покаиваясь, -- и по имени
его называли.
     -- Вспомнила, вот и все, -- говорю я строго. -- Разве не бывает!  Ты­то
сама ведь не видала.
     -- Не, -- говорит Дуня и хитро улыбается: -- Я вас на кровать волокла.
     -- Значит, опять соврала? И не стыдно?
     --  Прямо, соврала, -- говорит она и притворяется обиженной:  -- Они не
первый раз тута  ходють... Нынче  не видала  --  вас волокла, а третьего дни
видала...
     -- Ступай прочь, -- говорю я грозно, а у самой начинается сердцебиение.
     После всех бурь, пережитых нами, о чем я думаю? Как  двадцать лет назад
все спорили о Бонапарте, так  нынче -- о крестьянах.  Рабы не рабы, позор не
позор, можно продавать -- нельзя продавать... Но все это проходит мимо меня,
не очень­то  задевая...  О  чем  я думаю? Я  не  властна  над жизнью,  я  ее
пленница, я  ее дитя, мы все  ее дети. Она преображается сама, исподволь,  и
наше  терпение ей споспешествует.  Не  нам ее  ломать и приспосабливать  под
временную свою угоду. Разве, расшибив лоб на всяческих модных  фантазиях, не
к тому ли пришел и Свечин?
     В  шестнадцатом году  и  Тимоша, наглядевшись на всяческие  европейские
вольности, пылал и содрогался  от жажды переустройств и  плакал,  поглаживая
грязные головы холопских детей. Николай Петрович Опочинин дал Арине вольную,
а она все там же живет, в Липеньках, позабыв, что она вольная, пьет горькую,
якобы  барина  покойного поминая.  Да  ей  не вольная  нужна,  а  господский
гардероб и  зонтик -- этакое  чучело наводит тоску и  уныние на все  вокруг!
Тимоша  тоже  когда­то  тараторил  о равных  правах,  а  нынче  его  волнует
справедливость, справедливость  и  милосердие, против чего возразить трудно,
хотя при слове "милосердие" всякий раз вспоминается мне губинский пожар и их
зверские лица,  и я теперь только  вздыхаю и  пожимаю  плечами:  да  я ли не
милосердна, дети? На днях я повторила ему старую свою мысль о том, что мы не
можем быть равными, стоит только поглядеть друг на друга. Он захохотал,  а в
прежние годы непременно оскорбился бы. Однако  я  чувствую за  этим  хохотом
тоску и безысходность, и мне страшно становится за Лизу, она  глядит на него
с обожанием. "От тебя, Тимоша, всего можно ждать", --  говорю я ему. "Вот уж
нет, -- отвечает он  с грустью, -- уже ничего.  Течет речка, и я  по ней..."
Вот  и  я  думаю о том же. Но отчего же  каменеет  его лицо,  когда до  него
долетает  крикливое  пение   дворовых  девок?  И  отчего  на  поклон  всякой
деревенской бабы он покорно сгибает свою холеную шею?..
     Там, в столицах, за калужскими лесами, что­то назревает, накапливается.
Новые умы  --  новые  притязания. А здесь истинная  жизнь.  Если  объединить
Липеньки и Губино, получится целое государство. Я передам корону Лизе, пусть
царствует.
     Эта корона  была хороша на  мне  в  былые  годы, когда,  отдышавшись  в
Ельцове  после  губинского  пожара,  я  загорелась  жаждой  мести.   Собрала
елыдовских мужиков и сказала: "Хотите, жгите меня здесь, в  Елыдове..."  Они
все на колени пали, многие плакали. "Тогда, -- сказала Варвара, -- кто хочет
со  мною идти, пусть собирается. Кто не хочет, вино­ватить не буду". Со мною
собрались двенадцать мужиков, да повар Ефрем, да Дуня. Четыре ружья нашлось,
штык, топоры, вилы. Получилось отличное воинство.
