й движутся постепенно в  нужном  для  меня
направлении.  Слава богу! Скорее  бы!  Зачем  мне это  все? Все эти  погоны,
воротники  с обшлагами, аксельбант и прочее? Я же видел, как  срывали погоны
на июльском плацу  и шпаги  ломали  над головами... Вот и выходит, грош цена
всему  этому.  Конечно,  я  многого  лишусь,  и прежде  всего  полковничьего
жалованья, да но ведь и трат пропасть, ибо, покуда своих кровных не вложишь,
в  гвардии  не проживешь...  А  мне ли тягаться с Бобринскими да Зубовыми? У
себя  в  деревне  я и сам что твой  князь, да  и люди мои  меня  любят; да и
Петербург опостылел после всех известных тебе дел.
     Ну ладно, брат, читай и  смейся, да не насмехайся надо мной: от чистого
сердца посылаю, писал как умел.


     ...Раштат, 1 генваря, 1914

     Боже,  благослови  начало  нового  года,  осчастливь  мир  Твой  миром,
возврати нас со славою в объятия к родителям и сыновьям нашим...
     Об том я молился, проснувшись.
     Вчера около двенадцати часов ночи, только я уснул, как Демьянов прислал
звать  проводить  вместе улетающий год и  встретить вместе же  наступивший с
бутылкой  шампанского... Однако сон  уже  подкрадывался столь  сладок, что я
пренебрег.  Сегодня  утром по  заведенному  обычаю  был  с поздравлениями  у
Кикина, у  того  же Демьянова, у  графа Сиверса, у Акличеева. Оттуда  все  в
церковь,  где  выслушали   обедню  и   молебен,   обер­священник  проговорил
проповедь, а когда вышли, я  в одном мундирчике порядочно продрог -- морозец
изрядный, да и ветер прескверный.
     Обедали  в  здешней картинной  галерее. Слухи: действительный  камергер
Жеребцов везет государю ключи от Данцига. Натурально, все пили и за это, ибо
гарнизон Данцига во главе с Раппом сдался и все там забрано.
     Мороз держит.  Переправы  через  Рейн нет.  Мы обедали, обедали, и обед
постепенно перешел  в ужин --  вот и вся  наша жизнь.  Тимоша  Игнатьев пьет
мало,  и,  может  быть,  потому вокруг  него  все  вертится,  а  может,  его
темперамент возбуждает всех, а может, молодость. Во всяком случае, он шалит,
шутит, и все  смеются, а умолкает -- все пьют, и он  среди всех как у Христа
за пазухой...
     И когда начались всякие разговоры о том о сем, чего я так не люблю, ну,
всякие  там  сравнения  нашей  и французской  жизни и  всякие  революционные
прелести, я сказал, мол, чего же тут хорошего и так далее... Тут все на меня
напустились, но без злобы, а Акличеев  сказал: "Господа, не трожьте Пряхина,
у него сын родился". --  "Вот  именно, -- сказал я, -- сын родился.  Мне его
надобно кормить, а  на революции  у  меня надежд нету".  И Тимоша,  конечно,
первый загорелся, но тут, слава богу, Райнхильда его поманила, что ли, и  он
выскочил  из­за стола  со взором, годным для атаки... В сердечных увлечениях
он пылает, будто в сражении, а вот под Веной, когда поскакали на французские
позиции, я глянул  на  него --  лицо  у него  было  вдохновенное, как  перед
любовным  свиданием.  Я   ему   после   сказал  даже:  "Тимоша,  нельзя  так
возбуждаться,  в  атаку  идучи. Хладнокровие  прежде всего.  Поверь  старому
вояке..."

