чуяла и  понимала в  нужном свете,  а  то и  еще яснее,  чем требовалось.  С
шутками, с громогласным высмеиванием отдельных жителей Никольского поднимала
она  ближние и  дальние улицы на  посадку лип  и  тополей вдоль общественных
дорог.
     Во   всех   уличных   неурядицах  и   семейных  недоразумениях  Клавдия
Афанасьевна оказывалась непременно советчицей,  а то и судьей.  Какие только
прозвища  не  ходили  в  Никольском  за  Сухановой.  Звали  ее  и  министром
иностранных    дел,     и    уличным    регулировщиком,    и    свахой,    и
массовиком-затейником,  и бабой Бабарихой,  и еще кое-кем похлеще, но однако
же злобы в этих прозвищах не было. Потому как и сама Клавдия Афанасьевна зла
никому,   кроме  как  реакционным  иноземным  кругам,  не  желала.  Пусть  в
предприятиях  своих  она  иногда  попадала  впросак,   пусть  иногда  своими
стараниями только портила дело,  как было с Петуховыми, затеявшими фиктивный
развод ради жилплощади, двигало ею всегда сочувствие к людям, желание видеть
их в мире, в согласии и в активном действии.
     Клавдия Афанасьевна была одних лет с  Вериной матерью,  с  военной поры
ходили они в  подругах.  В  доме Навашиных Клавдия Афанасьевна бывала часто,
мать угощала ее домашним вином из красной смородины и крыжовника, а чаще они
пили с охотой чай и вспоминали былое.
     При  этом выражение лица у  Сухановой было хитроватым и  загадочным,  а
зеленоватые  глаза  чуть  вытаращены,   в   них  отражались  летучие  мысли,
стремительные соображения:  что бы  еще этакое предпринять.  Тетя Клаша была
быстра и  проворна,  когда на ум к ней приходила идея,  двигалась она словно
вальсируя или  напевая что-то  про себя,  одевалась она,  по  понятиям своих
сверстниц,  с шиком и как франтиха,  на Верин же взгляд смешно и старомодно.
Но Вера тетю Клашу любила.
     Однако сегодня ее положение в  доме Навашиных было нелегким,  оно и  ее
самое смущало,  и, видимо, от смущения этого, от неловкости своего положения
Клавдия  Афанасьевна говорила  несколько  неестественно и,  загребая  ложкой
рябиновое варенье,  все старалась развеселить собеседниц,  что и совсем было
неуместно.
     - Ты как хочешь,  я ему сказала,  -  продолжала Суханова, - жилы я твои
перевью,  а  спортплощадку из  тебя вытяну.  Правильно?  Правильно.  Мы  там
заведем и группы активного отдыха для пожилых.  Будем бегать, омолаживаться.
Я вас всех запишу. Будешь бегать, Насть?
     - Вместо стирки, что ли? - попробовала пошутить мать.
     - И вместо стирки...
     - Клавдия Афанасьевна,  -  сказала Вера,  раньше она  называла Суханову
только тетей Клашей,  - чего тут разводить церемонии, вы бы уж прямо к делу,
если оно у вас есть. А то мне окучивать картошку.
     - Вера, ну зачем ты... - вступила мать.
     - Мне окучивать картошку, - мрачно сказала Вера.
     - Ты потерпи,  не спеши,  -  сказала Суханова.  - Ты нас уважь. Мы ведь
постарше тебя.
     - Чтобы уважить, уважение надо иметь...
     - Значит, ты так ко мне относишься? Я ведь почти что твоя крестная.
     - Почти что не считается, - сказала Вера.
     - Ты слышишь,  Насть? - обернулась Суханова к матери. - Не считается. А
раньше-то считалось!
     - Нервная она очень стала, - сказала мать.
     - Моя забота, какая я стала!
     - Ну ладно,  -  сказала Суханова,  -  к делу так к делу.  Но уж я прошу
тебя, Верочка, выслушай нас со спокойствием. Мы ведь с миром к тебе пришли.
