релестную  меховую шубку, сшитую из легких и
теплых  шкурок  какого­то  знаменитого   сибирского  зверька.   Мне   трудно
объяснить, почему в последнюю  минуту я решила нести ее с собой, может быть,
мысль  о  том,  что   она  необычайно  легка,  завладела  моим  лихорадочным
сознанием, а может быть,  что­то другое,  во  всяком случае, я перекинула ее
через руку,  словно  путь мой лежал  лишь  до  кареты, и, не  задумываясь  о
последствиях, отправилась в обратный путь.
     Пожар  продолжался с  еще  большим рвением. Было светло, как днем.  Мне
стало  попадаться множество  французских солдат и  каких­то грязных  бродяг,
которые   несли   награбленное.    Создавалось   впечатление,   что   Москва
предназначена под грабежи.  Занятые своими делами,  они не обращали  на меня
никакого внимания. Я видела, как из горящей лавки выносили целые штуки сукна
и шелка, как из другой вытащили громадные бутыли  с вином и тут же принялись
с жадностью поглощать содержимое.  Французы и бродяги трудились совместно, и
это было самым страшным.
     Чего только не натерпелась я в своем  путешествии по горящей Москве. За
мною погнался  пьяный мужик и пытался, страшно ругаясь, вырвать из  моих рук
узел с нашими вещами.  Вот где я  вспомнила офицера, предлагавшего быть моим
провожатым.  Мужик  почти преуспел в  своей подлости, как я  ни кричала и ни
отбивалась,  но, на мое счастье, откуда­то  вырвалась  свора грязных собак и
набросилась  на разбойника, что позволило мне спастись.  Множество бездомных
псов рыскали по Москве в те дни, и, видимо, это была одна из тех стай, но ее
ярость, к счастью, оборотилась не на меня.
     Уже  видно  было  начало  Басманной,  но  мои  мытарства  продолжались.
Какие­то два наголо бритых разбойника возникли передо мной, а о том, что это
были они, можно было  судить по хладнокровию, с каким они меня остановили. Я
поняла, что сопротивление бесполезно, что жизнь дороже всех благ мира, а тем
более этой шубки и этого ничтожного узелка, и я протянула им эти предметы, а
сама приготовилась бежать, если их притязания пойдут дальше. Но и на сей раз
провидение  оказалось  ко  мне  милостивым, и,  словно  видение из  какой­то
невероятной восточной сказки, возник меж нами прекрасный французский офицер,
одного  бравого  вида которого  было достаточно, чтобы грабители исчезли. Он
так  любезно предложил проводить меня,  а я так была измучена, что не только
не отказала  ему, а, напротив, разлилась в  благодарности.  Он  шел рядом со
мной, неся  в  руках злополучную  шубку и  узелок.  Наконец мы  вступили  на
Басманную, и  я с радостью убедилась, что пожар ее не коснулся  и наше новое
жилье пребывает в прежнем своем благополучии.
     --  Давно  ли вы  здесь живете?  --  спросил он. --  Приятно  встретить
соотечественницу в этом аду.
     --  Да, я живу здесь шесть  лет, --  ответила я, -- и  привыкла к  этой
стране, и мне горько сознавать,  что мои  соотечественники --  причина этого
кошмара.
     -- О нет, мадам, -- сказал он, -- Москву подожгли не мы.
     Мы достигли голицынского дворца, и я собралась было  распрощаться с ним
и поблагодарить его.
     -- Одну минутку, мадам,  -- сказал мой спаситель и направился прочь, --
одну минутку...
     -- Куда же вы?! -- крикнула я, но он уже исчез с узелком и шубкой.
     Я проплакала довольно долго,  прислонившись к холодным стенам дворца. Я
молила Бога,  чтобы хоть  письмо,  сохранившееся у меня,  не  было вестником
несчастья. Затем  осушила слезы и сказала  себе: "Успокойся, Луиза, дорогая,
это просто спектакль, и у  тебя в  нем роль, все кончится хорошо, главное --
не забывать текст, играть натурально, но умирать не всерьез".
     Мои друзья встретили  меня криками  радости. Пока я  отсутствовала, они
очень  переживали, что поддались моим уговорам и отпустили меня одну. Мне же
казалось, что я  побывала  в  каком­то  ином,  незнакомом  мире,  где царили
жестокость и холод, где  жили ужасные подобия людей, лишенные добросердечия,
свободные  от  морали  и  совершенно  слепые.  И  вот теперь  из  этого ада,
оглушившего  меня, я  попала  на  чудесный остров,  поросший густой зеленью,
переполненный  поющими птицами, дарующий благодатное тепло и добрые надежды.