     Раштат, 2 генваря

     Подумать  только,  еще  совсем недавно  отступали мы  с проклятиями  по
русской  равнине,  а  нынче  так,  будто бы  между  делом,  берем  вражеские
крепости.  Не  буду  хвастать,  что это  легко.  Жертвы  сильные,  но  какое
сравнение с прежними временами!
     Вечером  все­таки  завалился  к Демьянову  пить чай  и  пунш с  ромом и
слушать всяческие  надоевшие  споры меж двумя несогласными партиями. С одной
стороны,  майор  Акличеев, душенька  наш,  насмешник, но  умница и  толстяк,
полковник  Кикин, капитан Зубов и Тимофей Игнатьев и еще разные,  а с другой
-- сам Демьянов, который не столько  спорит, сколько  сталкивает всех лбами,
подполковник  Шефлер,  полковник  Платов... Ну  и конечно, у  Тимофея  в его
восемнадцать лет  голова забита всяким вздором. Я же  молчу и слушаю, потому
что  акличеевская  партия провозглашает истины красивые,  но пагубные, а  ее
противники пекутся о вечном,  хоть и не всегда радостном. Разговоры тянутся,
покуда чай, как говорится, в самом начале, а уж потом начинается жеребятина.
     Пришел домой, писал,  по  обыкновению, письма батюшке  и домашним.  Дай
бог,  чтобы этот  год был мне счастлив благополучным  возвращением  домой  и
общим всей Европы спокойствием.

     Раштат, 3 генваря

     Обедали сегодня и ели пирог у Тишина. Произвели  его в именинники  так,
для смеху, и под это дело не пожалели шампанского.
     Вот  только  что воротился  от  Тишина снова. Там  подзакусили немного,
выпили  пуншу,  и уже  ужин не  под нужду.  Перед  сном вдруг вспомнилась та
калужская атаманша  в лесу у  костра... Какие у  нее были  глаза! Оказалось,
соседка Тимофея. Вот наши­то женщины каковы!..

     Раштат, 4 генваря

     Тут мы  неплохо  прижились с  пуншем, с шампанским  и всяким прочим, но
предстоит ведь  двигаться и сражаться, вот  только мост через Рейн  наведут.
Тогда споры затихнут, восемнадцатилетняя Райнхильда исчезнет с глаз долой: и
толстые ее губки,  и кривые зубки, и шепот по углам,  и намеки... Она знает,
что мы временные, вот и липнет и  оживляет немного наш армейский  быт  своим
нехитрым милым кокетством.
     Помнится, как та смеялась, московская француженка, когда я выздоровел и
жили мы в саду каком­то среди птиц почему­то... Полное безумие. Луиза Бигар.
А была  она  свидетельницей  моего  позора, промывала стыдную рану  на  моем
драгунском  афедроне, и лицо ее  при  этом  было сосредоточенное и  строгое.
Теперь я говорю: был ранен злоумышленником в бедро, да какое бедро? Просто в
зад вилами... и молодая француженка, созданная  для  наслаждений, терла  мой
зад спиртовой  тряпочкой! Этого забыть нельзя!.. Если доберемся  до  Парижа,
буду  ее искать. Отчего она в ту  московскую ночь была так непреклонна! Рана
ли ее моя отвратила? Уж будто и впрямь была строга.
     Завел о ней разговор с Тимошей, но он отмолчался.