     Вся деревня их  снаряжала. "Этих,  -- сказала Варвара мужикам, холодея,
--  двоих...  ну тех самых (имен упоминать  не  хотелось)...  когда  отыщем,
камень на шею и в  пруд..." Елыдовские мужики согласно кивнули. "А  теперь с
Богом..."
     Бабы  не  причитали. Шел  дождь  с мелким снегом.  Мужики расселись  по
дровням.  Варвару  с  Дуней  усадили в  возок.  Два поворота  --  и  Ельцово
скрылось.
     На  третьи сутки доползли до Губина. Деревня была цела, будто ничего  и
не  происходило,  дым  из  труб  поднимался в  низкие  небеса.  Подморозило.
Остановились  у губинского старосты в чистой избе. Сам  Гордей  подобрался к
Варвариному  подолу --  ножки  поцеловать, но Варвара  его  отпихнула,  и он
зачастил на  четвереньках обратно  к  распахнутым  дверям, где толпилась вся
семья. Варвара не заметила  на его тусклом  жидкобородом лице ни страха,  ни
раскаяния. В голубых выцветших глазах не было ни слезинки...
     -- Где ваши атаманы? -- спросила грозно, как смогла.
     -- Тута, -- сказал Гордей от двери, -- тута,  матушка Варвара Степанна,
в погребе дожидаются, матушка, сами явились, разбойники, с повинной.
     Перед  Варварой  пуще  разгорелось  недавнее  пламя,  послышался  треск
горящих стен, и Лизы белое невинное личико выплыло из коричневого дыма.
     -- Связаны?
     -- Связаны, матушка. Как есть связаны по рукам и ногам. К вам в Ельцово
везти собирались.
     -- А вот я сама приехала, -- сказала Варвара. -- Пора расплачиваться.
     --  Посечь надо,  -- откликнулся Гордей, -- ишь чего надумали...  Пущай
покаются перед вами, матушка...
     -- Мне их покаяния не нужны, -- сказала Варвара.
     -- Вестимо, -- прохрипел Гордей. -- Посечь надо...
     -- Посечь... -- засмеялась  Варвара зловеще и оборотилась к ельцовскому
эскорту: -- Делайте, что велено.
     Все гурьбой вывалились из избы. С улицы доносились выкрики, перебранка.
Губинское пламя  взлетело до  самого  неба.  Генерал Опочинин лежал у  ворот
собственной  усадьбы, застреленный  французским  драгуном,  и  его любовь  к
Варваре  стремительно  холодела. "Неужто  мы  и впрямь  варвары? -- подумала
Варвара,  поеживаясь.  -- Что ж мы никак не угомонимся?" Закусив  побелевшие
губы,  запахиваясь  в  шаль  в  жаркой избе,  она  вновь  пыталась  отыскать
виновных, но, как и прежде, их имена и облик были неуловимы... Кто ж виноват
во  всем? Неужто  всего­то эти два негодяя,  подбившие других  сжечь  дом  с
живыми людьми?.. А может быть, маршал Ней, в чьих жилах  крашеная кровь? Или
сам Бонапарт, пообещавший  спасение от  рабства? Или  она сама,  Варвара, не
приученная к состраданию? Или генерал Опочинин, так печально прервавший свое
путешествие в поисках истины?.. Да и хватит ли  двух склизких камней на двух
чужих   унылых  шеях,   чтобы  ей   уже   не   беспокоиться   о  собственном
благополучии?..
     Наконец явились ельцовские палачи, возбужденные, в промокших сапогах.
     -- Ну? -- спросила Варвара.
     --  Все  как  есть  сполнили,  барыня, --  усмехнулся  Игнат  и  качнул
кучерским кулачищем.
     "Бедная  моя  Лизочка, -- подумала  я в ту  минуту, --  так  и проживет
теперь всю жизнь с пламенем губинского дома в глазах! Разве это вытравишь?"
