ний  в  делах,  отнюдь  не  дамских?
Действительно, в  отличие от прочих наших женщин, перемывающих косточки друг
у друга, одуревших от сна и всяческих примитивных вожделений, рано стареющих
от обид, для которых губернский бал на Рождество -- грандиозное событие,  --
и  вдруг это  существо,  поднявшее  руку  на  общие  святыни!  Тогда  я  был
шокирован, а нынче  смеюсь  и восклицаю:  "Ну  и  Варвара Степановна! Ан  да
Варвара!.."
     И  вот  однажды, кажется в третьем годе, зимним днем  (еще Игнатьев был
цел и  невредим, а  Сонечка  с  Тимошей гостили  в Липеньках), вдруг  Кузьма
доложил,  что барыня  Волкова пожаловали. Ну Волкова так Волкова,  натягиваю
кафтан... Что?! Какая Волкова?! "Гууубинские..." И тут я снова все вспомнил.
     Она была, признаться, хороша с мороза, когда  вошла  в комнату и  легко
поклонилась. Все те же глаза, то  же неприступное лицо, черт бы ее побрал, и
никакого соответствия: с одной стороны, молодая женщина  с розовыми щечками,
с   губами,  достойными  самых   сладостных  прикосновений,   с   плечиками,
вызывающими трепет, а с другой -- холодный, неумолимый судья, да и только.
     -- Милости просим, Варвара Степановна, -- сказал я, как мог радушнее, и
представил ей Сонечку. От племянницы моей тотчас  поплыла сердечная  волна к
губинской гостье, я видел это, прозрачная, почти неощутимая, достигла и ни с
чем откатилась. Затем мы сидели за чаем. Я радовался, что Сонечка моя ничуть
не   хуже   знаменитой  гостьи.  Конечно,  совсем  другой  тип:   смуглянка,
кареглазая, способная и улыбнуться, и зардеться, и отвергнуть. Опочинина! Но
хороша, ничего не скажешь... Ах, Варвара, Варвара, нелепа наша жизнь, нелепа
и невеликодушна!
     -- Николай Петрович, -- сказала Варвара так, словно Сонечки в комнате и
не было, -- вы, надеюсь, помните предмет нашего  спора тогда там,  у  меня в
Губине?
     Я кивнул. Она  отставила  чашку. Откинулась на  спинку стула.  Сказала,
улыбнувшись одними губами:
     --  Не  сердитесь,  я изменила  свои  взгляды.  Я  тогда  вас  обидела,
посмеялась  над  вашими бегствами, над кровью.  Да ведь я дура была, генерал
миленький,  обыкновенная дура.  Я нынче,  как  узнала, что вы  вернулись  из
войск, решила,  что воспользуюсь  и скажу вам  об этом, а вы тоже  камень за
пазухой не держите. Скажите,  что  я дрянь была, или скажите, что презираете
меня... Скажите и простите...
     Сонечка глядела на нас обоих с недоумением.
     Я не мог  презирать Варвару: видная  молодая  дама,  большая  редкость,
знаете ли, не только в наших краях. Такой следует ручки целовать и надеяться
на ее благоволение. Но и на дружеское расположение меня покуда не хватало --
холодна, себе на уме, что ли... Да и вообще сбила меня с толку: для чего­то,
наверное,  ведь пожаловала, а поминает  какие­то  пустяки, глядит  так,  что
отшутиться не смею.
     --  Да  стоит  ли,  Варвара Степановна,  говорить  о вздоре  двухлетней
давности?  Я вот гляжу, платье на вас по последней  парижской моде.  В наших
лесах!..
     Я тогда  подумал, что она все­таки хороша, черт бы ее  побрал. Какая­то
сила  в   ней  была,   в  отличие  от  наших  дам,  какая­то   вольность   в
рассуждениях... Ну  и эти  замечательные плечики. И тут я засуетился, помню,
на  Лыкова наорал, что  молоко остыло, начал  перед ней извиняться, пожалел,
что Сонечка это наблюдает, в общем, всякая дребедень.