     - С каким еще миром?! - чуть ли не крикнула Вера.
     - Вера, я тебя прошу, - жалостливо произнесла мать.
     - Ну хорошо, - вздохнула Вера.
     - Нет,  я оговорилась, - сказала Суханова, чашку отодвинув, - мы пришли
не с миром. Это ты могла бы прийти с миром. Мы пришли за миром. Ты понимаешь
меня?  Тут,  точно,  целая делегация. Нет никого от Чистяковых и от этих, не
наших,  Рожновых,  но я  вроде бы от них...  Стало быть,  вот что.  Ведь суд
людской -  он пострашнее суда того...  который с законами.  А в людском суде
приговор вынесен. В твою пользу. И обидчики твои в том суде наказаны. Да еще
как! И семьи их тоже наказаны. Ты человек добрый, как мать твоя, ты рассуди:
нужны ли  еще  слезы,  несчастья,  седины вот у  этих женщин?  Ведь мы  свои
люди... А? И надо ли дело доводить еще до одного суда? Рассуди...
     - Следователь рассудит, надо или не надо, - сказала Вера.
     - Погоди,  не спеши.  Вот они,  - Клавдия Афанасьевна показала рукой на
Колокольникову и  Турчкову,  -  пожилые женщины,  матери,  извинения у  тебя
просят...
     - Извинения! - возмутилась Вера.
     - Прощения у тебя просят...
     - Что-то я  не слышала,  -  сказала Вера,  -  чтобы они просили у  меня
прощения.
     - Они пришли за этим...
     Клавдия Афанасьевна произнесла это  неуверенно,  замолчала,  растерянно
поглядела на Елизавету Николаевну и Зинаиду Сергеевну, видимо, не было между
ними  договоренности о  каких-либо прощениях,  и  теперь Клавдия Афанасьевна
волновалась,  левым глазом подмаргивала,  словно бы  намек или  совет давала
женщинам.  Вера  сидела напряженная,  дыхание задержала,  ждала,  что  будет
дальше; она чувствовала себя за столом главной, от нее теперь зависело здесь
все,  а две женщины были в полной ее власти, и мстительное ощущение власти в
то мгновение Веру обрадовало,  и она была намерена эту власть употребить без
жалости и оглядок на мать.
     - Прощения просим... всей семьей...
     Вера подняла глаза.
     Елизавета  Николаевна  Колокольникова  произнесла  эти  слова,   голову
опустив к самому столу, чужим, срывающимся голосом.
     - Вера,  прости...  Сына моего прости... И нас с отцом прости... - Мать
Турчкова встала стремительно,  неловкое движение сделала,  будто  собиралась
броситься к  Вере,  но  не бросилась,  а  осталась стоять на месте и  своими
печальными глазами молила Веру о пощаде,  при этом шептала что-то, словно бы
у нее уже не осталось сил на громкие слова.
     Вера тоже поднялась со стула,  застыла,  онемев,  не знала, что делать.
Турчкова и совсем замолчала,  будто испугавшись,  что Вера злобой ответит на
ее  отчаянный порыв,  погасит надежду,  а  Вера и  сама смотрела на  Зинаиду
Сергеевну с  удивлением и  испугом,  ей казалось,  что эта маленькая нервная
женщина расплачется сейчас или,  хуже  того,  упадет перед  ней  на  колени,
заголосит, вымаливая прощение и мир.
     - Господи!  Да зачем вы,  Зинаида Сергеевна! - вскрикнула мать. - Вера,
что ты молчишь? Что ж ты стоишь-то?
     - Зинаида Сергеевна, что вы... - пробормотала Вера. - Зачем это?