     Тогда мне было тридцать  пять, и  я сознавала  всю  тщету моих  усилий,
слыша  горький  запах  горящей Москвы, будто отсюда,  из Губина,  первая  же
искорка нацелилась  на золотые  главы первопрестольной. "Что же вы наделали,
злодеи? --  думала я, плача  украдкой. --  С кем же  мне теперь сводить свои
бесполезные счеты? С вами ли с  самими или с французами? Или с самой собой?"
Красный  петух,  этот  легкомысленный  кровожадный  и  вечный  искуситель  и
спаситель, витал  над  нами,  трепеща  крыльями,  уже  который  век  пытаясь
избавить нас от собственных наших ошибок.
     Через неделю после расправы  мы оставили  Губино,  обогнули Липеньки (я
даже не обернулась в их сторону) и окопались в глухом бору, завидя на дороге
разрозненный  французский   отряд.  Меня  поразило,   что  вражеское  войско
двигалось от Москвы.  Колонна передвигалась нестройно. Лица угрюмы. Многие в
бинтах.  Молчание царило  в рядах, лишь  скрипели  колеса возов  и пушек  да
побрякивали  неуместные  железки.  Я  велела  двум  своим  воякам  разузнать
обстоятельства сего странного явления. Мы удалились от дороги и принялись за
землянки. Для  меня мужики постарались, и вскоре я  получила  дворец, даже с
сенями,  с  ковром из  лапника  по всему полу, с  глиняной  печкой, отменным
ложем, дворец, озаренный теплым сиянием шести свечек. Это все было сооружено
проворно  и  вовремя: к дождю уже  примешивался  ранний  снег.  Игнат, ровно
флигель­адъютант,  не  отставал от  меня ни на шаг. Я расставила часовых.  А
вскоре воротились и лазутчики и сообщили,  что Москва французами оставлена и
наполеоны уходят в обратном направлении.
     -- Тут­то их и давить, -- сказал Игнат, улыбаясь.
     Сейчас  он так же  крепок,  как в те годы, хоть  и не  молод, и  черная
кудрявая борода пронизана белыми искрами, да и кудрява  ли? Потухший взор --
одно угрюмство, да голова, всегда задранная, нынче опущена, рокочущий бархат
голоса  перемежается  хрипом, теперь улыбки  не  дождешься. А в  те годы,  я
помню, она не сходила с влажных губ  -- радуется  ли он, затевает  ли зло...
Натуральный злодей с картинки.
     -- Дозволь, матушка, мы вот вчетвером на дорогу сходим, какого­никакого
отсталого наполеона приволокем, ты его допросишь, и казним.
     И он обстругал веточку и сунул ее в карман для зарубок.
     Они воротились под  утро, привели  на веревке  замерзшего француза.  Он
оказался сержантом  восьмого  полка.  Шел снег,  а он  был в мундире.  Синий
женский  платок покрывал его  плечи. Худое зеленое  лицо, запавшие, небритые
щеки, в  выцветших глазах  обреченность.  Это  был  первый из  завоевателей,
встреченный мною, и я почувствовала озноб. "Врагов должно судить, --  думала
я,  -- судить, прежде чем  учинять расправу, --  думала я, --  а иначе  мы в
крови потонем, вон мои как вожделенно замерли, ждут сигнала, -- думала я. --
Сначала суд, а уж потом все остальное, что преподнесет им военная судьба..."
     Его поставили на колени передо мною. Он покорно встал, но спину согнуть
не смог, и  грязные, замерзшие, омертвевшие  пятерни сложил на  груди, будто
давно уже помер.
     --   Встаньте,   --  сказала  я  по­французски.  В  глазах  его  что­то
промелькнуло  при  звуках  родной  речи, но  тут  же  погасло.  Он с  трудом
поднялся.  --  Вот народ, -- сказала я высокопарно, кивнув  на молчащих моих
людей,  --  и он будет  вас судить... Он справедлив... --  Все  мысли у меня
перепутались, потому что его холод достиг меня.