     -- Вы позволите, я  буду иногда  навещать вас? -- спросила она. Сонечка
уронила  ложечку  на  скатерть.  --  И  вы  тоже  приезжайте,  и  вы,  Софья
Александровна.  Я буду рада. --  И поднялась, а взгляда  не отводила за весь
разговор. Конечно, и я  старался глядеть в упор,  но как­то было неловко: мы
же не враги с нею и не влюбленные, это же сковывает!
     Зимние сумерки упали. За окнами метель началась. И  тут произошло самое
странное.  Сонечка  осталась  за  столом,  сидела,  стиснув  губы.  Я  пошел
проводить январскую гостью. Лыков не успел подать ей салоп -- она уже была в
него закутана и вышла. Я видел с крыльца, как она уселась в сани и  кучер ее
старательно  медвежьей  полстью  прикрывал...  Вдруг все  исчезло  в снежных
сумерках, лишь долго слышались бубенцы.
     Мы сидели с Сонечкой молча. При свечах. Прошло с полчаса, а может быть,
и поболее,  и  вдруг я соображаю, что бубенцы продолжают звенеть. Да  что  ж
такое?
     -- Сонечка, слышишь, бубенцы­то  не унимаются? -- сказал я. -- Да что ж
такое?
     --  Дядя, --  сказала  Сонечка, -- тебе  не кажется,  что она не  очень
приятна?
     -- Отчего  же,  --  сказал  я бодро,  -- это два года  назад по молодой
глупости да по моде утверждала, что мы трусы, что Суворов, мол, тем и хорош,
что от  француза  бегает быстро, --  и засмеялся,  -- что он от страха  даже
Альпы  перевалил,  чего,  кроме  коз,  никто никогда...  А  теперь,  видишь,
раскаялась...  А  что  это  бубенцы  все звенят и звенят? А, Сонечка?..  Эй,
Кузьма! -- крикнул я и распорядился, чтобы он проверил и доложил.
     -- И все на одном месте, -- шепотом сказала Сонечка.
     Мы  ждали  и  вслушивались.  Вдруг звяканье оборвалось.  Теперь  только
метель едва  доносилась.  Сонечка вздохнула и заплакала, бедняжка.  Как было
тяжело глядеть на  ее слезы! Я часто думал о ее  судьбе. Заплачешь -- матери
не помнила. Отец путешествовал то по Европе, то запершись в  своем кабинете.
Она  ходила  за ручку  с  гувернанткой,  видя, как  ее  молчаливый  родитель
сосредоточенно проскальзывал  по комнатам, изредка кидая удивленный  взор на
дочь, некстати произнося пустые  ласки. Заплачешь. Благословение  прислал из
Баварии  в коротком  письме,  и  она уехала к  молодому супругу с  ощущением
сиротства,  чтобы уже спустя год убедиться  из  отцовского завещания, что он
все­таки у  нее был и  о ней  помнил. "...Все  принадлежащее  мне  имение  с
угодьями оставляю  несчастной моей  Сонечке  и ее  отпрыскам  как  ничтожное
возмещение  за мою злодейскую  отрешенность  от  живых  и кровных мне людей,
благородно и великодушно закрывавших глаза на мой егоизм и жестокость..."
     Вернулся Кузьма. В руках у него позвякивала связка бубенцов.
     --  Вот, барин,  -- сказал  он,  --  на  липке  молоденькой  на веточке
висели... Кто  ж такой  повесил? Баловство какое... Уж ежели  кто  из наших,
дознаюсь -- выпорю.