     Губы  ее  дрожали,  она  чуть было не  дала волю слезам,  порыв Зинаиды
Сергеевны  взволновал  и  разжалобил ее,  вместе  с  тем  какое-то  умиление
возникло в ее душе, так ей хотелось, чтобы все горькое кончилось и всем было
хорошо,  так она сейчас всех любила,  что желала всех простить.  Да  что там
простить! Она сама готова была сейчас просить прощения, и у Колокольниковой,
и  у  Турчковой,  и у матери своей за то,  что их беды,  их переживания были
связаны с ней,  с ее неверной жизнью,  она уже собиралась сказать об этом, и
тогда бы,  наверное,  все пошло не  так,  как оно пошло,  но  тут подскочила
Клавдия Афанасьевна, не выдержавшая тяжкого для нее молчания, и заговорила:
     - Вот,  Вера, слышала, да? Слышала? Ты оцени, ты думаешь, им легко? Вот
и все, вот и хорошо!.. Теперь бы и ударить по рукам-то! Ты, Вера, их прости,
прости,  помни обиду, но прости, гордыню свою придави, придави... Чего же мы
стоим-то? Садитесь, садитесь, оно легче будет говорить...
     Усаживались в  молчании,  если  не  считать  шумного усердия Сухановой.
Молчали  же  все  по-своему.   Колокольникова,   казалось,  была  смущена  и
расстроена тем,  что она решилась просить прощения, а Вера на ее слова никак
не  ответила.  Зинаида  Сергеевна все  еще  переживала собственное трепетное
движение  и   вне  себя  вроде  бы   ничего  не  замечала.   Мать  выглядела
обеспокоенной,  Вера чувствовала, что мать желает что-то сказать ей, а может
быть,  и гостьям тоже,  но ничего Настасья Степановна так и не сказала. Сама
же  Вера остывала,  как бы трезвея,  глядела на все происходящее и  уже была
довольна вмешательством Сухановой.  "А то бы я наговорила лишнего,  - думала
Вера,  -  совсем уж было рот открыла...  Попросили они прощения - и ладно, и
хватит, и нечего тут..."
     - И теперь, значит, все, - сказала Суханова, - теперь можно и по рукам,
теперь можно кончить дело без всяких обид...
     - Как же это по рукам? - спросила Вера.
     - А так вот и по рукам,  -  сказала Суханова. - Раз ты их простила... И
ты должна...
     - Что я должна?
     - Ну  что?  Заявление написать,  что  ничего  не  было...  Ведь  ты  их
простила...
     - Значит, заявление?
     - Вера,  я же тебя знаю,  и хорошо знаю. У тебя всегда язык, а то еще и
кулак опережают разум...  Вот губы ты  сейчас скривила...  А  ты обожди,  не
спеши,  обдумай все в спокойствии. Если бы я не в ваш дом пришла, а в чужой,
я  бы  там  деликатничала.  Я  бы  все дело в  такие мягкие слова упаковала,
упрятала бы  в  такую обертку из  целлофана да  еще  бы  поверху голубенькую
ленточку бантиком завязала,  что ни одно мое слово не вызвало бы ни малейшей
обиды. И губы никто бы там не кривил. А тут я все своими именами, потому что
и мы свои,  и туман не нужен.  Вот -  ты.  Вот - они. Вот - твоя беда. Вот -
ихняя.  И ты,  пожалуйста, думая о своей беде, попробуй и чужую примерить на
себя...  И  не  дуйся  оттого,  что  тебе  говорят  одну  суть,  без  всяких
украшений...  А?  -  сказала Суханова. - Вер? Дальше мне говорить или ты все
поняла?
     - Но как же я всем-то объясню -  и в Никольском,  и в моей больнице,  -
что ничего не было? - спросила Вера.
     - А ты ничего и не объясняй.
     Творожиха,  приоткрыв калитку, прошмыгнула в навашинский палисадник, но
и с желтой дорожки,  из-за кустов черной смородины,  увидеть, что происходит
на переговорах, она не могла, однако и оставаться в неведении не могла и все
пыталась привстать на цыпочки или даже подпрыгнуть в надежде хоть что-нибудь
углядеть или услышать. Вера заметила ее старания и не сдержала улыбки.
