хватывала
меня  и   грела.  Что  мне   были  журавли   в  небе,  пусть  гордые,  пусть
блистательные? Я распалила свою фантазию  и,  спасаясь от  московской  раны,
крикнула о помощи.
     Перед Рождеством  в Губино  съехались  соседи.  Помнится,  было  шумно,
сытно, все ярко освещено и невесело. Прикатил и мой генерал.
     Я  смотрела  на него новыми глазами, он мне нравился, но так, как могут
нравиться  люди, нам не предназначенные. За столом он сидел напротив меня, и
круглое  его лицо казалось напряженным,  и шутил он с какой­то опаской, и на
мои слова  откликался с  поспешной бессвязностью.  Пил  мало, ел  рассеянно.
После, в гостиной, маячил у меня перед  глазами то здесь, то там, выглядывал
из каждого угла; где бы я ни оказалась, возникал и он; проходя  мимо, сказал
мне таинственным шепотом:
     -- Стерлядь была сказочная!
     Я отправилась распорядиться на кухню -- он оказался там; я прошла через
столовую  --  он беседовал с  таким  же  гигантом Лобановым, делая вид,  что
беседа  эта  крайне его занимает; я вернулась  в гостиную, села  в кресло --
оказалось,  что  он  сидит  в соседнем... Он преследует  меня,  подумала  я,
дорожное  видение  в руку!..  Но  тут  же  до  меня  дошло, словно  сознание
очистилось,  что  это  я  сама  хожу  за  ним  по всему  губинскому дому,  и
разглядываю  его с пристрастием, и изучаю откровенно, словно не искушенное в
хитростях дитя.
     "А что ж, -- подумала Варвара, -- пусть он меня и спасает, коли так..."
     Он тяжело поднялся и  отошел. На этот  раз  Варвара пригвоздила себя  к
креслу и не шевельнулась и густо покраснела. Но он тут же воротился и сказал
своим мягким, невоенным басом:
     -- Поймал себя на том, что хожу за вами по пятам...
     --  Видимо, --  сказала Варвара  строго,  --  это  профессиональное  --
привычка преследовать.
     -- Что вы, -- засмеялся он, -- какое уж там преследовать... Я,  Варвара
Степановна, больше специалист по ретирадам...
     -- А  мне показалось,  что это я  хожу за  вами... --  сказала  она без
улыбки.
     Он вздохнул.
     -- Вам эта участь не грозит -- отступать предназначено мне...
     "Спаси меня, спаси, -- подумала Варвара, -- ты же храбрый и добрый?"
     Он  сидел  в  кресле,   большой,  обмякший,  все  еще   чужой,  старый,
сорокачетырехлетний, и тщательно вытирал платком ладони.
     "Самое  ему  время  делать  предложение", --  подумала  она  без особой
радости.
     Она представила себе его огорченное лицо, когда в один прекрасный день,
скоро, вот­вот  влетит в ее руки заветный  московский конверт  от  господина
Свечина    с    призывом,     с     мольбой,     с    холодной     просьбой,
полунамек­полуприглашение...  И  тогда она сама выберет  лошадей --  тройку,
четверню -- и бричку умастит благовониями, и Савве пообещает вольную...
     Но оробевший генерал  укатил  в Липеньки,  так и  не  предложив  своего
спасительного  супружества,  и  затаился там  в обнимку  со  своей  амбарной
книгой.  Прошел  месяц,  другой...  Тут­то  Варвара и  развесила  по  кустам
бубенчики...
     Когда я совершила свой предосудительный визит, чтобы удостовериться, не
потеряла ли я надежды на спасение,  и мы  сидели там, в доме моего генерала,
вместе с его загадочной Софьей, подозревающей меня в святотатстве, я поняла,
что генерал обо мне помнит, помнит...
     Москва тем временем молчала, будто ее не было и вовсе. Николай Петрович
глядел на меня, не таясь, и предчувствие предсказывало мне, что  это, знать,
и есть  то самое,  натуральное,  истинное, подлинное из  всего,  на  что  не
поскупилась  моя судьба. Как  быстро откликнулся он  на  мои  подозрительные
сигналы и, ворвавшись в мой дом поздним вечером с пометами метели на бровях,
на   ресницах,   ввязался  в  тот  давний  лихорадочный   диалог,   какой­то
пустопорожний и никчемный, я уж точно и не припомню о чем, только и помню, а
может,  мне кажется,  что в  этом диалоге  мелькали отрывочные признания, во
всяком случае, я это поняла так. И я думала тогда,  что  все­таки можно было
бы  обойтись без всяких лишних и пустых слов,  а просто сказать главное и на
том порешить...  Кажется, он стоял на коленях и обнимал мои, и целовал подол
моего платья, и  плакал... И это круглое страдающее лицо, влажное от слез...