Надо  было  видеть  обращенные  на  меня  черные  глаза  Тимоти,  сверкающие
радостью,  еще  не успевшее освободиться от недавних тревог  лицо  господина
Мендера и сдержанную улыбку моего ночного искусителя... Ах, я давно простила
его!  Мне хотелось, чтобы он восхищался моим поступком. Зла я  не помнила --
нельзя позволять своим страстям  оборачиваться  неприязнью  в такие дни. Как
приятно  было  снова  стоять  на  твердой  земле,  дыша  ароматом  сказочных
полночных цветов!
     --  Не  показалась  ли  я  вам явившейся из преисподней? -- спросила я,
приведя себя в порядок.
     -- Бог ты мой,  -- сказал поручик Пряхин, -- даже вышедшая из пепла, вы
были бы прекрасны!
     -- Трудные обстоятельства, -- многозначительно заметил господин Мендер,
--  возвышают  людей. Из­под  пепла, которым  вы были  покрыты,  пробивалось
сияние.
     Я  рассмеялась,  с  горечью  вспомнив свое  путешествие,  ибо  картины,
виденные мной,  не совсем соответствовали возвышенным представлениям ученого
австрийца.
     Покуда мы беседовали, наслаждаясь радостью  свидания, Тимоша, приблизив
к себе свечу, читал полученное письмо. Вдруг он опустил голову и разрыдался.
Мы кинулись к  нему. Это было письмо  из деревни,  написанное  горничной,  и
когда  мы с  ним  ознакомились, райский  сад  померк и  мерзкий  запах  гари
пересилил благоухание цветов.

     Их благородию
     Тимофею Михайловичу Игнатьеву
     на Поварской в доме генерала Опочинина.

     Любезный  сударь  Тимоша, горе­mo какое у  нас в Липеньках, потому  что
дяденьку вашего третьего дни французы убили насмерть.
     Гуляла  я по парку  возле беседки с красным зонтиком  Софьи  Алексанны,
матушки вашей. Вдруг услыхала-- по дороге кони скачут прямо  к нам в ворота.
Офицер ихний и  два  драгуна. Подъехали ко мне. Я перепужалась, вся обмерла,
думаю -- застрелят. Офицер говорит мне  по­ихнему, мол, кто я  такая буду? Я
ему тоже по­ихнему, спасибо покойнице  Софье Алексанне, мол, кто я есть,  до
них не касается,  а чего им надо? Он тут рассердился на  мой  ответ, коня на
меня наводит и говорит своим  драгунам,  мол,  видали такую дуру,  она, мол,
никак в толк не возьмет, что война, и отвечать, мол, надо все как есть. А  я
в коня зонтиком уперлась  и не  подпускаю,  а  драгуны  смеются. А тут вдруг
вижу,  по аллее сам барин торопятся с палкой и в простой своей,  как всегда,
поддевке, а  за ними  --  наш  Кузьма.  А офицер  увидел  барина  и  говорит
драгунам,  мол, интересно, как эта хромая обезьяна  будет  отвечать. А барин
услыхали и говорят: это я, мол, хромая обезьяна!  И  тут они навалились все,
задрожали, достали  из­под полы пистолет и стрельнули в  офицера. И этот хам
французский с коня­то  и повалился. Я сильно так закричала,  а драгун саблей
дяденьку  ударили,  опосля  офицера снова к седлу  привязали  и поскакали. Я
Кузьме закричала, мол, что  ж ты, Кузьма, али ты не  солдат? Беги за ружьем!
Да наполеонов  уж и след простыл. Мы к барину кинулися, а они уже  холодные.
Они, Тимоша, как чуяли,  вольную мне дали, и теперя я с  ей, с вольной этой,
как с пустой торбой. Куда я с ей? Барин покойный, дяденька ваш, царствие ему
небесное, меня любили, и отмечали, и баловали,  а нонче кому я нужна с волей
своей постылой?  Барина  мы  похоронили,  барыня  губинская  госпожа Волкова
Варвара Степанна приезжали,  у нас цельный день  были  опосля  похорон,  все
барина толстую тетрадь  читали и плакали очень сильно, а опосля уехали и мне
говорят, мол, я, Ариша, тетрадку эту с собой увезу, для Тимоши сберегу, там,
мол,  все  про  меня  написано. Так  что,  Тимофей  Михайлыч,  осиротели  мы
теперича, и только тебе дай бог целым остаться.  А я буду  ждать тебя, сокол
наш ясный, буду  за  гнездом твоим  глядеть, а  встретишь тех  драгунов  или
других каких, про бедного свово дяденьку вспомни.