     ...Я тогда сразу догадался, чьих рук  это дело. Но для  чего  губинской
хозяйке понадобился сей знак, определить не мог. И это меня мучило до самого
утра.  Сама унеслась, наговорив вздора, а  бубенчики  развесила  на  липке и
Сонечку напугала. "Она недобрый человек, -- сказала Сонечка, -- а фантазии у
нее злые". Я согласился, однако покоя больше не было. Дня через два я понял,
что  сгорю. Сгорю, и  все тут.  Ехать,  ехать,  скакать,  лететь  по метели,
бросить поводья,  вбежать...  Для  чего бубенцы?!  Что?  Почему?..  Сил нет.
Сонечка  обняла  меня,  заглянула  в  глаза,  сказала  так,  будто с Тимошей
говорила:
     -- Ты, дядя, к ней собрался? Туда?
     -- Да, Сонечка. Хочу, черт возьми, о бубенцах спросить. Что  это должно
значить?
     -- Нет,  нет, -- улыбнулась она печально, -- тебе до бубенцов и дела­то
нет. Тебе ее увидеть хочется.
     -- Фу, -- рассмеялся я, -- Сонечка, господь  с  тобою! Что ты, дурочка,
придумала? Да мне эта холодная дама из губинского леса в античном одеянии...
ну что она мне?
     -- Ты хоть вели возок подать, дядя. Куда же ты по такому снегу верхом и
один!
     --  Ах, Сонечка,  и  не такое  видывал,  дорогая  моя! -- крикнул  я  в
нетерпении с седла и хлестнул коня.
     Как  мы с лошадкой проделали эти семнадцать верст, передать  трудно. Но
покуда пробивались сквозь метели, два бога -- бог страсти и бог  сомнения --
единоборствовали  во  мне. Хотелось,  хотелось ее  видеть,  будь я  неладен,
хотелось  и пуще того -- видеть наполненной мягким светом,  теплом, и я даже
на то надеялся украдкой. Но едва надежда принимала стройные формы, как перед
моим взором возникала губинская дама со  своими синими немигающими глазищами
-- чего от нее ждать?
     В первый приезд, рассеянный баловень военной фортуны, дом Волковой я не
разглядывал. А теперь увидел  -- даже поболее моего. Таких у нас  в губернии
по  пальцам  сосчитать.  Теперь это был ее дом. Портик  нависал над  восемью
колоннами,  полукруглые  флигеля, расчищенная аллея под липами, несмотря  на
метель. Лакей в галунах...
     Она возникла на антресолях, едва я  вошел и скинул шубу. В белом платье
подобно  ангелу, но  плечи кутала  в  золотистую шаль, и  волосы  собраны  в
большой  узел на древнегреческий  манер. Я  ждал  торжественного  сошествия,
медленного, мучительного, унижающего случайного странника,  как это и должно
было быть, но она всплеснула по­детски руками и громко, пронзительно, даже с
отчаянием крикнула:
     -- Нашелся мой генерал! Нашелся! Представляете?
     И тут же стремительно сбежала по лестнице и подставила мне высокий лоб,
к которому я, зажмурившись, приложился морозными  губами. Наступил  какой­то
неведомый, непредполагавшийся праздник.  Она ухватила меня под руку и повела
по комнатам.
     -- Как поживаете? -- маршируя, пробубнил я.
     Она не ответила. Она вообще отвечала на вопросы, когда того  хотела,  а
могла и промолчать.
     Тут  навстречу  нам  выползло из комнаты  маленькое  хрупкое  существо,
сморщенное,  в елизаветинском чепце, с подобострастием в сухоньких губках, и
испуганно закивало, затрепетало, даже попыталось поклониться...
     --  Моя родственница,  Аполлинария  Тихоновна, --  выпалила Варвара. --
Тетенька, нашелся мой генерал!
     Я было остановился, чтобы представиться, но Варвара сказала небрежно:
     -- Ступайте, ступайте, тетенька. Это не для вас...
     И ввела меня в кабинет. Это была большая комната со множеством книг,  с
креслами и  софой, с письменным  столом, освещенным четырехсвечным шандалом.
На  столе  белел исписанный лист, и перо с  черно­белым  оперением лежало на
нем, уткнувшись клювом в большую кляксу.