Несколько раз пришлось  выпроваживать Аполлинарию Тихоновну. Она  тогда была
жива  и   крайне   любопытна.   Голова  кружилась  от  его  прикосновений...
"Подождите,  подождите, --  задохнулась Варвара,  -- да  подождите  же!.." И
взлетела  к потолку,  словно от  легкого дуновения...  "Да  подождите..."  И
поплыла  мимо  темных  окон,  провожаемая   свечами,   книгами,   портретами
предков... А, все равно, все равно... и больше не пыталась шевелиться...
     ...Самое  замечательное было  то, что  он не выглядел победителем, чего
следовало ожидать,  предварительно  наглядевшись  на  его  гигантский  рост,
широченные  плечи   и   всякие  генеральские   штуковины,   украшающие   его
победоносный  мундир.  Напротив,  он  был  кроток и  тих  и  даже  несколько
растерян, и в самую пору было уже Варваре брать его на руки и успокаивать, и
уверять, что его поведение не было дурным, нет, нет, он поступил, как должен
был поступить (она же не деревяшка какая­нибудь... мы  ведь живые люди... да
она сама, сама... живые, горячие...),  и гладила  его  плечи, грудь, щеки...
"Он любит меня, -- подумала с грустью, -- какое богатство".  И снова гладила
его  и просила не  закрывать глаза, а смотреть на нее и прикасалась губами к
его лбу, к его губам в бессильной надежде вытравить из памяти тот случайный,
давнишний, неправдоподобный московский поцелуй.
     Расплата  наступила  тут  же,  когда   он  усомнился  в  справедливости
предложенного  ему союза, когда возник  меж ними  призрачный, расплывающийся
силуэт  Варвариного московского мучителя,  и  тут уж оказались  беспомощны и
торопливо натянутые генеральские одеяния  со всеми регалиями,  и гигантская,
несокрушимая, казалось бы, фигура, и Варварины растерянность, вкрадчивость и
бесполезная порядочность... "Вот за что любят!.." -- подумала  она в  ужасе,
пытаясь  объясниться, семеня  следом  по комнатам, тронутым  слабыми бликами
позднего зимнего рассвета...
     Сердце разрывается от воспоминаний.


     6

     Я любила  Свечина  горькою  любовью,  с  проклятиями,  с ожесточением и
лихорадочно собирала всевозможные редкие слухи о нем, негодуя на клеветников
и завидуя его избранникам. Мне равно враждебны были и те и эти... А писем не
было.
     Я  узнала, что  он оставил архив  Иностранной  коллегии и  начал читать
лекции  по  всеобщей  истории в Московском  благородном пансионе, и это тоже
явилось предметом  для  злоязычия.  Дорого  бы я  дала,  чтобы  на один  час
очутиться рядом с ним  в какой­нибудь  там московской гостиной, слышать  его
голос, негодовать на его холодность и ничтожные знаки внимания принимать как
бесценный дар, и в то же время вот какое событие в проклятой  моей губинской
спальне... Несчастный  генерал!  Какой чудовищный портрет  моего московского
гения  нарисовала я  тогда  генералу, как  унижала  перед  этим  поверженным
гигантом моего мучителя,  надеясь хоть как­нибудь  поколебать свою  постылую
слабость...  Теперь   сознаю,  что,  видимо,  все­таки  была  права  в  той,
казавшейся  тогда отвратительной, откровенности.  Конечно, видя опочининскую
тоску в глазах хорошего человека, разве об  этом не пожалеешь?.. Ах, Николай
Петрович, Николай Петрович, ведь это как бы и не я тогда выпаливала, не я, а
моя судьба, моя и ваша, она сама, ей было так угодно... мы тогда оба были...
и  я,  и  вы...  мы оба были  подобны  тряпичным куклам,  произносящим чужие
враждебные слова, и мера нашего поведения определялась не нами...
     Генерал  укатил  в   свое  войско  и  затерялся  где­то  вдали  и  стал
забываться,  и вот  в  середине  третьего  года, воротившись  из  поездки  в
Ельцово, я  обнаружила  на  письменном  столе  неказистый  измятый  конверт,
показавшийся мне верхом  изящества.  Я долго боялась  вскрыть его, ходила из
комнаты в комнату,  и маленькая моя  Аполлинария Тихоновна неслышно семенила
за мной. Я вскрыла конверт и поразилась собственной прозорливости, о которой
я не постыдилась торопливо доложить растерянному генералу...