     Раштат, 5 генваря

     Вчера капитан Зубов  угощал  всех  жареным гусем с капустой  по­нашему.
Честно  говоря,  немецкие  и   бельгийские  походные   деликатесы  порядочно
приелись, и  Зубов решил  нас  всех побаловать.  Ну, при  этом, как водится,
началось  с водки,  а после все перемешалось --  шампанское, мозельское, а в
довершение  пунш, ром. Глаза у  всех горели, а языки были  как бы и не свои.
Мороз отпустил, пошел снег, и можно наконец восстанавливать переправу, и это
всех тоже, конечно, подогревало.
     Зубов  неожиданно  пригласил   дам  к  столу,  так  что  мы   несколько
разбавились  и  подтянулись. Была  хозяйка дома с дочерью, с Райнхильдой,  и
хозяйская сестра  Ильза. Хозяйке  лет под сорок. Она миловидна,  но холодна,
соломенная  вдова  и  все  такое.  Ильзе  примерно  двадцать три -- двадцать
четыре, с хорошим бюстом,  хохотушка и не прочь поддерживать опасную беседу,
но, как заметил  майор Акличеев,  эти хохотушки  обычно  труднодоступны, как
альпийские  перевалы, их  простота мнимая, а темперамент  -- одна видимость.
Иное дело Райнхильда: она кокетничает  исподтишка, подкалывает незаметно, но
глубоко, глазки прячет, а сама иногда стрельнет из­под ресниц наповал.
     За   время   похода   я  многих   перевидел,   многие  были  щедры   на
многозначительные  взоры,  и  нервные  польки,  и мягкие немки,  да  все,  и
Райнхильда  не лучше прочих. Да к тому же когда б я  не знал, как искажается
наше зрение под воздействием гуся и водки!.. Тимофей  Игнатьев сидел как раз
напротив нее и будто бы пил, ел, разговаривал будто то с одним, то с другим,
да  я­то  видел,  как он  смеялся  для  нее,  показывал ровные  белые  зубы,
встряхивал  черными кудрями,  а когда поднимал бокал,  то как  выгибал руку,
чтобы она видела, как он это для нее делает, а она все видела, плутовка...
     А  я? Бог ты мой,  не успел повладычить в своей пензенской, насладиться
как  следует, и надо же: оторван от  дома  уже который год!.. А как я  летом
просыпался  в  своей  комнате,  в  раскрытые  окна  ветки  яблонь  буквально
протискивались со скрипом и ароматом!  Лежу, уже слышится  возня моих  милых
Васеньки  и Настеньки, и  Прохор  шуршит под дверью,  не решается  с  кофием
войти, и птицы поют...

     Раштат, 6 генваря

     Встав  очень  рано,  так  что  еще  совсем  было  темно, написал  домой
очередное письмо,  затем пил чай. Слухи: будто бы Талейран приехал  в Базель
для переговоров. Дал коляску мою Брежинскому, который с Шефлером  отправился
в Баден за жалованьем. К вечеру читал приказ командующего о переводе за Рейн
и особенно  о баденцах, чтобы они обходились с французами хорошо, а то уже и
сейчас тьма  жалоб. А нашими  весьма довольны и принимают хорошо. Брежинский
перед отъездом с товарищами вытянул по стакану доброго пуншу и в  дорогу еще
прихватил бутылку моего прекрасного рому. Акличеев,  не знаю за что, прислал
мне шесть бутылок шампанского. Смотрел моих верховых лошадей.  Мальчик засек
ногу. Я велел всех перековать к походу.