     --  Сударыня, -- проговорил он  беззубым  ртом  и  снова  опустился  на
колени, -- о сударыня, кусок хлеба, ради всего святого...
     -- Кого вы привели! --  прошипела Варвара. -- Мне покойники не нужны...
Вы мне истинных злодеев подавайте!
     Французу дали холодной каши и кусок сала и глядели на него, пока он ел,
соболезнуя,  будто он и не противник. Он проглотил  первый кусок и застонал,
проглотил  второй,  и снова тот  же  стон,  тонкий  и  жалобный.  Он  глотал
торопливо, давясь, и стонал, и горестная  тень ползла по его  лицу. Ночью он
помер, и Варвара велела закопать его.
     -- А  потом, -- сказала она, --  все пойдем к  дороге. Вам, прохиндеям,
доверять нельзя -- вы ищете слабых, а мне враги нужны, злодеи!
     -- Ой, -- сказала Дуня, -- сперва они нас, теперь мы их... так и побьем
друг дружку.
     -- Хлипок больно вояка, -- усмехнулся Игнат, -- сала не сдюжил.
     "А  наверно,  был  молод,  красив,  хохотал, --  подумала  Варвара,  --
женщинам   шептал  непристойности,  целовался,  и  зубы  сверкали,  и  перед
Наполеоном голова кружилась".
     Головы  у  нас  кружатся  легко.  Головокружение  --  как хмель.  Стоит
кому­нибудь  угодить   нашему  вкусу,  нашим  желаниям,  как  тотчас  голова
кружится. Много ли ей  надо?  Стоило  этим  подлецам, Семанову  да  Дрыкину,
поманить красным  петухом,  как все мужики  почувствовали себя оскорбленными
моими милостями и кинулись жечь  и  убили  бы, когда б у меня не окажись  по
пистолету в каждой руке.
     ...Они  часа через два уже затаились  у  дороги на заснеженном пригорке
среди  молоденьких  березок  и  елей  и  залюбовались  на  пышную  трагедию,
развернувшуюся перед ними  внизу. Можно было особенно не таиться  -- понурое
войско едва брело, и на  снегу,  истоптанном сапогами,  колесами и копытами,
чернели погибшие и погибающие  люди и лошади, повозки и кареты с гербами. Ни
стройных рядов, ни  пышных знамен, ни  барабанного боя. Каждый сам по  себе,
ибо  грабят скопом,  а расплачиваются в  одиночку. Изредка  в  этом траурном
месиве угадывался  отряд, еще похожий на войско, а затем снова каждый сам по
себе. Их  странные  одежды  поражали  взор, дамские  туалеты  соперничали  с
лохмотьями мундиров, даже серебряные ризы посверкивали то здесь, то там. Они
текли, бросая  в  снег то ружья, то сабли, то мешки. Когда их обгонял покуда
еще целый, счастливый экипаж,  они выкрикивали вслед  непристойности слабыми
голосами. И ни один из них не походил на достойного лютой мести.
     "Может, тоже  в пруду помочить  с  камнем на шее?" -- с ужасом подумала
Варвара и вообразила того вчерашнего  помершего сержанта, которого окунают в
ледяной пруд для острастки: на­ка вот, мусью, попробуй­ка можайской баньки!
     Наконец  шествие скрылось за лесом. Ничто не двигалось  на дороге. Лишь
темнели  пятна  на  белом  снегу.  Варварина   армия   приумолкла.  Внезапно
неподалеку  раздался скрип полозьев,  и с пригорочка  покатились  дровни, за
ними другие, третьи, и все  к дороге, к дороге,  и неведомые мужики  и бабы,
соскакивая с  дровней,  засуетились  средь  темных  пятен,  нагружая  дровни
кинутым военным  скарбом,  французскими трофеями, будто  бы возвращенными  в
родимое лоно.