     - Что? - обернулась она к Сухановой.
     - Я говорю - ты ничего и не объясняй.
     - Да? - сказала Вера. - И все?
     - И все.
     - Ну что же...
     Вера встала.
     Клавдия  Афанасьевна  Суханова  смотрела  на  Веру  настороженно,   но,
встретившись с Вериным взглядом,  заулыбалась вроде бы от всей души,  словно
открыв  в  Верином взгляде надежду на  благополучный исход  беседы;  бутылку
теперь Клавдия Афанасьевна распила бы за успех предприятия. А Колокольникова
с Турчковой не улыбались,  нет,  но и они, казалось, были готовы заулыбаться
сейчас, если бы Вера того пожелала, сидели в напряжении, было в их лицах и в
их  позах нечто жалкое,  заискивающее,  -  что  уж  там Турчкова,  величавая
Елизавета Колокольникова и та застыла, будто сжавшаяся под плетью в надежде,
что ее сейчас все же не казнят, а помилуют.
     - И спасибо,  Верочка,  -  сказала Суханова.  -  Поверь мне, все хорошо
обернется. Заявление напиши - и все...
     Тут Колокольникова подняла голову:
     - Мы понимаем,  тебе было плохо,  и мать твоя перенервничала.  Потому и
все дело надо кончить по-доброму.  Если ты  их  и  нас простила,  то и  твою
доброту следует отблагодарить, чтобы все было по справедливости...
     - То есть как отблагодарить? - спросила Вера.
     - А так, - сказала Колокольникова, - деньгами.
     - Какими деньгами?
     - Уж  мы  собрали,  -  сказала Колокольникова.  -  Не десятки,  ясно...
Восемьсот рублей.  Не обидим...  Деньги вам теперь нужны.  Тебе не мешало бы
съездить в Сочи,  на море, полечиться или просто отдохнуть. Настя вот, знаю,
приболела. Так болезнь денег потребует. Не у отца же вам просить...
     "Откуда она знает о болезни-то?" - подумала Вера.
     Впрочем, она подумала об этом от растерянности.
     - Так что же я, по-вашему, продажная? - сказала Вера.
     - Вера, ты что? - в тревоге поднялась мать.
     - Стало быть, за все можно заплатить? - сказала Вера.
     - Верка, погоди!
     Но Вера уже шумела,  разъяряясь,  успокоиться не могла, да и не хотела,
она  была  сейчас победительницей,  хозяйкой положения,  ощущение власти над
притихшими женщинами, казалось, снова радовало ее, она не знала, что сделает
сейчас, но уж что-то сделает непременно, даст волю обиде, своему несчастью.
     - Вера, дочка... - Мать взяла ее за локоть.
     - Ну ладно,  - сказала Вера, утихнув, - вот что... Уходите вон, чтобы я
вас больше тут не видела...
     - Вера, дочка...
     - Вера, одумайся, поздно будет...
     - Я не продажная! И не виноватая! Уходите отсюда, поняли? Уходите!
     Колокольникова и Турчкова двинулись к двери, не дожидаясь новых просьб.
Турчкова  уходила  несчастной  и  испуганной,  Колокольникова же  как  будто
распрямилась  и,   обернувшись  напоследок,   взглянула  на   Веру   зло   и
презрительно,  хотела,  видно,  ответить Вере,  но сдержалась,  только глаза
сощурила со значением,  а  Суханова все стояла в  растерянности у стола,  не
могла  поверить  повороту  предприятия,   совсем  было  слаженного,  и  Вера
подскочила к ней, стала толкать ее к двери.
     - Уходите, катитесь отсюда! Чтобы ноги здесь вашей не было!
     - Да ты что? Истерика, что ли, у тебя?
     - Я вам покажу сейчас истерику!