     Раштат, 7 генваря

     Масалов  --  именинник   девятого  числа,   но  так  как   мы  девятого
переправляемся  через Рейн, то и  отпраздновали именины  эти сегодня. Он дал
славный обед,  народу была куча, наши, ездившие в Баден, воротились к самому
столу, было весело, и даже шалили, забросались хлебом и пробками, и особенно
досталось бедному Паренцову.
     Первый корпус переходит завтра, а  мы  послезавтра и  идем на  Гагенау.
Слухи: лорд Веллингтон побил французов шибко, 10 000 в плену.
     Вечером  опять  заглянул  к  Масалову. Там во всех углах  картеж. Выпил
чашки  две чаю и чашку пуншу, тишком за двери  -- и  вот  уже в халате мараю
бумагу. Когда­то Бог порадует  миром? Уж мы ли  не  молимся  и не  просим об
этом?
     ...Сам  не знаю, почему стала вспоминаться  мне  та француженка  Луиза.
Поболее  полутора лет минуло, уж не бивачная ли тоска? Закрываю глаза и ясно
вижу:  невысокая, в гладкой каштановой  прическе, кареглазая, в глазах  бес,
худосочный хитроумный французский бес, себе на уме. Ситуация была печальная,
и мы все тогда, в те поры, были как бы не в себе, а иначе, кто знает, как бы
все сложилось...
     "Ладно,  -- сказал я вчера Зубову в разговоре,  -- доберемся, даст бог,
до  Парижа,  попробуем французских  графинь  и  баронесс".--  "Они  ждут  не
дождутся", -- засмеялся Акличеев. "Это уж нам решать тогда, -- сказал  я, --
рады будут". -- "И ты, Пряхин, сейчас  уже об том беспокоишься?"  -- спросил
Брежинский. И тут я вспомнил Луизу, засмеялся и сказал с таинственным видом:
"Есть одна знакомая  певица,  ежели отыщу, никаких баронесс не  нужно..."  И
подмигнул  Тимоше. Богач калужский  смутился,  но промолчал.  Я  не любитель
всяких безумств,  и  вот, подумал я, не худо бы и  впрямь встретить Луизу  и
пожить мирной парижской жизнью... И  этот вздор поселился во мне  всерьез, и
даже вошло  в привычку, засыпая,  представлять  себе, как мы встречаемся  на
парижских развалинах  и какое у ней при этом  лицо. "Ну певица -- это другое
дело, -- сказал Акличеев, -- потому что на графинь рассчитывать несерьезно".
--  "Вот  именно,  --  сказал  Сиверс,  --  не  кончилось  бы  обыкновенными
шлюшками..." И тому подобное, обыкновенная жеребятина ближе к ночи...
     ...Вот уже и стол накрыт, и надо немного закусить на сон грядущий.

     Раштат, 8 генваря

     Сегодня утром  живот  у  меня так болел и такой  был рез, право,  и  не
помню, когда уж так страдал. Выпил вина с мушкатным орехом и самого крепкого
чаю  чашки четыре  без сливок,  но все не  помогло,  и промучился  до самого
обеда.  Однако надо было готовиться  к  завтрашнему. Мост все еще не  навели
из­за оттепели  и прибавления воды, но первый наш корпус все же переправился
на лодках, а кавалерия на паромах.
     Слухи: говорили, что  государь еще  1 генваря перешел  за Рейн,  и  это
славно -- прошлого году в  этот день  государь перешел Неман, а нониче Рейн.
Обедали  дома,  и  хозяйки  мои  лечили  меня  горькими вареньями,  горькими
ликерами и запрещали кое­что есть, однако ж я  встал из­за стола сытешенек и
гораздо здоровее, нежели сел.
     Вечером зашли  Игнатьев  с  Шефлером,  а  попозже  Акличеев. Выпили  по
чашечке  пуншику для укрепления желудка, а после беседовали о счастье мирной
сельской жизни в кругу милого семейства, молили Бога о благодетельном мире и
так незаметно вытянули по второй и по третьей... Тимоша мне все простил, и я
замечаю  даже  некоторую неловкость  с  его стороны,  что он  меня  принудил
когда­то с ним драться в такое время.
     Конечно,  мы по­разному мыслим  о  многих  вещах,  и он по темпераменту
горячий приверженец  акличеевских сумасбродных прожектов,  но  он  сердечен,
добр,  готов все  с себя отдать за друга,  и  это главное, а  то  пройдет. Я
заметил, что их партию волнуют не судьбы России, а собственная  правота, они
о себе стараются, а мы -- мы хотим, чтобы Россия процветала, как она есть, а
не  по французским меркам. Когда  Бонапарта поставим на  колени, то ли еще у
нас будет! Вот уж заживем!