     Целую тебя в обе щечки и остаюся верная слуга вашего благородия
     Арина Баташова.

     Тимоша плакал, господин Мендер, бледный как смерть, молча и неподвижно,
закрыв глаза, сидел в белом садовом кресле.
     Сад  благоухал  еще  по­прежнему,  однако  запах  гари  становился  все
ощутимее. Слуги  причитали на своей  половине,  поручик Пряхин направился  к
ним, и я решила,  что он пошел их утихомиривать, однако он вернулся,  пробыв
там  довольно  долго,  и я  ахнула,  увидев  его:  передо мной  стоял  почти
незнакомый мужик с маленьким узелком в одной руке и с палкой в другой.
     -- Я  ухожу, --  сказал  он  с раздражением, --  это невыносимо! Москва
сгорела -- и я осиротел! Я лишился матери... Мне  опостылел этот сад... Тень
генерала Опочинина стоит передо  мной... Я постараюсь выбраться из Москвы...
Французы,  -- сказал он, обращаясь ко мне, -- попили нашей крови, а  немцы с
ними заодно, --  сказал он, оборотившись  к господину Мендеру, --  теперь не
пропущу  ни  одного  драгуна, бог ты  мой, каждый  драгун --  убийца!  -- Он
произносил  свою речь  на одной ноте, будто сам не был  драгуном, и при этом
казался  очень  красивым,  и мне  захотелось  обнять  его на  прощание,  как
обнимают героев. -- Ваш император, -- продолжал он, глядя на меня в упор, --
безумец, паршивый корсиканец, а  ваш  дядя,  -- оборотился он  к Тимоше,  --
оказался жалким уездным слюнтяем и подпевалой узурпатора... когда отечество,
истекающее  кровью...   обед  с  шампанским...  бог   ты  мой,  разговоры  с
драгуном!.. -- Слезы текли по его лицу, он задыхался.
     --  Опомнитесь,  сударь,  -- спокойно сказал Тимоша,  -- но я этого  не
забуду, да и вы поймите, что за вами долг!
     Я  сделала   шаг   к  поручику,  чтобы   прервать  его  оскорбительную,
неподвластную уже  ему речь, но он резко повернулся и выбежал  из оранжереи.
Все молчали.
     Утром  явилась  испуганная  госпожа  Вурс и  сообщила  нам,  что  пожар
добрался и  до Басманной. Правда,  горят  какие­то деревянные сараи в  самом
начале улицы, но осенний ветер раскидывает тучи искр во все стороны, и нужно
ожидать  худшего.  Мы  торопливо  позавтракали у  них  во флигеле, тревожное
молчание сопровождало нашу трапезу. Я заметила, что чем отчаяннее положение,
в которое я попадаю, тем  больше сил и решимости обнаруживается  во мне. Вот
тут  я и  поняла, что  нужно  действовать, а не сидеть  сложа руки. Я горько
пожалела, что не  раздобыла  в  тот день экипаж и не  смогла  перевезти сюда
необходимые вещи,  и,  наконец,  я,  видимо,  была излишне  щепетильной,  не
решившись приказать слугам сопровождать меня: мы могли бы  многое  унести из
дому и теперь не были бы на краю  пропасти, ибо запасы съестного подходили к
концу,  а  там ими пользовались вражеские офицеры, да  и  уцелел ли наш дом,
трудно было представить...  Я  сказала Мендеру, что  снова  отправлюсь туда,
подыму всех слуг, что наше легкомыслие может обойтись нам дорого.
     -- Я с  вами! --  сказал Тимоша, подымаясь от  стола. -- Я  здоров. Вас
нельзя отпускать одну...
     Тут я почему­то обратила внимание на  его руки -- вовсе не худенькие, а
сильные,  с  широкими запястьями,  да и  сам  он  был высок, хотя  несколько
сутулился...
     -- Нет, нет, -- решительно сказал господин  Мендер, -- пойду я один. Не
спорьте,  милая  Луиза.  Я знаю слуг,  я смогу  приказать им.  Вы думаете, я
беспомощный и жалкий австрийский гувернер?  Нет, сударыня, я офицер  и сумею
за себя  постоять,  тем  более... --  тут он опустил  голову, --  что я  уже
обнаружен и прятаться мне незачем...
     -- Как обнаружены?! -- воскликнула я.
     -- Вы думаете,  тот  солдат французский приходил за сапогами? -- сказал
гувернер с грустью. -- О нет,  он  приходил,  чтобы  удостовериться,  что  я
здесь... Видимо,  время  еще не настало призывать  меня к  ответу, и  я могу
совершенно безнаказанно ходить по Москве... -- Он решительно поднялся.