     Милостивая государыня,
     все так  же ли Вы склонны к воинственным диалогам  или помещичьи заботы
затмили все собою? Я же, как и прежде, занят скучнейшей всеобщей историей, а
нынче  и  того пуще,  вбил  себе  в  голову,  представьте,  поразмышлять над
четырьмя  именами: Александра  Македонского, Цезаря,  Аннибала  и  нынешнего
возмутителя умов... Не  кажется ли Вам,  что Бонапарт готовится не то  чтобы
возвысить высокопарные лозунги революции,  а всего­навсего  прибрать к рукам
весь мир столь  же примитивно, как и его малоцивилизованные предшественники?
Не  кажется ли Вам, что в этих делах остановиться невозможно, если хоть одна
удача  на этом  поприще сопутствовала тебе?.. Конечно,  древний мир  не  так
изыскан,  как изваяния,  оставшиеся нам от  него, он  вшив  и подл  и пропах
козьим  сыром,  но в нем  заключены  истоки  множества наших  заблуждений  и
самообольщений  и даже трагедий... Надеюсь, что  смогу повидать  Вас  еще до
осуществления Бонапартом его тайных замыслов. Откладывать нельзя --  пасьянс
истории коварен. Два года  -- срок вполне достаточный, чтобы все взвесить, и
слишком незначительный, чтобы, встретив, Вы могли меня не узнать.
     Остаюсь с глубоким уважением и искренним почтением
     Александр Свечин.

     Разве я  не кричала моему генералу, что если оттуда последует сигнал...
разве я солгала?..  что если последует сигнал, который и подавать­то некому,
но если он все же последует...
     Аполлинария Тихоновна валялась у меня  в ногах, эта маленькая сухонькая
старушка со  смуглым  сморщенным  личиком  и детскими  любопытными  глазами,
притворщица, играющая в наивность, корчащая из себя выжившую из ума дурочку,
она была мудра и обладала  завидными зоркостью и предчувствиями... Я и нынче
слышу,  как она кричит мне, безумная  вещунья: "...а они­то  как же? Они­то?
Чего   они  увидють,   вернумшись?  Vous  avez  tort,  madame,  be  aegliger
l'attachement du general!  Горе какое!  О чем они  подумають?..  Да нас ведь
засмеють! Et  poutrant vous aviez  la reputation  d'une femme raisonnable...
vous  aves perdu la t te. Рехнумшись... Gars alors il va  vous  outrager. Он
вас бросить -- и ни о чем не спросить! Je vous assure..."1
     Но  крик  ее распалил меня  пуще. Очнулась я уже  в возке,  уже миновав
Малоярославец.  "Откладывать  нельзя  --  пасьянс  истории коварен".  Неужто
крепость пала? Я не покорила главных сил, а она уже пала? Я не покорила сама
себя, а она уже пала?..
     Все  последующее  происходило  слишком стремительно и  неправдоподобно.
Варвара,  едва   ввалилась  в  московский  дом,  тотчас  написала   короткую
неряшливую  записочку  с приглашением и  велела отнести  ее. Затем  занялась
туалетом с помощью одуревшей с дороги Дуни. Все валилось  из рук.  Сложность
заключалась в том, чтобы почему­то  непременно  быть в том  самом наряде,  в
каком он видел ее последний раз и мог запомнить. Дуня все исполняла не  так,
не  так!..  Челядь  носилась   по  дому   с  выпученными  глазами,  гостиную
опрыскивали духами, чтобы заглушить затхлые ароматы...
     В скором времени пожаловал и мой посыльный, а следом и господин Свечин,
как ни в чем  не бывало, будто мы не расставались и я не пробивала головой в
течение двух лет стены его неколебимой цитадели.
     Как просто  все  свершилось. Хотя  Варвару  обмануть  было трудно,  она
восприняла эту простоту как заслуженную награду, как драгоценный праздник --
устала. Более того, он улыбнулся  с порога! В нем ничего не изменилось -- ни
в одежде, ни в лице, ну, может быть, чуть больше мягкости в небольших темных
глазах,  но,  возможно,  и  почудилось,  и   улыбка  быстро  погасла,  какая
жалость...
     -- Можно подумать, что вы крылаты,  --  сказал он,  -- так стремительно
пересекли губернии.