     Мы уселись в кресла друг против друга.
     Ну,  помолчали.  И  вдруг  я понял,  почувствовал,  догадался,  что эта
молодая   женщина   прихотью   судьбы,  чьей­то  властью  или  как  там  еще
предназначена мне.
     Она смотрела на меня не мигая, выжидательно.
     -- Варвара Степановна, -- спросил я так,  со смешком, как у ребенка, --
а зачем  вы  бубенчики на веточке  оставили? -- И  ждал,  как она зардеется,
начнет отпираться, отмахиваться от меня.
     -- А что, -- сказала она легко. -- Вы что, испугались?
     --  Сонечка испугалась, -- сказал  я.  --  Сани ваши  давно  укатили, а
звон­то все продолжается, представляете?
     Она хмыкнула и сказала:
     -- Ну, может,  затем, миленький генерал, чтобы вы приехали спросить,  а
для чего это я бубенцы на веточку повесила...
     Ах,  подумал я,  Варвара, Варвара, юная тиранка,  себялюбка  губинская.
Слава богу, скоро в полк! Так и ополоуметь недолго.
     -- Ну, все это, положим, злые  шутки, -- сказал я сурово. -- А в чем же
истинный смысл,  Варвара Степановна? Почему вам  надо было  эдаким  странным
способом возобновлять наше прерванное знакомство?
     --  Истинный смысл? -- удивилась она. --  Уж будто вы не догадываетесь,
любезный мой  сосед. --  И немного  побледнела. -- Я полагала, что с вами­то
можно без излишних ухищрений, откровенно все сказать вам, и вы все поймете и
рассудите  здраво не  в  пример иным любезным  соотечественникам...  --  Она
куталась  в золотистую  шаль плотнее  и  плотнее, уже  только  глаза  и губы
маячили  передо  мною,  все  же  остальное было скрыто, словно  под  золотой
чешуей. -- Да хотела, миленький генерал, чтобы вы приехали ко мне по метели.
Когда другие не  решаются, пусть, подумала, храбрый генерал приедет.  Ему же
это ничего не стоит.
     ...Сбылись  пророчества  моей  души,  когда, с  тобой  беседуя  в  тиши
заснеженной глуши, мы были рядом.  Твой  голос мне казался  сладким  ядом. И
думал я: жизнь коротка -- спеши... Тут вся моя долгая сорокапятилетняя жизнь
пронеслась передо мною. Я понял, что судьба выкинула счастливую карту. Книги
посверкивали корешками. Свечи стремительно таяли.
     -- Я  догадался, -- сказал я,  -- не скрою, этот знак был  мне приятен.
Вот  я и прискакал. -- Тут мне  следовало приблизиться  к ней, погладить  по
головке, как и должен бы был немолодой многоопытный мужчина юную взбалмошную
очаровательную шалунью  погладить, и сказать: "Я ехал к вам, чтобы поведать,
как вы, Варвара,  мне  милы... Я рад, что мы соседи...  Эти семнадцать верст
приобрели  отныне  особый  мистический  смысл,  и  ваша  поспешная  шутка  с
бубенчиками, я  понимаю теперь, даже она выглядит  уместно..." Мне следовало
поступить так, чтобы она чего не подумала, не ощутила бы себя, чего доброго,
хозяйкой надо мною самим и над всем, что вокруг меня, но я не смог поступить
так. -- Метель­то все пуще, -- сказал я, -- как разгулялась, чертовка.