     -- Погодите,  --  сказала я с отчаянием, --  вы  не ошиблись? Вам могло
показаться...
     -- Дорогая моя, -- сказал он, -- с вашей милой наивностью легко принять
соглядатая за обыкновенного мародера, но у меня зоркий глаз.
     Он был так решителен  и говорил с такой строгой грустью, что я уступила
как ученица.
     Он ушел,  а мы  с  Тимошей  отправились  в  райские места, которые, как
оказалось, тоже  подвержены бурям. По пути  туда он обнял меня за плечи, его
сильная рука  согревала меня и  успокаивала, и, когда я опустилась  в  белое
садовое кресло, он  продолжал обнимать меня. Я была такой маленькой  рядом с
ним, такой беспомощной! Мне так хотелось расплакаться, прижавшись к нему. Он
утешал  меня, милый мальчик, а я  почему­то вдруг представила  его в военной
форме. Мундир, несомненно,  был  ему  к  лицу,  но  что  же  дальше?  Черные
бархатные его глаза на бледном лице, сильная рука, державшая поводья, золото
эполет, змейка аксельбанта -- все  то, чему мы поклоняемся неустанно, но для
чего людям эти пышные,  эти  высокопарные и  многозначительные  одеяния? Для
того, чтобы пленять  наши сердца? Наивное  предположение.  Значит, для того,
чтобы  соответствовать своим видом  громогласной  победе? А если  поражение?
Ведь все равно при поражении это превращается в рубище... Уж не для славного
ль  конца?  Чтобы  лежать  на  поле  брани  в  этих  приличествующих  твоему
избранничеству  одеждах и  не походить на грязного разбойника, растерзанного
толпой?..
     Он  тихо  поцеловал  меня  в щеку. Мне  следовало бы  невеселой  шуткой
придать этому поцелую оттенок участия, но сил не было.
     -- Ах, Тимоша, Тимоша, -- сказала  я, глотая слезы, -- чем кончится эта
кровавая  история?  Неужели  нам  отныне   не  суждено  заниматься  обычными
делами?..
     -- Я  так  счастлив, что вы с нами! -- воскликнул  он  с обычной  своей
восторженностью. -- Вы знаете, Луиза,  я вычитал в одной иронической  книге,
что война насылается на того, кто тщательно готовится к защите.
     -- Вы верите в афоризмы? -- спросила я.
     -- Конечно нет, -- сказал он, -- разве можно отнести это к каким­нибудь
несчастным американским дикарям, на которых напали вооруженные европейцы?
     -- Конечно, конечно,  -- сказала  я. -- Но  ведь они тоже украшают себя
перьями и красками, ах, Тимоша!
     Господин Мендер вернулся только к  вечеру с пустыми руками. На нем лица
не было.  Он тяжело уселся в свое  белое кресло, и я  поняла, что  случилось
самое худшее.
     --  Представьте  себе, -- сказал  он  отрешенно, -- ваши  предположения
оправдались -- наш дом сгорел.
     -- Неужели весь?! -- удивился Тимоша.
     --  О,  стены  целы,  --  странно  засмеялся  господин  Мендер,  --  но
остального ничего нет: ни вражеских офицеров, которых я так боялся, ни слуг,
ни наших вещей...  -- Он  по­стариковски  покачал  головой. -- Я  так боялся
встречи  с французами,  и  они  во множестве попадались  мне на  пути туда и
обратно,  но  никому из них не было до меня никакого дела. Видимо, произошло
что­то серьезное... Да, Кремль горит, и император Бонапарт его покинул... На
моих  глазах  разбойники  убили какого­то человека...  Не может  быть, чтобы
французы обо мне забыли...
     Его туманные намеки, загадочность, которою он  время от времени окружал
себя, -- все это показалось мне не очень своевременным, и все­таки я нашла в
себе силы, чтобы сказать им по возможности бодро:
     --  Ну  что  ж,  будем принимать  жизнь  такою, какая  она  есть.  Наши
сетования бессильны  что­либо изменить.  -- И мне показалось, что это говорю
не я, а какая­то незнакомая, сильная, терпеливая женщина, вдоволь повидавшая
на своем веку.