     Она вцепилась в спинку кресла, стараясь  не дышать, решила, что следует
сейчас  же   сказать  ему,  что  она   его   любит   и   вот   откуда  такая
стремительность... да он и  сам все это видит. Вся ее  жизнь отныне... и это
невыносимо... Если не скажет, тут же и упадет -- потеряет сознание.
     Но не сказала и не упала, а спросила, приглашая располагаться:
     -- Как поживает Цезарь, Аннибал и прочие?
     -- А знаете,  -- откликнулся он  с живостью, -- я очень  увлечен. --  И
засмеялся, и это  было  очень неожиданно и приятно. --  Впрочем, все гораздо
сложнее. Мне интересно.
     "Если это интересно тебе, -- подумала она с покорностью рабыни, --  это
должно быть интересно и мне".
     -- Как ваша лесная жизнь? -- спросил он вежливо.
     "Какая  глупость  --  вспоминать  сейчас  тот  мартовский  поцелуй,  --
подумала она. -- Отчего ж я не  воспользовалась тогда клочком  бумаги? Он бы
уже тогда посещал меня, и неизвестно, как бы все там сложилось..."
     -- Почему вас так беспокоят Бонапартовы вожделения? -- спросила она.
     --  Если я  докажу,  что у  них  у всех одна природа,  -- проговорил он
спокойно и бесстрастно,  -- стало быть,  в скором времени  можно будет ждать
корсиканского гения  к  нам... Кстати, меня замучило, что  я  никак не  могу
вспомнить вас на мартовском снегу у Чистых прудов...
     -- Нашли о чем вспоминать, -- усмехнулась Варвара.
     Усмешка получилась жалкой,  она это почувствовала. Уставилась  на него,
по  своему  обыкновению не отводя глаз, досадуя,  что время  уходит,  уходит
жизнь.  Когда б он знал, когда б мог догадаться, сколь часто в сновидениях и
наяву  те  проклятые и восхитительные объятия маячили пред нею, будто ничего
уж более важного и  значительного не могло произойти!.. Мой дорогой,  думала
она, согласно кивая ему и вслушиваясь в его приглушенные интонации, солнышко
мое,  ты  сам меня позвал, какой  праздник!..  Затем ее обволакивала  горечь
какой­то  неясной утраты, и кончики  пальцев холодели,  но  тут же приливала
кровь, она проводила ладонью по щеке, и на щеке оставались следы ожога... "И
совсем не хочется сомневаться", -- подумала она с удивлением.
     -- ...Ну хотя бы Аннибал, -- сказала она, -- что он, был безумный?
     У  Свечина  были впалые  щеки, высокий лоб, короткая прическа с редкими
проблесками седины. Ничего особенного,  ничего нового. Но  видимо,  в том  и
заключалась власть природы,  думала  она,  чтобы столкнуть  наконец,  свести
воедино  две  разрозненные жизни, думала  она,  нуждающиеся друг в  друге...
Какая­то   неразгаданная  страсть   выталкивает  Аннибала   из  его  уютного
Карфагена, а меня из Губина, думала она, и мы летим исполнить  наше злое или
доброе предназначение! Она  чувствовала,  что наступает долгожданная минута,
но времени нет, чтобы  тщательно подготовиться,  хотя разве не она  засыхала
сто  раз  на  дню,  и отчаивалась, и набиралась сил и  огня все эти два года
лесной,  отшельнической  жизни,  успев  нанести  неизлечимые раны  какому­то
несуществующему генералу?.. Но ведь не по злой воле, упаси бог.
     Самое  трудное  теперь  миновало,  думала  она, это то,  отчего сохнут;
теперь только не испугаться, не отступить с горделивой осанкой (не совершить
ретирады),  и посмотрела на серебряный колокольчик, прикорнувший на  краешке
стола. Теперь главное  --  не показать  слабости, думала  она... скрепляющий
раствор меж кирпичами...  а  впрочем,  вот  именно,  зачем скрывать?  Пусть,
думала она, все само собой, как есть...
     -- Интересно,  --  сказала  она,  глядя на него,  --  и  Аннибал,  едва
взгромоздившись на опустевший трон, начал жить не по своей воле?..