     --  Я должна сообщить вам  очень важное, -- проговорила  она. --  Я тут
долго думала под вой  метели, --  и  хмыкнула,  -- и это  я  должна сообщить
именно  вам.  Тут  ведь  вокруг  не  сыщешь  людей,  с которыми хотелось  бы
поделиться самым главным; кроме  вас,  никого, милый генерал,  то есть людей
много, всяких  господ разных возрастов  и воззрений, ох как много, но таких,
как вы,  здесь нету.  Вы  единственный. -- Может быть, подумал  я, она хочет
направиться в Европу  и попутешествовать? Такие молодые богатые дамы колесят
по Европе во множестве, забивая  кареты модными журналами, не жалея денег на
приемы, чтобы  поразить  прижимистых европейцев и  тем  придать  себе больше
блеска, а может, даже и отхватить какого­нибудь принца. -- Там, у  вас, я не
решилась,  -- продолжила она глухо, -- при Софье­то  Александровне  и потому
позвала вас сюда. Я позвала вас, а вы тотчас же и примчались. -- И снова она
хмыкнула из­под  золотистой  чешуи.  Русалка,  да и  только.  --  Однажды  я
подумала, вспоминая  вас: вот человек,  которому ничего не стоит и по Европе
прошагать, сея огонь  и смерть,  и  женщину обворожить... Многие дамочки  за
вами кинулись бы, помани вы их...
     -- Варвара Степановна,  -- сказал я с легкой  укоризной, словно дитяти,
-- какие дамочки, увольте...
     -- Многие бы кинулись!
     -- Я старый вояка, -- сказал я, совершенно теряясь перед ее глазами, --
может быть, и кинулись бы из корыстных побуждений. Да мне­то что?
     Та  молодая пруссачка от меня отказалась. Это  верно. Но были и другие,
которых мое  рабовладельчество  весьма  грело.  Однажды я  чуть было даже не
женился. Мне показалось, что я  влюблен. Ей тоже. Это бывает. Наш полк стоял
в  Твери на зимних квартирах. Обстоятельства сложились  -- лучше не надо: ее
родители отправились  гостить к родственникам, я жил на прекрасной квартире.
Распалились, разогрелись. Все произошло легко и изящно. Я проникал к  ней  с
помощью ее  горничной; наконец  и  она стала посещать  меня. Кузьма был моим
денщиком и в назначенный час, ухватив ее  жаркую  ручку,  приводил ко мне на
антресоли,  откуда открывался чудесный вид  на окружающие  леса.  Дальше  --
больше. Обстоятельства, говорю я, ибо  в  благоприятном случае они распаляют
воображение. Мы  ждали  ее родителей,  чтобы  пасть  им  в ноги, но  они  не
торопились, и слава богу,  ибо  поближе  к весне огонь уменьшился,  начались
всяческие  штучки, обычные в  подобных случаях, ну  там  голос ее  показался
излишне пронзительным, нос оказался крупнее,  чем этого хотелось, она  время
от времени  топала на  меня ножкой. Свидания сокращались.  Появились письма,
исполненные  неудовольствия.  В один прекрасный  солнечный  день пришла пора
сниматься  с зимних  квартир, и тут у меня на антресолях возник ее  батюшка.
Сказать по чести, я не был коварным совратителем,  и, окажись он беспомощным
и мягким и стой  предо мной, обреченно опустив руки, и заплачь он, не требуя
от меня невозможного,  я  бы  сдался, ей­богу, но он кричал, грозил, голос у
него был пронзительный,  нос  громадный...  Я  молча сходил по лестнице,  он
торопился за  мной  следом.  Я сел в седло. Он продолжал  угрозы, стоя перед
самым  моим конем.  Кузьма  сказал ему: "Ваше благородие,  конь­то  зашибить
может  бо­ольно..." Хулитель мой  отскочил в  сторону,  оркестр грянул, и мы
покинули Тверь. Признаться, совесть меня мучила.
     --  Вы себе  цены  не знаете, -- промолвила она, посмеиваясь.  Внезапно
встала, погрозила мне пальцем и вышла.
     Тут я заметил, что пламя  всех  четырех свечей потекло вслед  за нею...
