
чтобы,  например,  взорвать  Кремль  вместе   с  корсиканцем,  подогреваемый
неведомыми  ему лаврами генерала  Опочинина.  Но тем  не менее  он  в Москве
оставался,  лишившись дома,  в  одиночестве,  наедине со  своими цезарями, а
может быть, и  впрямь с  некой  французской дамой, покинувшей его в  трудную
минуту,  о  чем  тоже  ходили  слухи. Иллюзий  не было  давно,  любовь  ведь
перегорела  задолго  до  московского пожара, но старый друг  (при  этом  она
усмехнулась),  может  быть,  нуждался  в  участии, и  атаманша,  еще  полная
батальным  возбуждением,  а  с  нею Дуня  с  закутанной  Лизочкой  на  руках
бросились в Москву по разбитой дороге.
     Трупы людей и лошадей, брошенные пушки и целехонькие экипажи -- все это
уже не волновало; она  видела, как расправлялись с  живыми,  как молниеносно
прекращали их кратковременное пребывание на этом свете, так что можно было и
не содрогаться при виде их  жалких  оболочек, полузанесенных снегом.  Однако
она и  на сей  раз  была  отравлена и  в полудурмане добралась до  сожженной
Москвы.
     Но прежнего сверкающего карнавала,  столь привычного взорам въезжавших,
теперь уже не  было. Путников окружало почти кладбище с одинокими фигурками,
отыскивающими свое прошлое.
     Варварин  дом  обгорел, был разграблен,  хотя  остался  цел. Зато огонь
пощадил  каменный флигель в  глубине двора,  где и  проживала  московская ее
дворня.  Путникам были рады и, конечно, не стеснялись слез. Большая комната,
где  обычно останавливались  дальние гости, оказалась вполне  пригодной  для
жилья.  Варвара  поручила прислуге Лизу, а сама с  Дуней помчалась на Чистые
пруды, уже не замечая ничего вокруг.

     Знакомый  дом,  где  она,  еще  ничего  наперед не  зная,  готовилась к
свадебной поездке, остался цел, хотя в окнах  отсутствовали  стекла и  груды
кирпичного  хлама загораживали вход.  Она  пробиралась туда,  сопровождаемая
испуганной Дуней, стараясь  не  замечать разгромленного  благополучия, и  по
замусоренной лестнице двинулась на второй  этаж.  Чем  ближе она подходила к
цели, тем  отчетливей становилось, что дом необитаем. Но какой могла быть та
французская   дама,   думала  она,   чье   расположение  не   казалось   ему
обременительным? Воображение рисовало ей молодую  брюнетку с пухлыми жадными
губами, почему­то непременно наряженную в платье из светлой кисеи с мушками,
говорливую, с туманным взором и учтивой улыбкой... Страстное тело и холодное
сердце, как сказал кто­то...
     Она вошла в совершенно пустую  гостиную, если не  считать охапки гнилой
соломы  на полу, и, замирая, отворила  дверь в бывшую  свою  спальню. Густой
слой пыли покрывал  редкие предметы в этой комнате.  Следов  жизни  здесь не
было. В  чернильнице окаменевшие чернила,  голая кровать (о, не ее, не ее!),
пустые книжные шкафы, скомканные бумаги на полу, круглый стол без скатерти и
знакомый фарфоровый кофейник с отбитым  носиком  --  старый  неразговорчивый
приятель из счастливых времен, с которым не  поговоришь  о прошлом. Смерть и
разрушение... Варвара спросила бы какого­нибудь из  уцелевших  воителей, так
ли он представлял  себе счастливый окончательный  мир, когда с  пистолетом в
руках топал  по военной  дороге, мечтая  о  победе и  славе.  Да у кого было
спрашивать?..
     Она перешла в другую комнату, понимая бессмысленность своего пребывания
в этом доме. Там оказалось то же самое -- смерть и разрушение... Легко ли ей
было? Легко ли было ей в этом склепе, где когда­то...
     Вдруг легкое Дунино "ой"  долетело  из  бывшей  гостиной, и,  когда она
бросилась  туда,  она  застала  свою  курносую  компаньонку  замершей  перед
одиноким портретом, покрытым пылью и забвением, притаившимся на голой стене.
Молодая  дама  с   громадными   синими  глазами  уставилась  на   Варвару  с
самонадеянностью, годной для лучших времен.
     Она  помнила  гладко  выбритого  капризного  живописца,   приглашенного
Свечиным,  и когда спросила: "Зачем это вам?"  -- "Пусть будет, -- улыбнулся
Свечин, --  будем вспоминать..." Она уселась  в кресло перед живописцем,  не
подозревая,  сколь самонадеянна  ее  поза, представляя, очевидно,  что жизнь
отныне пребудет неизменна, как она и задумала...
     Эта самонадеянность теперь показалась  Варваре  столь неуместной и даже
оскорбительной, что  впору  было сорвать со стены  это  совершенное изделие,
оставленное  здесь,  как показалось тогда Варваре, в насмешку над  ее былыми
фантазиями... Теперь  я думаю иначе, и воспоминание о собственной молодости,
кратковременной  и  невозвратимой,  не  ожесточает,  а,  напротив,  вызывает
приливы грустного умиления. "Сымать?" -- шепотом спросила Дуня. Но  Варвара,
словно  отказавшись от себя же самой, резко повернулась,  и они покинули эту
могилу.
     Бесхитростная француженка Бигар, о которой  много  рассказывал  Тимоша,
воротившись  из  похода, и  была,  видимо,  той  дамой в  кисейном платье  с
мушками,  которую  я  воображала  вцепившейся   в  моего   былого  кумира  с
французской горячностью и сноровкой.
     "Она была чудесная  женщина, глупая, добрая и бесхитростная, --  сказал
Тимоша  с обычным воодушевлением, --  такие могут пойти на баррикады даже из
приятельских побуждений..."
     Кстати, перед  тем  как  навсегда  уйти  из того дома,  Варвара  все же
вернулась в спальню и подняла с пола несколько смятых и пожелтевших листков.
Уже спустя много времени она их развернула. На одном располагалось несколько
ничего не значащих столбцов цифр, на другом приглашение посетить Вяземских в
один  из каких­то благоуханных  довоенных четвергов; два  оставшихся  листка
оказались  письмами. Первое, оборванное,  из деревни, неизвестно  кому и  от
кого.