     Лаутенбург, 9 генваря

     Вот  и перешли за Рейн и кочуем уже во Франции! Кто мог вообразить себя
при  начале войны, чтобы так далеко забрели мы,  поражая врагов. Бог ты мой,
какое счастье! Вчера еще был  Раштат и  мы прощались  с нашими хозяевами,  с
Ильзой и Райнхильдой!  Слава богу, все чисто кончилось, и  никому нет причин
сокрушаться... Тимоша Райнхильде ручку клюнул наспех,  отворотился и пошел к
коню, ни разу не оглянувшись, голову  вздернув, как он умеет. В мои двадцать
пять, имея семью, уже поздно так вот  влюбляться, хотя кто  может знать, что
меж ними.
     Вчерась была  бурная и  кратковременная  атака  наша на сотню  каких­то
заблудших  обезумевших   драгун.  Подмяли  их   лихо  и  рассеяли,  а  после
недосчитались  Дьякова.  Мир  праху  его. Как  все быстро  происходит!  Если
посчитать всех  павших, получится страшная картина, и уж лучше не считать --
руки опускаются. Игнатьев  был весь  в  крови, но, видимо,  чтобы перебороть
возбуждение,  спешивался  медленно и  долго  возился  со стременем,  мы  его
окружили, но оказалось, что кровь чужая.
     Вечером  добрались  до Саарбурга  и буквально  свалились  в  отведенной
комнате, холодной  и мрачной.  И тут  же привиделась Луиза. Конечно,  я  был
слишком  большой  дурак и весьма самонадеян, рассчитывая,  что первое же мое
слово повергнет госпожу Бигар  в беспамятство -- и вот уже она моя. Нет, так
не  бывает.  Женщина  не  может  распахнуться  навстречу  при  первом  твоем
комплименте. Нужно  уметь ждать, а атаковать вкрадчиво  и несуетливо. А ведь
были  сигналы с  ее стороны, да  я их  не понимал. Какие  сигналы?  Да разве
существуют слова,  чтобы нарисовать их?  Случайный  жест,  движенье пальцев,
бровей,   интонация,   быстрый   взгляд,   кажущаяся   холодность,    тепло,
распространяющееся меж вами, -- что оно все? Ни цвета, ни вкуса.
     Теперь, вспоминая все эти мелочи, ясно вижу, что не был ей безразличен,
и кто знает, что было  бы, будь я потерпеливей и помягче... Впрочем, на этом
проклятом нонешнем биваке чего не нафантазируешь!
     "Она влюбилась в  одного московского  господина,-- небрежно поведал мне
Тимоша. --  Он нас  кормил, дал  нам приют,  а она в него  влюбилась..."  --
"Представляешь, -- сказал я, -- мы ее встречаем в Париже?  Приятно  -- почти
родственница". -- "Еще бы,  -- рассмеялся он,  -- такие компрессы, какие она
тебе ставила, сближают..." -- и укрылся почти с головой и погрузился в  свое
чтение под одну свечу.

     Нанси, 14 генваря

     В  1­м часу  пополудни  явились  в большом и  прекрасном городе  Нанси.
Говорят,  что он лишь  числом  жителей уступает  Парижу, но  расположением и
красивыми зданиями не хуже самой столицы.
     Утром  сегодня  был славной  русской  морозец,  а  к  полудню  солнышко
разыгралось  --Франция!  Мы  гуляли  по  городу и  дивились его  красотам  и
множеству нищих,  и  мальчишки­оборванцы  кричали,  завидя  нас:  "Vive  roi
Alexandre!" А Тимоша смеялся и говорил им: "Эх вы, изменники! Кричите: "Vive
Napoleon!""
     Слухи: Блюхер был вчерась атакован  Наполеоном и даже выгнан из Бриена,
но, подкрепясь корпусом Сакена, поколотил порядком злодея, занял опять Бриен
и  отнял  несколько  пушек  с  пленными.  И  мы  предполагаем,  завтра  быть
порядочному делу. Помилуй Бог...