     И  тут  она заметила, как  двое  из  ее мужиков покатились  по снежному
склону туда, к щедрой дороге, устланной гостинцами.
     -- Эй! Куда! -- заорала она. -- А вот я вас!..
     Но один из них, оборотившись  на мгновение,  одарил ее такой радостной,
детской улыбкой,  что  все вокруг нее начало рушиться и ей показалось, будто
она совсем одна в опустевшем черном пространстве...
     -- Игнат! -- прохрипела она в ярости. -- Что же это!..
     Однако мужики недолго  занимались праведным грабежом.  Показалась новая
колонна  отступающих  французов,   и  они  суетливо  засеменили  обратно   и
остановились  перед  остолбеневшей  Варварой,   обливаясь  потом,  и  начали
сваливать прямо к моим ногам неприятельские ружья и прочее добро.
     -- Э­эх, -- восхищенно сказал Игнат и выбрал себе ружье.
     Моего столбняка  никто не замечал. Все расхватывали  ружья, и  я уже не
могла  узнать  прежних  своих разбойников,  атаманша не могла  узнать их,  и
корона на ее голове начала испускать тихое сияние.
     Французы приближались.
     Эти не походили на давешних.  Они шли рядами, и знамена  возвышались то
там, то сям, и всадники  с султанами на шляпах, видимо офицеры, пришпоривали
коней. Хорошо были видны  широкие белые ленты, крест­накрест через грудь,  и
строгие  ранцы  за  плечами.  Варварины вояки  примолкли, лишь Игнат зловеще
выдохнул в тишине:
     -- Вот они!..
     Это  была,  как  догадалась Варвара,  гвардия.  Их,  натурально,  лучше
кормили  и  обихаживали,  и поэтому их  смерть  покуда шла терпеливо следом,
выжидая.  "Вот  они, --  подумала  Варвара, задыхаясь,  --  вот они, которые
всегда впереди, --  подумала она, -- они, а не тот беззубый  сержант... они,
спокойно застрелившие генерала  Опочинина и Москву поднявшие на штыки!.. Вот
по ком плачут мои пистолеты", -- подумала она, вглядываясь в одного старого,
седоусого, сосредоточенного, с белой повязкой на лбу...
     --  Вот они!..  -- шепнула  Дуня,  прижимаясь  к Варваре. -- Не  дай­то
бог...
     Внезапно  одна  из  французских  лошадей  рухнула на  снег,  а  всадник
выкарабкался из­под нее и  пополз за  колонной, что­то крича. Затем седоусый
гвардеец  опустился  на колени, постоял  мгновение  и удобно улегся на  бок.
Остальные перешагнули через него. Упала вторая лошадь, третья, еще несколько
гренадеров будто устраивались на ночлег. Все разрушалось на глазах. Их и так
было  немного, сотни две, но и они ложились в снег один за  другим, приклады
ружей подсовывая под щеки, позабыв снять ранцы, становясь темными пятнами на
белом снегу.
     -- Господь наказал, -- шептала Дуня. "Нет, --  подумала Варвара, --  не
мне их судить. Воистину  Господь  судит и наказывает, --  подумала она, -- и
для каждого у Него  есть казнь справедливая, хоть и не скорая... Мне ли быть
судьей? --  подумала она с содроганием. --  Ведь  Он и меня  видит, как всех
нас..."
     Эта смертная дорога в поле казалась театральной сценой, но с правдашним
снегом и  с безумными  актерами,  обрекшими  себя  на  мучительную смерть. И
действие  развивалось стремительно, картины  сменяли  одна другую. Не успела
пройти   гибнущая  гвардия,   как   вновь   потянулись  вразнобой   одинокие
разрозненные фигуры, вновь засияли ризы, запестрели дамские чепцы  и меховые
накидки.  Темных пятен на снегу все прибавлялось. Только что  павших лошадей
раздирали  и дрались  слабыми  кулаками  из­за каждого куска  мяса.  Господь
милосердный, какое наказание!..