     ...третьего дня узнала, что  деревня моя сожжена, также говорят, что  и
московский  дом,  но  последнее  еще  недостоверно.  Все  ограблено,  мужики
разорены  до крайности.  Приказчик уехал и что­то  заклал  в  кладовой, чего
злодеи не открыли, а что закладено, люди  оставшиеся не знают. Известно, что
осталось  несколько  немолоченой  ржи  --  у  меня  на  месяц,  может,  хоть
что­нибудь будет, а скот мой и крестьянский хлеб и платье все отнято.
     Представьте, что всех мущин и женщин моих больше 300  человек, и как их
год кормить, чем жить и где?
     Истинно терплю!..

     Второе, на французском языке, повергло меня в трепет.

     Высокочтимый господин Свечин!
     Толпа избила  меня.  Наверное, это справедливо,  и  я навсегда  покидаю
Россию. Вот сейчас, сию минуту. Я намеревалась в последний раз повидаться  с
Вами, но вдруг поняла, что женщина с  большими синими глазами -- не фантазия
живописца и что в Вашем горьком сердце для меня не может быть местечка.
     Прощайте же, прощайте, прощайте...
     Л. Бигар.

     И это было все, что оставалось у меня после нашей блистательной победы.
     Пребывание в Москве было уже  бессмысленно, да и страшно, да и, видимо,
права была Аполлинария Тихоновна, когда утверждала, что нельзя  возвращаться
по  старым следам  -- получишь по физиономии... И все­таки что  значило  это
немногословное  письмо бежавшей француженки?  Неужели в  сердце  московского
затворника  теплились остатки  былого ко мне  расположения?  Ведь украшал он
свое жилище изображением моего самонадеянного лица в позолоченной раме... Не
насмешкой же над прошлым красовалось оно на стене...
     Так  или  иначе,  дом был  пуст, портрет  оставлен  разрушаться, а  мои
благотворительные помыслы оказались напрасны...
     И в этот момент мне доложили, что господин Свечин желает меня видеть.
     Я  полагала, что передо мною возникнет существо в поношенном рединготе,
с увесистой палкой,  с седыми космами, вылезающими  из­под шляпы,  существо,
достаточно ярко  описанное  мне  Тимошей  впоследствии  в письме  из  полка,
существо, нисколько не напоминающее вальяжного господина с Чистых  прудов, о
котором  я  когда­то  помышляла  со  счастливым  ужасом. Этот же  господин в
отличном  фраке тоже показался мне чужим и значительно старше  своих  сорока
лет. На губах его  теплилась улыбка, представьте, по всему предназначавшаяся
не мне, а пространству, неисповедимости обстоятельств, игре случая.
     -- Я узнал, что вы меня искали, -- сказал он чужим голосом. -- Я только
что из Петербурга и вот узнал... Может быть, вы привезли Лизу?
     -- Да,  я привезла Лизу, милостивый государь, чтобы дать ей возможность
повидаться с вами... Видимо, я виновата в том, что девочка столько лет... Но
вот  и  она, и  если теперь невозможно  загладить  вину,  то можно  хотя  бы
погладить ее по  головке... Ну, как вы это сделаете? Лиза подошла к нему без
робости, и затем  ее детское удивленное "papa, papa"  до сумерек  витало  по
комнате... Он подарил ей маленький медальон с изображением императрицы, этой