     Шармон, 25 генваря

     Бог мой, до чего же разоренная страна! Ничего нет. Ночлеги холодны, как
могилы.  То ли дело Германия! А здесь все мерзко и угрюмо. Еле добрались  до
сего местечка. От  холода  и в  голову  не  идет, что писать.  Здесь наводят
переправу через Сену, и, коли Бог поможет, завтра будем на той стороне. Увы,
через сколько же рек надо переправиться, чтобы возвратиться в родимые места?
Не  завидуйте  французам:  право,  ничем  не   заслуживают  ни   похвал,  ни
подражания.
     Не вынеся холода, мы отправились искать Шефлера и там  нашли всех наших
у камина. Эти французские  камины,  черт бы их  подрал, нисколько  не греют,
одна видимость, но, когда все сгрудятся перед пламенем, становится теплее, и
мы к ним приникли, тут и еда явилась и  водочка,  так  что настроение как­то
поднялось и  можно было бы  сидеть так вечно, когда бы не снова разговоры  о
том  же:  кто  лучше  да  где лучше, и  у кого какие преимущества, и снова о
российском рабстве! О каком рабстве, дурачье?..
     Вернулись к  себе хмурые и молча. Допили полбутылки  водки и завалились
спать, пока тепло не вышло... Перед сном сказал Игнатьеву: "Послушай старого
вояку,  не мучай коня, куда ты экую торбу с книжками с собой  возишь? Я ведь
тоже книги люблю, да нонеча война". Он отмахнулся, а может, показалось.

     Мери, 29 генваря

     Сена­то узка и грязна, так что я ее ни с одной речкой нашей сравнить не
решусь.  Стоим  второй день. У  нас пренегодная крестьянская  избенка, двери
прямо со  двора, без сеней, у хозяев ничего нет, и  мы обсели камин. Хозяйка
преглупая, а хозяин грубиян, насилу заставил его скинуть шляпу...

     Замок Пон на Сене, 31 генваря

     Вчера было жаркое дело! Авангард с Паленом весь день дрался у Ножана, и
уже под вечер успели занять половину до мосту, а  25­й  Егерский полк сильно
пострадал, и командир  онаго,  полковник Ветошкин, славной,  храброй офицер,
убит; жаль, очень жаль -- оставил семейство и жену.
     И вот мы в замке, где  всегда жила  Мария  Петиция  -- мать  Наполеона,
однако никакого  великолепия  в замке  не  видно, пуст и  заброшен,  жителей
совсем нету. Уж лучше было бы стоять в  простой крестьянской  избе у хозяев,
где можно хоть что­то сыскать, а здесь ни куска  хлеба и ничего. В замке все
перебито,   переломано,   осталось   немного   фарфоровых   тарелок,   очень
обыкновенных.   Видно,   что  госпожа  матушка  Бонапартова  все   с   собою
поприбрала... Под  Ножаном Шефлеру продырявило бок  осколком  гранаты, и его
увезли...  Не ропщу,  лишь  тихо  горюю,  молю  Господа нашего,  чтобы  меня
приберег для  Настеньки и  Васеньки и для  третьего моего  Георгия, которому
когда­нибудь печься о славе России.
     Тимофей Игнатьев ходит с повязкой на лбу. Он уже давно не улыбался, как
некогда  Райнхильде.  Некому, да  и  не  с чего...  Удивительно,  как равные
обстоятельства всех выравнивают. Я с детства в поле надрывался, каждый кусок
хлеба был на  счету,  Тимоша катался в  масле, а нынче все  мы  одинаковы --
грязны,  угрюмы,  молимся  втихомолку о спасении, чтобы  дожить  до  конца и
вернуться... Стало известно,  что  Людовик  XVIII обратился с прокламацией к
французскому народу, стало быть, Бонапарт в чистой отставке!
     Нынче утром  проснулся  с ощущением  радости. Что же такое!  Постепенно
вспомнил  премилой сон, будто  бы  просыпаюсь у себя в доме и никакой войны.
Продолжаю фантазировать... Лежу в мягкой теплой постели,  окна распахнуты, и
прошлогодняя  яблонька  заглядывает в  комнату.  На ней  цветы.  Стало быть,
весна! Нега... Рукою лень до шнурка дотяну