     -- Ну вот видите, -- нахмурился он, и это тоже  ему шло, -- стало быть,
именно  так... А этот  был некрасив и суров  (как  ты, моя радость, подумала
она). Окривев  в Италии,  стал даже  страшен. Что заставляло  его  создавать
армию шпионов, да и самому  наряжаться в  парик и лохмотья  и  не брезговать
следить за подозрительными  друзьями? Разбойник  с  повадками эллина, хорошо
образованный убийца. Десять лет он распоряжался судьбами мира и внушил такой
ужас римлянам, что  в  течение многих поколений  его облик  казался исчадием
ада... Кстати, он тоже  совершил переход через  Альпы, чем заслужил всеобщее
восхищение,  и  потерял  при  этом  две  трети  войска,  о  чем  не  принято
упоминать... Погиб?  Он погиб оттого, что  силы Карфагена не соответствовали
его мировым  задачам, а образованность не помогла увидеть  в  предшествующих
примерах грозного предостережения...
     --   Вы  имеете  в  виду  Александра?  --  спросила  она,   разглядывая
колокольчик.  Она  составила, как ей  показалось, четкий  план поведения. Ей
нужно было только решиться на первый шаг.
     --  Нет, --  сказал  он, -- имею в  виду его отца Филиппа. Когда Эллада
позвала  на  помощь,  он  обрадовался  случаю  явиться не  поработителем,  а
спасителем,  освободителем  Фессалии.  Его  воины  были  украшены  лавровыми
венками, и я не удивлюсь, если историкам станет известно, что на венках были
начертаны  высокопарные  слова  о  свободе и  равенстве...  Он не  стеснялся
красивых жестов, когда того требовали обстоятельства, и однажды, умерив свою
кровожадность, отпустил всех пленников, одев их во все  новое, а тела убитых
с почестями предал земле  и предложил выгодный мир. Афиняне за это поставили
памятник Филиппу,  и  тотчас  он вырезал в Фивах патриотов и установил всюду
свои гарнизоны... Куда его влекло?  Кто  внушил ему эту  губительную страсть
подавлять  других? И  вновь, что самое ужасное,  его деяния  и  гибель  были
предметом восхищения и подражания, а следовало содрогаться...
     -- Боюсь, -- сказала Варвара учтиво, -- что наша цивилизация всего лишь
маскировка  того  же  самого,  хотя Бонапарт  не  взял  бы  в  жены  дикарку
Олимпиаду. -- И засмеялась. -- Неужели они все страдали одним недугом?
     Он  одарил ее в  ответ кроткой улыбкой,  говорившей о нем  больше,  чем
пространные  рассуждения  о  истоках мировых  катастроф.  Одарил  и  прикрыл
глаза...
     --  Получается  так,  -- ответил  с  недоумением.  --  И это не  дурной
характер  или что­то  в этом роде... Вероятно,  то  место,  на  которое  они
усаживались, было отравлено...
     -- Я  люблю вас,  -- сказала  она  слишком  громко,  --  но, видимо,  я
обольщалась,  считая,  что крепость  повержена и  ее  уцелевший  гарнизон  с
барабанным боем, с развернутым  знаменем выходит из ворот, чтобы сдаться мне
на  милость. Мне  просто отворили ворота, и я получила обременительное право
считать себя спасительницей цитадели, чтобы затем с почетом быть выдворенной
прочь. Но стоит ли теперь, по прошествии двадцати лет, размахивать кулаками?
     Сначала  все было  феерически прекрасно: и стремительное венчание,  что
отвечало нашему обоюдному желанию, и  незамысловатое свадебное  торжество, и
поездка в Петербург, а затем  в Губино...  Незадолго  до  венчания он привез
меня  к своему старому  отцу, прикованному к постели  временным  недугом.  Я
думала,  что  увижу  старого Александра,  а  увидела небольшого  толстяка  с
розовыми одутловатыми щеками под  клетчатым  английским пледом,  над которым
пенились кружева его сорочки. Я приготовилась  к  трудному  свиданию, а  все
получилось просто и легко, и не успела я поклониться, как он сказал из своих
кружев:
     -- Благословляю, благословляю и очень рад.  Какая  вы  глазастая! И это
кстати,  ибо за  Сашкой  нужен глаз, -- и  захохотал. -- С  тех  пор  как мы
остались с ним вдвоем, он отбился  от рук. Он ведь  весь в свою maman, а она
была сурового и независимого нрава, и мне от нее частенько доставалось...  Я
уверен, что буду любить вас, моя дорогая.
     -- Я тоже, -- сказала я, счастливая от такой встречи.
     -- Так,  значит, вы,  -- сказал он, -- намереваетесь шокировать  Москву
молниеносным венчанием, а затем фьюить?.. А вы знает