"Сея огонь и смерть..." Вольно ж молодым дамам за утренним кофием выказывать
свое   отвращение   к  армейским   трудам   и   осуждать  нашу   вынужденную
непреклонность на полях брани... А едва зазвучат флейта и барабан, не вы ли,
милостивые государыни, всплескивая ручками, устремляетесь к окнам и кричите,
ликуя, и прижимаетесь на  балах  к мундирам, пропитанным пороховой  гарью, и
теряете рассудок, чертовки!.. Сея огонь  и смерть... Будто бы смерть -- наша
прихоть,  а повержение  врага -- наш  варварский каприз. Нет, любезные дамы,
сие  есть  высший  знак, недоступный людскому  пониманию,  и  ваши  укоризны
смешны­с...
     А не  был  ли  я сам  смешон в  те  давние годы,  и, хотя  сомнения уже
начинали  меня  беспокоить,  солдатский  барабан   гремел  в  душе  моей  не
переставая,  однозначно, упрямо, кощунственно...  Так  я  просидел  с добрых
полчаса.  Пламя   свечей   сияло,  вновь  устремленное   вверх.  Варвара  не
появлялась.  Я  даже  подумал,  что  она,  переборов себя,  явится  наконец,
приложив  загадочно  палец  к   тонким  улыбающимся  губам,  явится,  и  все
сладится...  Прошло  еще  с  полчаса,  а может,  и больше. Я сам  кинулся по
комнатам. Дом будто вымер. Свет был тусклый.
     -- Варвара Степановна! -- позвал  я, но никто не  откликнулся, никто не
пошевелился. --  Есть кто­нибудь?! -- крикнул я, и тотчас давешняя старушка,
Аполлинария Тихоновна, возникла передо мной. Я справился о Варваре.
     -- Извините, генерал, -- прошептала она, прикрываясь ладошкой, -- где ж
мне знать? Elle se trouve l  o  elle trouve bon d' tre. А вы что, все ходите
и  ищете? Vraiment?..  -- улыбнулась  как дитя.  --  Может, она  в  спальне,
закрымшись,  плачет,   et   qui   sait,  peut- tre  est-   elle   partie
Saint-Petersbourg?1
     -- To есть как в Петербург? -- спросил я, раздражаясь.
     -- Не знаю, -- прошелестела старушка. -- Извините, генерал, vous marier
avec elle2 приехали?..
     -- Да на ком жениться­то, сударыня? Нет же никого, -- сказал я...

     ...Воспоминания, воспоминания. Тому уже лет восемь...
     ...Навеки Багратион со мной прощался: безногие генералы в  седых буклях
обременяют  поле боя.  И лицемерие  его было излишним, не правда  ли? Мы  бы
вместе  увиливали  от Бонапарта, поругивая  то скучного Барклая, то лукавого
Кутузова; то высший свет, то низших исполнителей;  то  возвышенные обещания,
то низменные вожделения... А нынче этим заняты они. И без меня бивачные огни
сверкают в  августовском мраке, и каждый  хочет  драки:  крестьяне, девки  и
рубаки. Но так, чтоб Бонапарта одолеть, а вот самим чтоб уцелеть!
     Свидетелем   быть   желаю!  Благословляю   счастливую   случайность   с
завистливой дрожью обыкновенного  ничтожества: мол,  вы увидите,  а я­то что
же? И  вот  в разгар  моих мук, сомнений  и  самоукоров  два  моих лазутчика
откуда­то из­под  Вязьмы привозят  мне в  телеге схваченного  ими  полкового
интенданта господина Пасторэ!
     --  Ступайте,  --  говорю  я им,  --  с  вами  утром  разберемся,  -- а
интенданту   предлагаю   кресло.   Старый   человек  плачет,  оказавшись   в
безопасности.  Я  велю  накормить  его. Он ест и плачет. Мы  оба  старые. Он
пониже меня ростом, и, в  отличие  от  моей  круглой рожи,  его  лицо  имеет
правильные формы, нос, пожалуй,  несколько великоват.  Француз, да и только.
Полковой интендант -- шутка ли? Как же его угораздило?
     --  О,  военные  фантазии.  --  Он  утирает  глаза  не  слишком  свежим
платочком.