     И тут Дуня крикнула пронзительно:
     -- Солдатики­то наши! Эвон они!..
     Это были пленные. Их колонна медленно плыла все по той же реке, даже не
колонна, а выбившееся  из  сил стадо. Их  окружали  неприятельские солдаты в
меховых  шапках  и,  когда  пленный  падал  в  изнеможении,   к  его  голове
приставляли дуло ружья, с дороги доносился щелчок, звонкий на морозе.
     -- Душегубы! -- закричала Дуня, обливаясь слезами. -- Ироды!
     Упавшего  пристреливали,  остальные  продолжали  движение,  и  все  это
монотонно, однообразно,  не  по­людски, будто машина  какая­то, будто кто­то
крутит выживший из ума, крутит и крутит тяжелое колесо.
     Мне  страшно  вспомнить  себя на  том  пригорке в наброшенном  на плечи
овчинном  тулупе, в овчинной же  мужичьей  шапке с  синей  суконной  тульей,
окруженную  свитой,  замершей  в обнимку  со своими ружьями,  и  эта снежная
сцена,  на  которую  бесшумно  валятся  один  за другим все, все, где  убийц
убивают и их убийц убивают  тоже, а за ними уже спешат  новые... И  тот, кто
крутит  это  колесо, ввергает их  в  преступления,  связывает их по  рукам и
ногам, и у них уже нет сил отрешиться... Каков соблазн!
     Пока приканчивали обессиленных пленников, откуда ни возьмись  выскочили
всадники и с гиканьем и свистом налетели на колонну.
     --  Казаки! --  крикнул  Игнат. -- Право слово, казаки! Ну  сейчас  они
им... сейчас они их... Э­э­эх, паскуды!
     С десяток  казаков налетели на конвоиров и принялись их  рубить. Еще не
скрылась гвардия, а картина сменилась, и уже летели в воздух высокие меховые
шапки  и  раскалывались  ружейные  приклады, кровь  брызгала  на свежий снег
обильно и легко.
     -- Слава  Богу, -- молилась Дуня, -- сейчас они им пропишут! Ну сейчас,
вот сейчас... вот как... вот как... вот вам, душегубы, злодеи!..
     Радости не было, было  одно безумие. Пленные кто как побрели от дороги.
Но  тут  почти исчезнувшая за  лесом гвардия развернулась  и  быстрым  шагом
двинулась  на казаков.  Это был  небольшой,  но тяжелый квадрат  с торчащими
штыками. Грянул  залп, и несколько казаков попадали в снег. Грянул второй, и
оставшиеся полетели  к лесу, нахлестывая  лошадей,  теряя  товарищей. Третий
залп достал их.
     -- Ну надо ж, -- сказал Игнат растерянно.
     А гвардия развернулась  и снова  направилась тем же  путем на запад. Но
самое ужасное произошло потом, когда,  услыхав  залпы, пленные остановились,
постояли и начали  вновь  медленно и обреченно сходиться к дороге, сбились в
стадо и, вновь окруженные невесть откуда взявшимися конвоирами,  направились
за уходящей гвардией. Вот вам и справедливость!
     -- Умом тронулись, -- прошелестел Игнат.
     Я зажмурилась от отчаяния и боли, а когда  открыла глаза, рядом со мной
никого  не  было,  кроме плачущей Дуни.  Мои  воины уже  миновали пригорок и
приближались  к дороге.  Их было почему­то  много, и они все  были отменного
роста,  и  неприятельские ружья в  их  руках  не выглядели  обременительными
трофеями. Я гордилась ими, ей­богу!..
     Французы, конвоировавшие пленных,  кинулись на мужиков, но те выстояли,
и началась рукопашная. Я кричала что­то отчаянное,  атаманское, я боялась за
них, Варвара боялась за них, но  битва завершилась слишком  стремительно,