     - Верочка, дочка, опомнись!
     - Совсем, что ли, бесстыжей меня считают?
     Только сойдя с крыльца,  Суханова поняла серьезность Вериных намерений,
и  тут  она  поспешила по  желтой  дорожке за  Колокольниковой и  Турчковой,
оглядывалась при  этом  и  пальцем крутила возле  виска.  Жест  этот  вконец
разозлил Веру,  и она выскочила за женщинами на улицу,  хотя и не собиралась
этого делать,  выскочила и громко, на весь поселок Никольский, выкрикнула им
вдогонку напрасные слова, обидные и скверные.
     - Мать-то  не  срами,   -   обернулась  на  ее  слова  Суханова,  -  ей
мужа-озорника по горло хватит!
     - Я вот вас осрамлю! - не унималась Вера.
     - Ох,  Верка, пожалеешь! Ох, погоди, я тебе припомню! Крик твой слезами
обернется!
     - Вы у меня сами пожалеете!
     Уходили гостьи,  уносили срам  и  обиду,  друг друга,  видно,  в  своей
неудаче  стыдились,   распалась  временная  компания;  Турчкова  отстала  от
Колокольниковой и  даже  на  левую  сторону  улицы  перешла,  Суханова тоже,
казалось,  шагала сама по себе, ни на кого не глядя, но уже не спеша, устало
- ее-то  крах  был  особенным;  одна лишь Творожиха,  пыхтя,  припрыгивая на
старости лет,  семенила за Колокольниковой -  та уходила гордой и энергичной
походкой.  А  Вера все еще стояла у  своей калитки,  руки положив на  бедра,
неистовой  воительницей.   Потом   повернулась,   решительно  пошла   домой,
прикрикнула на младших сестер,  подвернувшихся ей в  сенях,  рванула дверь в
комнату.
     Мать сидела у стола расстроенная, чуть не плакала.
     - Ну, довольна? - сказала она.
     - А тебе-то что?
     - И не стыдно тебе? - сказала мать тоскливо.
     - А чего мне стыдиться-то?
     - Мне вот стыдно. - В голосе матери было отчаяние.
     - Ну, а чего же они...
     - И тебе будет стыдно за свой кураж.  Не сейчас,  так через десять лет.
Женщины эти в радости, что ли, к тебе пришли? А ты...
     - Так что же мне...
     Вера ворчала,  но  уже  обороняясь от  материных укоров,  от  материных
тоскливых глаз,  а  сама остывала,  и  тошно ей становилось,  мерзко было на
душе.  Она  присела  у  стола  и  все-все  случившееся  здесь  минуты  назад
припомнила до  мельчайшей подробности,  и  уж  особенно  то,  как  сухонькая
нервная  мать  Турчкова  норовила встать  перед  ней  на  колени,  вымаливая
прошение сыну.  И то,  что совсем недавно доставляло ей если не радость, так
удовлетворение,  то,  как  она,  девчонка,  взяла  верх  над  матерями своих
обидчиков и  могла заставить их унижаться,  страдать или в надежде на выгоду
поддакивать ей,  все  это  казалось Вере  теперь отвратительным и  жестоким.
"Зачем я это?  Зачем я куражилась, кричала на них? Сказала бы "нет" - и все.
Какая я  подлая!  Обернется мой  кураж моими же  слезами,  верно тетя  Клаша
сказала, так мне и надо, и пусть".
     - Мама,  - сказала Вера растерянно, - что же они мне деньги предлагали?
Как же бы я взяла их?
     - Не знаю...
     - А ты бы взяла? - спросила Вера, помолчав.
     - Я... - смутилась мать. - Зачем же я?
     - Нет, ты скажи: ты бы на моем месте взяла?
     - Нет, - вздохнула мать, - не взяла бы...
     - Ну вот. А я почему?