молодой  несчастливой женщины,  числившейся  в счастливых, и девочка  тотчас
повесила его себе на грудь.
     --  Вы приехали, чтобы  спасти меня, по  своему обыкновению? -- спросил
он.
     -- Нуждающийся во спасении, -- сказала я, -- всегда очень зорок к чужим
бедам.
     Он  вежливо  меня  поблагодарил  и  утешил  своими  новыми  успехами  в
Петербурге,  где  ныне  служил в Иностранной коллегии,  а в Москву воротился
завершить кое­какие дела...
     Я было собралась иронично  спросить его, отчего же он позабыл  на стене
мой портрет, но иронии не  оказалось места  в том сдержанном холоде, который
распространился  меж нами. Все было пристойно, не  по­московски прохладно  и
тягостно. От чая он отказался, но не спешил уйти.
     -- Мы оба виноваты перед нею, -- сказал он, продолжая свою мысль, -- но
друг перед другом нисколько.
     Я подумала, глядя на него, что  от поношенного редингота военных времен
он  отказался  не  без труда  и  что  этот  отменный  фрак и  прочие мелочи,
украшающие его, -- плоды чьих­то загадочных усилий.
     -- Удалось ли вам  установить, -- спросила я запальчиво, -- как  влияют
древние тирании на нынешнюю катастрофу?
     Он усмехнулся и ответил, не глядя на меня:
     -- Мне удалось установить,  что мы и народ -- одно целое и мед, которым
мы были вскормлены когда­то, действует и поныне благотворно...
     --   Значит,   этим  объясняется,   --  крикнула  я  уже  без  прежнего
ожесточения, -- желание моих людей сжечь меня живьем?
     -- Скорее, вашим фамильным пристрастием, -- сказал он жестко, -- топить
в пруду с камнем на шее...
     Это  напомнило  мне  славные  времена наших поединков,  однако поединок
нынешний  был  враждебнее по тону,  и только Лизино "papa,  papa", время  от
времени повторявшееся в комнате, видимо, предотвращало беду.
     И все же мы с Лизой вышли его проводить. Экипаж, который дожидался его,
не соответствовал своим отменным петербургским видом страдалице Москве.
     Не  высказав  ему  всего,  что  наболело,  я   цеплялась  за   какие­то
несущественные для меня мелочи.
     -- Вы были таким ярым поборником свободы, -- сказала я с  досадой, -- а
нынче в тирании находите приятные стороны...
     -- Варвара, --  сказал он,  --  не говорите  высокопарных  глупостей на
развалинах... Какая тирания?  Власть, которая разъединяет нас,  в результате
гибнет.  Разве вы  в том  не  удостоверились? Но власть,  объединяющая  нас,
достойна  быть   воспетой...  Равенство  --  это  не  равенство  притязаний,
милостивая  государыня.  Богу  --  Богово,  кесарю  -- кесарево.  Никуда  не
денетесь. Рабов следует освобождать, но  для этого не  надо  гильотинировать
королей.
     Я  хотела  что­то возразить, по  своему  обыкновению, но  петербургский
экипаж уже  катил по московским  обломкам, по  нашему наивному  прошлому, по
Лизиному счастливому "papa, papa".

     7

     Стоит ли иметь много детей, если сыновья рождаются в киверах и лосинах,
а дочери с личиками вдов?
     До сих пор не могу  понять, как же