     Конечно,  двадцать  четыре года  -- это  уже далеко не юность, но  и не
такой зрелый возраст, когда тобой руководит внушительный житейский опыт. Что
я могла,  имея  на  руках  двух  беззащитных  людей,  один из  которых почти
мальчик, а другой на грани  безумия? Мы жили  в совершенно  чужом  мире.  Та
Москва, где  я  имела  все  и была если не  обожаема  многочисленными своими
почитателями, то уж могла рассчитывать  на  их  признательность и тепло,  та
Москва не существовала.  Я ощутила себя сильной, способной приспосабливаться
к  жестоким условиям, и  это поддерживало меня. В нашем сказочном саду птицы
теперь не умолкали и ночью, потому что отвратительный запах гари не давал им
покоя. Я уже знала, что творится  за нашими стеклянными стенами.  Даже такое
громадное  сооружение, каким был  дворец князя Голицына,  не казалось больше
недоступным. Пламя проникало всюду, а грабители и подавно. Съестных припасов
уже почти не оставалось.
     В одно прекрасное утро (если можно так назвать этот ужас вокруг нас) мы
обнаружили,  что слуги  наши  исчезли. Этого следовало ожидать.  Господин  и
госпожа  Вурс подкармливали  нас, как могли.  Наконец  вездесущий архитектор
сообщил  нам,  что  господин  Мендер   может  стать  членом  муниципалитета,
организованного   французской  администрацией,   за  что  ему  будут  давать
продукты.  Господин Мендер пожал плечами и  тотчас собрался  в  путь. Он был
как­то странно оживлен,  и вместо  обычной бледности этих  дней на  его лице
появился румянец. Он даже торопился. Они отправились вдвоем с  архитектором,
который тоже надеялся на место в муниципалитете.
     -- Что­то,  видимо,  изменилось, -- сказал господин Мендер, уходя, -- я
не  знаю что,  но французы меня старательно обходят... -- И он засмеялся. --
Боюсь, что фортуна будет против меня. Наверное, мое место уже занято. Если я
им не нужен как жертва, то зачем им нужно меня кормить?
     -- Я должна проводить вас, -- сказала  я. -- Я  не  могу  отпустить вас
одного. Во всяком случае, я должна  знать  местонахождение  этого проклятого
заведения.
     --  Франц Иванович, -- воскликнул Тимоша,  -- не  надо  им служить,  не
надо!.. Кем вы там у них будете?.. Разве мы не найдем себе хлеба?.. Не надо,
миленький!..
     --  Франц  Иванович будет  служить,  --  сказал  архитектор  Вурс, -- в
городском муниципалитете... Это  же должность  советника... Он будет  носить
ленту через плечо, Разве вы не хотите, чтобы в Москве был порядок?
     Господин Мендер снова пожал  плечами, я  накинула шаль (все, что у меня
оставалось теплого), и мы отправились. Басманная горела.  Пламя, раздуваемое
ветром, касалось неба. Дворец Куракиных был весь в огне,  и из  окон первого
этажа какие­то солдаты и мужики выкидывали добро...
     -- Луиза,  -- сказал господин Мендер, резко остановившись, -- мне не по
себе... Я не хочу, чтобы вы уходили. Там Тимоша. Я прошу вас...
     Мы недолго препирались, и я вернулась обратно. По нашему чудесному саду
клубился дым,  и  вбежавшая госпожа Вурс крикнула, что пожар  перекинулся на
наше убежище. Могли ли мы,  опустошенные  потерями  и многодневной тревогой,
бороться  за свое  жилье? Да  и как это следовало делать,  кто  знал?  Я еще
попыталась руководить,  я  велела Тимоше  хватать  постели и выносить их  на
улицу. Он метался в дыму, пытаясь выполнить мою просьбу, но при этом нелепо,
по­юношески, стараясь  не  уронить своего достоинства;  я прижимала к  груди
первые  попавшиеся  под руку  предметы,  птицы  кричали пронзительно, моля о
помощи, что­то скрежетало за тонкой дверью оранжереи, и чей­то стон или крик
раздавался  за  стенами.  С  треском полопались стекла над головой, и голоса
птиц смолкли.
     Мы бросились прочь. По огненному коридору выбежали мы на улицу и, найдя
укромное, свободное от пламени место, остановились, тяжело переводя дыхание.
Госпожа Вурс очутилась рядом с  нами, она рыдала и призывала своего супруга.
Невыносимый грохот  гибнущего  здания  разрывал наши  сердца.  Следовало  бы
бежать прочь, закрыв глаза, но  мы не  могли этого сделать, так как с минуты
на минуту наши мужчины должны  были  появиться. Огонь  расправлялся со  всем
ужасающе  стремительно  и  злобно. Было  жарко  и  светло. Казалось,  день в
разгаре, хотя недоброе, черное небо давн