     Потом они сидели молча,  мать,  казалось Вере,  поняла ее  и  перестала
бранить дочь в мыслях,  а Вера была растрогана тем, что мать ее поступила бы
точно  так  же,  как  поступила  она.  Снова  вспомнила  она,  как  говорила
Колокольникова про поганые деньги.  И обида, остывшая было, снова, вспыхнула
в ней.
     - Нет,  -  сказала Вера,  - я этого так не оставлю. Я сейчас же поеду к
следователю.


        "14"

     Минут  через  сорок она  была  в  районном центре,  шагала с  вокзала в
прокуратуру,  обдумывала в  запале слова,  какие  собиралась сказать Виктору
Сергеевичу,  не обращала внимания ни на город,  ни на толпу вокруг, но вдруг
почувствовала,  что  желает  свернуть с  привычной дороги на  боковую улицу.
"Зачем?  Что это я?" - остановилась Вера. Впереди был галантерейный магазин,
возле него недавно Вера увидела Сергея, а он не почувствовал, что она рядом.
"Ну и что?  Ну и не нужен он мне больше,  -  сказала себе Вера.  -  Что же я
теперь-то беспокоюсь?" Она храбрилась, однако мимо магазина все же не пошла,
а свернула вправо.
     Виктор Сергеевич Шаталов оказался на службе, и, как Вере показалось, ее
приход смутил его.  "Все мне что-то мерещится, - подумала Вера, - до чего же
я стала мнительная..."
     В  комнате кроме Виктора Сергеевича за своими,  видимо,  столами сидели
еще двое мужчин его возраста,  они,  помолчав,  переглянулись,  сослались на
дела и  вышли.  На  Викторе Сергеевиче был отлично сшитый коричневый костюм,
финская нейлоновая рубашка в полоску, темный галстук с крупными горошинами и
галстучного же  материала платочек уголком  выглядывал из  кармана  пиджака.
Видно было,  что Виктор Сергеевич собрался прямо с работы,  не заходя домой,
отправиться куда-то.
     - Я вас слушаю, - протянул Виктор Сергеевич.
     Вера  все  ему  выложила про  приход  женщин и  слова  Колокольниковой,
говорила горячо,  с  возмущением,  распаляясь,  повторяла для убедительности
всякие сегодняшние мелочи.  Умолкла, смотрела на следователя. Неужели ему не
передались ее гнев и ее обида?
     - Да,  -  сказал  Виктор Сергеевич,  подбородок прижав к  груди  -  это
хорошо, что вы пришли именно сейчас. Через полчаса вы меня бы не застали.
     Вера обрадовалась этим словам: значит, рассказ ее показался следователю
важным.  Но  тут же  она подумала,  что Виктор Сергеевич дал ей понять,  что
времени у него на разговор с ней всего полчаса.
     - Как быть,  Виктор Сергеевич?  -  сказала она,  остывая,  и не Виктору
Сергеевичу даже,  а  так,  в  пространство.  -  Это они мне вроде отступного
сулили. Вроде платы за позор. Так нельзя оставить...
     - А что,  Вера...  - неожиданно живо сказал Виктор Сергеевич, - а может
быть, вам следовало понять состояние матерей? А?
     - То есть как? - удивилась Вера.
     - А так...  -  начал Виктор Сергеевич,  но, заметив в Вериных глазах не
только недоумение,  но  и  испуг,  осекся,  смутившись,  и  уже  после паузы
заговорил  медленно,  неуверенным  своим  тонким  голосом,  с  остановками и
поглядыванием в окно:  - Видите ли, Вера, вы достаточно взрослая и разумная.
И потом - вы только на вид суровая и сердитая, а в душе, по-моему, добрая...
И вот я хочу, Вера, чтоб вы меня правильно поняли...
     Тут он остановился, подергал пальцами короткие волосы у залысин.
     - Честно скажу,  Вера,  сегодня я  к  этому разговору не  готов.  Да  и
преждевременный он пока... Но кое-что я вам скажу... Отве